То есть это уже давняя история, даже не давняя, а просто забытая. Брошенная как- то наспех, без примитивных деталей и подробностей. Такая, от которой зачем- то просыпаешься ночью, вздрогнув, как от сквозняка, как от неловкого прикосновения, садишься, обхватив руками плечи, ищешь затем сигареты и спички, шаркая тапочками, наощупь , неосторожно совсем скрипишь дверью, дрожишь на балконе в одной пижаме, и спички мгновенно мокнут от осеннего дождя и ломаются в дрожащих пальцах. Но все- таки прикуриваешь и вглядываешься в темное ноябрьское небо, в серые очертания многоэтажек, вслушиваешься в чьи- то приглушенные голоса и даже музыку, в шорох машин по мокрому асфальту...и ждешь зимы. Белой чистоты улиц и тротуаров, когда солнце бьет по глазам пронзительно и больно даже сквозь шторы, и кофе почему- то кажется горьким, и лень искать пепельницу, и я стряхиваю пепел в пустую коробку из под кубинских сигар.
И кажется, что так уже было, причем совсем недавно, где- то вот секунду назад , и я слышу, как ты все еще пьешь коньяк где- то на кухне, горячо споришь, захлебываясь и прерывисто кашляя, смеешься и непременно варишь пельмени из пачки, и они обязательно прилипнут ко дну кастрюльки и ты будешь, ругаясь, звать меня на помощь.
И скажешь потом:
- Неспроста, да?
И ночью тебе опять приснятся кошмары и ты, размахивая руками и крича что- то во весь голос, разбудишь меня в соседней комнате. И я прижмусь щекой к твоей спине, шепча и успокаивая, мурлыча слова старой колыбельной, а ты, просыпаясь, опять скажешь:
- Неспроста, да?!
И утром станешь водить по мольберту старой, никуда не годной кистью, размазывая акрил по безобразному лицу Медузы Горгоны.
- Пикассо!

Ведь когда- нибудь по проталинам, по веселым серым ручьям пройдет юный и шальной Апрель. Он промчится по солнечным лучам, шагнет в комнату через стекло, пройдется по горшкам с цветами на подоконниках, запляшет кадриль на паркете. А потом пройдется по пыльным клавишам черного рояля, утонет в аквариуме с золотистыми рыбками, вынырнет веселый и мокрый, совсем глупый и совсем неосторожный Апрель.
И будто пятнадцать лет.....

И мне, и ей, и ему, и всем нам в этом огромном городе, на Литейном, среди неба и домов. И мы до хрипоты орем Цоя, и рядом нестриженный Пикассо в желтом свитере до колен, в стареньких рваных джинсах, пьяный, с « Беломором». Впервые, наверное, пьяный и веселый... А Инна обнимает кассетник и ветер раздувает ее черную длинную юбку, как парус.
И мы совершенно отбились от группы, и пани Ирена , наверное, сердится и звонит родителям.
И какие- то узбеки предлагают довезти нас до Петродворца.

Как будто пятнадцать....и мне не надо возвращаться домой. И меня никто не зовет, высунувшись из окна на весь двор, и не ждет к ужину, и не заворачивает бутерброды с собой по утрам, и не ищет сигареты в карманах, и не шарит в ящиках стола.
И я растерянно жду, когда вернется отец, когда , наконец, повернется долгожданный ключ в замочной скважине, когда он войдет в коридор и устало прислонится к стене, когда позовет тихонько, и я выйду, кутаясь в халат, босиком, чтобы разогреть котлеты и кашу.
И он спросит, слегка притягивая к себе:
- Как дела, а?
... но он не спрашивает, и не может открыть дверь, и я слышу, как он ругается, и бегу в одной рубашке, чтобы щелкнуть заветным замком, отступая назад, потому что он грузно падает прямо на коврик у двери, утыкается лбом в мои босые ноги, и из носа у него сочится кровь.., и разорван рукав куртки, и нет новой шапки.
- Курва мать...., - произносит , пытаясь подняться и отталкивая мои руки. – Курва мать...

