***
Ветер.
Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем - в небо!
Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем.
Отчаянный крик морских чаек.
Ветер.
Волны смывают с палубы людей-невидимок.
Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы.
И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщится, как от боли, закусывает губу - тоненькой струей - кровавый зигзаг молнии.
Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно - хожу, брожу - наконец-то сворачиваюсь калачиком.
Текучий камень Пангеи.
Ноги и руки - сплошной клубок. Я почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок.
Солнце.
Желтый воздушный шарик лопнул, и в руках только обжигающие лохмотья.

***
Потому что когда-нибудь обязательно наступит утро.
Раздавит город солнечным светом, просочится под кожу, проскользнет по венам, коснется сердца. Выпрыгнет, пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно попросит кофе.
А я побегу ставить чайник, расставлять чашки, нарезать пирог.
Утро.
Когда ожидание становится ломкой и при ходьбе я отчаянно тяну левую ногу, ищу взглядом скамейку, чтобы, наконец, сесть, перевести дыхание, погладить ноющую лодыжку.
Утро.
Сжать отяжелевшую голову обеими руками. Как в кольцо, растереть виски, порыться в сумочке и выудить из косметички очередную обезболивающую дозу. Вжаться в скамейку, поджать под себя ноги, окаменеть хотя бы на мгновение.
Ждать ветра.
И просидеть весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не отползет, не спрячет щупальца.
Пока город не прозвенит за спиной, с шумом открывая створки окон.
Пока утро не начнется с пустоты. Пока не раздавит город солнечным светом, пока снова не просочится под кожу, пока опять не проскользнет по венам.
Пока не почувствую, как за спиной, между лопаток тихо зашелестят крылья пропеллера.

***

А потом увижу, как Он нелепо взмахнет руками, ударится о капот и скатится на пожелтевшую траву у колес.
А я опять загляну в его еще удивленные (живые), глаза, отброшу в сторону его старую ковбойскую шляпу, перевяжу шнурки на своих тяжелых армейских (почти) ботинках и, взвалив на плечи кособокий рюкзак, неторопливо пойду к трассе.
Из-за поворота вынырнет грязно-белый « Опель», я подниму руку, и он весело тормознет у самых ног. Водитель в бейсболке распахнет передо мной дверцы и я, юркнув в салон, наконец-то выдохну:
- Чисто, Малыш!
И Малыш, не оборачиваясь, молча, кивнет мне в зеркале.
Сегодня у него будет лицо мима, густо накрашенное белой краской. Он растянет багровый рот в улыбке и выговорит глухо, почти неслышно:
- Восславь хвалой Господа своего и проси у него прощения! Он - обращающийся!
Засмеется громко, брызгая слюной, и машина, взвизгнув, сорвется с места, и я, вдавленная в спинку сидения, почувствую, как к вискам потянулись липкие щупальца обжигающей боли.

****
Потому что знаю…
Как дрожат пальцы в твоей руке. Знаю, как я, закусив нижнюю губу, рвусь навстречу, распахиваясь, не прячась, простонав что-то важное, почти как « люблю».
Вплетаюсь, как лента в косы, вжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остываю, не разжимая дрожащих рук.
Дышу тебе в висок, чтобы утром проснуться уже от того, как ты хлопнешь входной дверью.
Но ведь ты не хлопнешь. Ты уйдешь еще ночью. Сравняешься с темнотой, оставишь капли дождя на паркете. Без пальто и шляпы.
А я не побегу следом.
И не сварю кофе в старомодной турке.
И ранее солнце не прозвенит на чашках.
Только город.
Вазастан.

***
Город вползает в замок вместе с темнотой, крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапливается чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
И я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).
- Ну что же ты, маленькая?- ты оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А, может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или « нет»,
И я рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей, ныряю, ноги и руки - опять сплошной клубок - не чувствую.
- Но ты же хотела о смерти - ты прошепчешь в самое ухо. - Ну что же ты, маленькая? Бери! Попробуй! Гурман.
Но я только проваливаюсь в сон.
Как в пропасть.
Веду тебя за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.
- Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.
- Я бы почувствовал.
Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию - запоминаешь?- протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.
А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему - острому - лезвие - разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.
***
Потому что я опять не возвращаюсь.
Опять.
Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.
Шесть километров проводов вдоль и поперек моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И, может быть, мне станет лучше.
- Скальпель!
Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого свое хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы все было без пятен и не осталось разводов.
- Еще гвоздь!
И не утро.
Я не улыбнусь.
Только Малыш опять посмотрит на меня из глубины зеркала.
- Простая контузия!
Напудренное лицо мима.
- Снайпер c гвоздем в башке - это весело! – крикнет мне водитель в бейсболке.
И боль, действительно, раствориться где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберет щупальца.

