|
| | | Левенталь |
|
Равнодушная корова |
| Равнодушная корова стояла в огороде на бровке между грядок, лениво жевала и слушала, как из сарая доносится зловещее: вжик-вжик-вжик… Она знала: хозяин точит ножи на большом точильном станке, крутящемся с невероятной быстротой и рассыпающем огненные искры во все стороны. Корова даже знала, зачем происходит эта огненно-жужжащая вакханалия в сарае. Но её это не беспокоило. Она пережёвывала свою жвачку, прикрыв глаза и вспоминая... Воспоминаний было много, они текли вялой полноводной равнинной рекой по её усталому коровьему мозгу.
Когда она впервые открыла глаза, было раннее утро. Что такое "раннее утро", она тогда не знала и не могла узнать: в хлеву было темно, душно, что-то большое, тёплое и родное было рядом и пахло так приятно - усталостью и едой. Она потянулась к этому запаху и нащупала твёрдый продолговатый отросток, вобрала его мягкими губами, и стала глотать тёплую, восхитительно вкусную жидкость, названия которой ещё не знала, но которая придала ей сил и радости. Её маленькое тело отяжелело от сытости. Да, жизнь - это здорово, подумала бы она, если бы могла, но глаза слипались, нетвёрдо стоящие на прелом сене ножки подгибались, и очень хотелось отдохнуть от новых впечатлений, которых было так много разом! Она уснула. А за окнами дома и над крышей хлева, в котором не было окон, разливалась утренняя заря, поэтому маленькую тёлочку назвали Зорькой. Вполне ничего себе имя для тёлочки.
Поначалу её мир был ограничен хлевом и мамой - тем самым тёплым и родным, которое она почувствовала сразу, но из продолговатых сосцов не текло больше то вкусное... Зорька беспокоилась бы на этот счёт, если бы добрый Седой Бог - дед Кузьма и добрая Старая Богиня - баба Глаша не давали ей славную бутылочку с противной, пахнущей неживым, насадкой, из которой текло то вкусное и тёплое, название которому Зорька уже узнала: молоко. Потом стало ещё веселее: Зорьку стали выгонять по утрам вместе с мамой в большой мир, состоявший из зелёного-зелёного и вкусного, почти как молоко, разнотравья, маминых подружек-коров и огромного, строгого и страшного, быка дяди Бори, который ел самую вкусную траву, ревниво следил за обществом и иногда залезал на какую-нибудь из маминых подруг - зачем, Зорька не знала.
Однажды исчезла мама. Зорька давно уже отвыкла тыкаться бархатным носом в её соски, но привыкла к теплу её бока по вечерам в хлеву и по утрам, спросонья, и эта привычка ещё некоторое время доставляла неудобство на вечерней и утренней заре, когда хлев казался слишком просторным, а солома подстилки - слишком холодной. Но трава на лугу была так же вкусна, общество других коров - так же приятно, и колючая иголка недоумения растаяла в общем потоке жизни. К тому же в Зорькиной жизни произошли перемены: она округлилась, подросла, в глазах появился влажный блеск, и дядя Боря поглядывал на неё с интересом, которого не было прежде. "Ммммы?" - сказал он однажды и залез на неё, как многократно залезал на больших тёть. "Какие-такие мы?" - только и успела подумать Зорька, как тут же ощутила пронзительную боль и тяжёлое дыхание дяди Бори сзади. Потом он слез, боль утихла, и Зорька, пребывая в полном недоумении о произошедшем, продолжила пастись - то есть жевать и жевать ароматную траву, срывая её мягкими коровьими губами.
"Вот грех, не уберегли! Рано тёлочку-то огуляли!" - причитала баба Глаша некоторое время спустя. "Ну, что уж поделаешь", - отвечал дед Кузьма. Зорька чувствовала себя виноватой, но не понимала, чем же она провинилась: грядок в огороде не топтала, кустов смородины не ломала, а что в комнату через окно заглядывала посмотреть чудо-ящик - так и Седые Боги по вечерам от него не отрывались. Там мелькали разные картинки, и это, наверное, забавляло деда с бабой, а корова им не мешала, она вела себя пристойно: посадок не портила, где не надо - не гадила. Им даже нравилось, что у них такая умная корова - смотрит телевизор, поэтому по вечерам её не торопились загнать в хлев.