И каникулы уже совершенно заканчиваются, и опять выпал снег, и опять январь.
Морозный и длинный. И ночь....
И мы стоим на сквозняке у самого подьезда.
И ты прячешь мои руки в своих огромных перчатках.
И мне не надо звать тебя на кофе, совсем никуда!- разве только на небо!- и ты чуть касаешься щеки, вскользь- холодно- и шагаешь , засунув руки в карманы, и я смотрю тебе вслед.
- Пикассо!
Ты оборачиваешься и подмигиваешь, я вижу твою улыбку при свете фонаря, вижу, как ты еще раз киваешь мне, и даже смеешься чему- то.
- Не уходи!

А потом ты глотнешь водки, прямо из горла, морщась, выльешь остатки на мольберт и застынешь, глядя, как стекает жидкость, оставляя разводы по полотну, по штрихам, калеча и уничтожая ..... прошлое.

Чтобы , расцепив пальцы, зажечь на кухне газ- согреться- выболтать всего « Онегина» наизусть, чтобы не думать, что холодно и неизвестно, когда же включат отопление.
А во дворах жгут костры и у Дома Печати ходит военный патруль.
И мы просим у них прикурить, и тыкаемся кончиками « Орбиты» в маленькие огоньки, спрятанные в ладонях, и хихикаем потом всей девичьей стайкой, пританцовывая на одном месте.
Не уходим, наблюдаем, с ребячьим любопытством, как они курят, как тихо переговариваются, как пинают носками кирзовых сапог обломки вчерашних баррикад.
- А хороши пшечки местные, а!!! – кивают потом в нашу сторону.
И мы, взвизгнув, несемся в темень, растворяясь в ночи, в разные стороны, в нечищенные от снега улицы.

И я вижу, как ты бредешь в ночной ларек, чтобы купить водку, как фотографируешь и приклеиваешь слайды на стену.
А в аудиториях все сидят в пальто и в перчатках, и кажется, что чернила в ручках вот- вот замерзнут, а за окном какой- нибудь семнадцатый век.
Но продолжается всего лишь двадцатый...

И я сажаю на колени шестипалое Уродство. С длинным синим носом и с выпуклыми глазами, и силюсь рассмотреть стрелки на циферблате, и, казалось, бы проваливаюсь куда- то вниз, как в пропасть, и кто- то, подняв меня одним рывком, зло командует:
- Пошли домой, детка!
А потом, прижав к стене подъезда, долго и больно целует в замерзшие губы, почти с мясом вырывая крючки и петли на шубе,по- настоящему, жарко дыша куда- то в шею, путаясь в джинсах.
- Не надо!
Наотмашь по лицу, по глазам, по искусанным вмиг губам, чересчур быстро расплываясь по телу и венам горячей волной, захлебываясь, потому что тонешь, хватая ртом свежий воздух, распластавшись ассиметричным узором на белоснежной подушке.
- Не надо!
Забываясь, как в бреду, по кусочкам склеивая разбитое зеркало из сумочки, и в виске звонко стучит сердце, отдаваясь каждым ударом где- то в ушах. И будто оживая где- то среди развалин, пьяно и грубо:
- Да пошел ты.., козел!

Чтобы выкрикнуть куда- то этажом выше:
- Пикассо! ......

Мы теряемся среди снежных улиц, греемся в подъездах, прижимая руки к раскаленным батареям, курим, задыхаясь от дыма, и , наконец, видим отца на какой- то лавочке на остановке. Он сидит уже, наклонившись на бок, бессильно повесив голову, без пальто и в одной робе.
И я грею его окоченевшие посиневшие руки своим дыханием, заглядываю в невидящие глаза, растираю его щеки снегом, пробую поднять его с этой лавочки, но он выскальзывает из рук и почти падает на истоптанный снег. И ты подхватываешь его под мышки,и вместе тащим его по тротуару, а он все пытается поднять голову, но я слышу только бессвязное:
- Пся крев... !

И ты собираешь звезды , рассыпанные по снегу, как бисер, по одной, нанизывая на тонкую ниточку, связываешь ее затем и протягиваешь мне. Раскрываешь ладонь и протягиваешь- и звезды горят, обжигая тебе руки, но ты даже не замечаешь этого, а только смотришь на меня.
- С Новым годом, родная..!.

И через сколько лет я вот также, набравшись храбрости и отыскав нитку звездных бус, позвоню тебе среди ночи, чтобы просто услышать:
- Здравствуй, родная!?
Но « дорогая», ни « милая», а просто « родная».
- Помнишь, я поклялась , что буду любить тебя вечно?!