***
Упаду в подушки.
Почувствую тебя через простынь.
Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть спина к спине, упираясь лопатками в друг друга.
- Не надо! – скажу зачем-то.
И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнется от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.
- Почему мне не надо, чтобы ты летала? –засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.
- Почему?
- Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа.
***
Ведь в открытое окно я увижу Вазастан.
Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост.
Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке.
Дымящаяся гильза крутится в руках.
- Попала?- удивляются.
Пью саке и улыбаюсь.
- В глаз попала, а могла в сердце.
Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звездное небо на части.
Щека к щеке.
- Интересно, а на Луне холодно?

***
Наверное, безнадежно просто.
И надо сделать только пять шагов, чтобы оказаться рядом.
- Почему?
- Потому что с тобой! – скажу.
Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам.
- Потому что с тобой!
С каждым толчком сердца, в мозг, в остроту памяти, прямо на блокнотный лист
невыплаканной симфонии.
Ворваться вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города, тела, постели. Чтоб не пожалеть ни на йоту, чтоб так и остаться .
Как останется солнце во все окно.
И небо - все та же бескрайняя синь, которую так и не потрогать, разве что разрезать, рассечь самурайским мечом надвое, на половину. Пронести на руках, не останавливаясь, до самого края.
То ли земли, то ли улицы.
И налить в бак вместо бензина саке.
И я буду тонуть в ладонях, в словах, песнях - одной и той же, и ты чуть- чуть насмешливо глянешь, закусив губы, простонешь - это ведь как соврать - правды не будет.
Ложь вкуснее.

Впереди поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.
Ноги вязнут в мокром грунте. Пропеллеры висят, как перебитые крылья.
- Ты давно с нами? – один из прилетевших кладет мне руку на плечо.
- Год или больше - отворачиваюсь.
У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.
- Послужной список большой? – его рука на плече тяжелеет.
- Короткий!
Белеет коробок придорожной закусочной.
Малыш - голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами - равняется с нами.
На шее у него ошейник. Белые перья свисают на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.
- У тебя еще все впереди - его глаза смеются. – Совсем все!
Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого желтого стекла.
Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.

***
Вздрагиваю от скрипа двери.
Взлетаю вверх и тут же падаю вниз, смотрю тысячами щелей и тысячами внезапно распахнувшихся глаз. Глаза открываются даже на ладонях, и я удивленно всматриваюсь в них, поднеся руки прямо к лицу.
- Баки пусты - слышу голос офицера. – Придется идти пешком!
Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги.
Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.

Ёжусь.
- Ты ищешь кого-то здесь?
Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты.
Пожимаю плечами.
Он пристраивается рядом со мной, расстегивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает ее, отвинчивает крышку и жадно пьет, кашляя и утираясь грязным рукавом.
- Война не скоро закончится, ты еще успеешь найти, - прислоняется плечом.
Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске.
- У тебя есть имя? – спрашивает вдруг. – Или ты тоже безымянная, как все вокруг?
Позолоченная маска с птичьим клювом съехала на бок, обнажив худые серые щеки.
- Анна - проговариваю. - А у тебя?
- У меня проще. Я солдат. Повезет - убьют тут. Не повезет - доберусь до Вазастана.
Он смеется, толкает меня плечом.
- Не дрейфь! Мы доберемся! Учебка - это не самое плохое место.