Зорька разродилась неожиданно для себя. Она думала, что распирающие её бока - это от хорошего питания: ей с некоторых пор, кроме сена, стали давать морковку и яблоки, которые она съедала с огромным удовольствием, хотя жевать их было нелегко. Телёнок родился хилым: на ножки не вставал, при попытке бабы Глаши подтянуть его к Зорькиным соскам коротко мукнул и упал. Исчез он так же быстро, как появился, зато вечером Зорька наблюдала через окно, как Седые Боги ели что-то ароматное, что они называли "телятиной". Ей тоже захотелось попробовать, что это такое, но никто не предложил, зато потом в хлев пришла баба Глаша и стала тянуть Зорьку за соски. Зорька удивилась и попыталась лягнуть бабу Глашу копытом. "Придётся Зорьку-то в расход пустить, молока у ней нет", - сказала баба Глаша деду. "Погоди пока, молодая она ещё, рано с ней всё это случилось. Давай ещё раз огуляем", - отвечал дед Кузьма, пыхтя вонючей папироской. "Молоко, - задумалась корова. - Это то тёплое и вкусное, что я ела в детстве? У меня оно должно быть? Связано ли это с дядей Борей и с "телятиной"? Наверное, да." С тех пор Зорька жила навязчивой мыслью о молоке: "Я должна иметь молоко!" - твердила себе она и ждала, когда же на неё залезет ещё какой-нибудь бычок. В теле появилась нервная дрожь, в глазах - любовное томление, аппетит утроился, её эротические коровьи флюиды летали над стадом, как мессершмидты, отвлекая подрастающих бычков от мирного пережёвывания подножного корма.
Второй опыт был более чем успешен: и телёнок вышел на славу, и доиться Зорька стала с удвоенной силой - не 2, а 4 раза в день, как будто стараясь восполнить всё, что не додала прежде. Молоко распирало её упругое вымя, и какое молоко: чистые сливки! Вскоре бабиГлашина сметана стала знаменита на всё село, а затем и на весь район. "Как Вы делаете такую сметану?" - спрашивали бабу Глашу. "Да что там я, это всё Зоренька моя, коровушка золотая", - смущённо отвечала Седая Богиня. Зорькин портрет напечатали в районной газете. Корова могла бы загордиться и вызвездить, если бы знала, как. "Добрая Зорька!" - твердили хозяева, и Зорька постепенно превратилась в Дорьку. Соседские коровы поглядывали на неё с завистью, хозяйские куры старались как можно чаще с беспорядочным квохтанием попадаться ей под ноги, и даже кудлатый и злой пёс вылезал из будки поприветствовать её возвращение с пастбища.
Вскоре произошло одно важное событие: за щербатой дощатой перегородкой хлева появилось умилительно хрюкающее розовое существо. Когда существо по кличке Хрюндель приникло своим мокрым пятачком к щели в перегородке, и Дорька ткнулась в этот пятачок своим бархатным носом, с ней произошло чудо: всё её существо переполнила какая-то щемящая, доселе неизведанная нежность, в глубине дородного коровьего тела затрепетали крылья бабочек, защекотало что-то ласковое, незнакомое, смятенное... Дорька влюбилась - безоговорочно, бесповоротно, как в омут головой бросилась! О чём бы ни просил Хрюндель Дорьку, он ни в чём не знал отказа: она научилась открывать щеколды его и своей загородок копытом, она разрешала ему высасывать молоко из своих сосков, мучаясь сознанием смутной вины перед Седыми Богами - она ведь обкрадывала их! Когда Хрюндель пожаловался, что его помои воняют, она щедро поделилась с ним своей порцией свежего сена. Хрюндель почавкал, закатил поросячьи глазки к потолку хлева и сказал: "Невкусно" - и Дорька почувствовала себя виноватой перед ним. Потом Хрюндель захотел залезть на Дорьку, но не смог, тогда она легла на сено, чтобы ему было удобно. Удовольствия она не ощутила, но Хрюндель был явно доволен собой, и по телу Дорьки растеклась радость: ему хорошо! Она не знала, что ещё может отдать своему розовому мокроносому любимцу, но готова была отдать всё, всё! Это было счастье. "Как прекрасна жизнь!" - твердила про себя Дорька. Теперь она знала, что такое жизнь,и могла рассуждать на эту тему.