Наверное, надо только разложить, рассортировать по местам, высыпав мысли, как пазлы из коробки. Ведь у каждой картинки свое законное место, придуманное художником или просто кем- то там еще для детей дошкольного возраста.

И легко просыпаясь от тяжелого грохота за окном, смотреть, как они уходят. Как трещат гусеницы танков, как гудят моторы отяжелевших грузовиков по тишине спящих домов и улиц.
Уходят.
И ты выведешь на белом холсте длинную прерывающуюся линию- уходят! – скованной чередой, один за другим, по цепочке, как по белой странице новой истории гениальной страны.
И вот она рассядется в кресле, расправив заштопанное платье и оближет пересохшие губы.
А ты , расталкивая всех в переполненном тролейбусе,затянешь невероятное:
- По длинному фронту купе и кают...

Ты помнишь?....

Ведь не будет уже никого , кто мог бы указать тебе на ошибки и недочеты. Ты повесишь на стену заштрихованную вагину и выкрикнешь уже мне, за дверью: - А пошло все в .....!

- Тебе очень плохо сейчас, Пикассо?
И ты уже привык не спать по ночам, не ложиться вообще, а так и сидеть на табуретке в холоде комнат, разглядывая жаб и червей по стенам.

А ведь тогда у нас ничего не было.
Кроме самих себя. Тебя и меня.
И я звала тебя с собой в Варшаву и во Вроцлав, в этот хмурый и грозный город готики, а оттуда мы автостопом ехали в Прагу, и спали в изнеможении где- то в дешевом отельчике на окраинах города.
И я много рассказывала тебе об отце.
А ты снимал мои темные очки и касался свежего синяка на скуле, обнимал за голову и прижимал к себе. К старому, желтому , выцветшему свитеру, с моей неуклюжей « штопкой» на локтях.


- Когда мне было двенадцать, отец учил меня кататься на коньках. Я неслась из школы домой, проигнорировав приглашение девчонок съесть мороженое в кафе.
Я уже с дороги видела, как он расчищает снег на озере, видела коньки на ветке березы. И неслась еще быстрее, ведь это Папа там, он же ждет.
А еще мы ходили на лыжах далеко за стрельбище. И пили еловый чай в сторожке, и папа жарил картошку на костре. Я никогда больше не ела такой картошки- из его рук, горячую, в черной золе. Так никогда больше....
А когда я была снежинкой на новогоднем утреннике, он принес мне с работы корону. Самую обыкновенную, пластмассовую, но мне казалось, настоящую, королевскую. Я примеряла ее целый вечер, крутясь у зеркала в своем белом платье, а отец смеялся: « Крулевна моя..!»
А потом его съело время и город. Время раздавило в один миг , в лепешку, как те самые танки, грохочущие мимо наших окон по старой дороге. Как солдаты, никому теперь ненужной армии, а ведь я выросла на бесстрашии Зои Космодемьянской и славе Марата Казея. ...... А героев больше не было.

Совершенно и безвозвратно.
И мы возвращались в свое время, в твою мастерскую, и ты топил печку. И мы грели руки, сидя на корточках перед огнем, глядя, как языки пламени вспыхивают на тоненьких дощечках причудливыми узорами.
И просил, тянул как- то по- детски, раздув губы, будто капризничая:
- Станцуй для меня, а?
И я смахивала со стола все рисунки и и проливала гуашь прямо на полированнную гладь стола, снимала платок с плеч, сбрасывала сапоги.
А ты смотрел.
Ты смотрел так, будто видел впервые. Будто не было ни дней, ни ночей, ни звонков. Ничего и никогда.
И танцевать, будто ходить по воде, грациозно и изящно, делая замысловатые балетные па – ни для кого- то, а для тебя......

Но я всегда найду, что сказать тебе, понимаешь?

Ведь когда- нибудь по проталинам, по веселым серым ручьям пройдет юный и шальной Апрель. Он промчится по солнечным лучам, шагнет в комнату через стекло, пройдется по горшкам с цветами на подоконниках, запляшет кадриль на паркете. А потом пройдется по пыльным клавишам черного рояля, утонет в аквариуме с золотистыми рыбками, вынырнет веселый и мокрый, совсем глупый и совсем неосторожный Апрель в желтом свитере с моими неуклюжими заплатками на локтях...

2007
Вильнюс