***
Замок плавает между облаков.
Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности.
От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли.
- Сукино время!
Малыш грязно ругается. Он, хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью.
На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями.
- Зиг хайль!- Малыш взбирается на невысокий помост.
Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии.
Флаги тихо шлепают на ветру.
Малыш уже что-то выкрикивает, брызгает слюной, заламывает руки и стучит кулаком по трибуне. Его голос срывается на шипение, а потом на свист.
Он ловит ртом воздух, оглядывается и опять вскидывает руку.
- Зиг хайль!
Оборачиваюсь.
Бело-голубым пламенем вспыхивают прожектора, рассекая черноту сгустившихся сумерек.
- Ложись!
Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот.
Отплевываюсь.
Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку.
- Не двигайся! - рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. – Ты что? Дура? От храбрости ошалела, да?
Помост мерцает зелеными и желтыми подсветками.
Вскидываю тяжелую снайперскую винтовку.
- Не промажь! – ковбойская шляпа щекочет мне щеку.
- Да жми ты, сука! – Малыш машет мне с помоста. – Жми, ну!
Стеклянные бисерины повисают в воздухе.

***
Я веду Его за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.
- Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.
- Я бы почувствовал.
Он пульсирует между рукой и ладонью, провожает каждый сантиметр, каждую линию, протягивается вдоль лица, будто пересекает.
А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему - острому - лезвие - разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.
- Зачем тебе это?
Мои руки все еще дрожат. Прячу их в карманы, втягиваю голову в плечи.
Птичий клюв позолоченной маски утыкается мне в плечо.
Отворачиваюсь и зажмуриваюсь, потому что миллиарды глаз опять распахнулись по всему телу.
- Зачем? – он повторяет уже у виска.
- Потому что с тобой!
Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам. Врывается вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города.
Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть потом спина к спине, упираясь лопатками в друг друга.
- Не надо! – скажу зачем-то.
И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Вплетусь, как лента в косы, вожмусь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остыну, не разжимая дрожащих рук.
- Карлсоны не плачут! – прошепчешь в самое ухо. – Запомни, ладно?

***
Под ногами уже слоистый лед, редкая снеговая плешь.
На ногах «кошки» с шипами, на головах капюшоны.
Где-то впереди голос инструктора:
— Не торопиться, не отставать... Сохранять дистанцию!
Солнце выкатывается прямо под ноги.
Город внизу.
Почти на ладони.
Острые шпили и коробки-небоскребы.

***
Лунная тропа.
Темные квадраты.
Наступаем на собственные тени.
Не обернуться.
Шелест крыльев прямо над головой.
Ангелы.
Сбились в кучу. Спрятали под крылья плаксивые личики.
- Хранители! – кто-то из солдат щелкнул затвором. – Шлепнем одного для порядка!
Ангелы встрепенулись.
Заметались по мозаичным плиткам, запищали и закричали все разом, ныряя среди каменных колонн.
- Лови быстрее!- голос офицера осип. – Они знают, как пройти в замок.
Я прячусь вместе с ангелами. Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей.
- Зачем тебе ангелы?
Прицеливаюсь.

***
Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле.
Ремень был широкий, и ангел висел, не теряя сознания, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами.
По его лицу катился пот. Ему не связали рук и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же, сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.
– Давай, – офицер заметался, – давай, скорее, вытягивай его, пока не подох!
Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо.
Глаза открылись.
Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили легкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца.
И город вполз в замок вместе с темнотой, крадучись и, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапился по чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
А я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).
- Научилась убивать ангелов? - голос шелестит за спиной.
Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность.
Опуститься ниже.
Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть.
- Но ты же хотела о смерти - прошепчешь. – Ты же хотела.
***
Рука повиснет в воздухе.
Ладонь с рваной раной.
- Тебя назовут предателем! – кричу ему в спину. – Тебя найдут! Ты же знаешь.
Ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается.
- Почему мне не надо, чтобы ты летала? – засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.
- Почему? – шепчу.
- Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа.
Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри.
Отдается в ушах.
Замирает, останавливаясь.
- Да пошли вы все!
И позолоченная маска с птичьим клювом катиться по лунной пыли.

***
Ветер.
Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем - в небо!
Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем.
Внизу отчаянный крик морских чаек.
Ветер.
Волны смывают с палубы людей-невидимок.
Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы.
И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщиться, как от боли, закусывает губу - тоненькой струей - кровавый зигзаг молнии.
Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно - хожу, брожу - наконец-то сворачиваюсь калачиком.
Текучий камень Пангеи.
Ноги и руки - сплошной клубок - почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок.
- Карлсоны не плачут! – слышу.
И возвращаюсь….