Но и на самом ясном небе не обходится без облачка. Хрюнделю нашлась подруга: такая же мокроносая розовая Зинка, которую подселили в его загончик. Залезать на Зинку Хрюнделю было значительно удобнее, чем на Дорьку, и бедная корова мучилась, наблюдая, как её вчерашний друг развлекается с новой подружкой. У прежде комолой Дорьки прорезались рога. От огорчения молоко, которое давала Дорька, стало скисать через 10 минут после дойки. "Что за горечь в тебе такая?" - озадаченно повторяли Седые Боги. Баба Глаша теперь торговала не сметаной, а простоквашей, что не нравилось её постоянным покупателям. Дорька стала Горькой. "Хрюндель, Хрюндель, иди молочка попей", - взывала она к своему неблагодарному любимчику. Хрюндель шёл, пил, причмокивая от удовольствия, а через 10 минут упрекал Горьку за вздувшийся живот и портил воздух в хлеву оглушительными выхлопами своего кишечника. "Любимый!" - вздыхала Горька. "Мы можем быть только друзьями! И попрошу не вмешиваться в мою личную жизнь!" - надменно ответствовал Хрюндель, сопровождая свою тираду оглушительным пуком и демонстративно залезая на Зинку.
В один не совсем прекрасный день из сарайчика по соседству раздалось "вжик-вжик-вжик". Что означают эти звуки, Горька не знала, тем более не знали Хрюндель и Зинка, которые были младше и неопытнее. Но предчувствие было нехорошим. Поросята заметались в загончике, Горька тревожно замычала, зачем-то открыла копытом щеколду свиного загона и впустила парочку к себе, где они благополучно зарылись в сено. В хлев вошла баба Глаша и, не глядя Горьке в глаза, стала искать поросят. "Что за оказия?" - бормотала она. - Куда девались, окаянные?" Тут зашуршало сено в Горькином загончике, и баба Глаша торжественно выволокла визжащую от ужаса Зинку за трепещущий хвостик. "Ну Горька, ну умница! Ты, оказывается, не только телек смотреть горазда! Молоко бы ещё давала, а не кефир - цены бы тебе не было"- повторяла баба Глаша, таща упирающуюся и верещащую Зинку из хлева во двор. Затем во дворе крякнул дед Кузьма, коротко всхрюкнула Зинка и запахло чем-то сперва солёным, потом палёным, а потом непонятно-утробным, тошнотворным и страшным. "Вот мы и снова вдвоём, Хрюндель", - ласково сказала Горька. "Не надейся!" - ответил поросёнок и надменно прошествовал в свой загончик.
Прошло время. Трудно прошло: Горька металась, билась рогами о стены хлева, совсем перестала доиться, донимала Хрюнделя то нежностями, то оскорблениями, но ничего не добилась: он ел, спал и жирел. С тех пор, как у Горьки пропало молоко, он совсем потерял к ней интерес и даже разговаривать с ней перестал. "А ведь он мною пользовался" - возникла совсем не коровья эгоистическая мысль в рогатой коровьей голове. "А мне? Что мне? Что выделил коровий Бог на мою долю? Ничего?" Но от этой мысли ей не стало горше - какое-то тупое равнодушие, без мечты, без надежды поселилось в ней, отравив горечью каждую клеточку большого стареющего неповоротливого тела.
Равнодушная корова стояла в огороде на бровке между грядок, лениво жевала и слушала, как из сарая доносится зловещее: вжик-вжик-вжик... Она знала, что это судьба поёт свою песню про неё. Её было всё равно.
"Какие-то котлеты странные - горчат, как хина, где ты этот фарш покупала?"- спросил муж жену, бросая вилку с надкушенной, но не доеденной котлетой. "У бабы Глаши из Зарянина, у неё всегда всё свежее и качественное"."Только не в этот раз".
|
| |
|
|
