Верунчик выбросила Вагнера с балкона, поскольку убедилась, что он существо никчемное. Так бывает. И ей выбросить его ничего не стоило, поскольку Верунчик была выше на голову, и силища в ней таилась немереная. Она презирала диеты, и недаром ее боялся покойный муж. Господь, работая над проектом по ее созданию, наверное, приговаривал: значит, мало тела?

Возьмите больше, мне не жаль. На медосмотрах она честно предупреждала, чтобы ее не взвешивали, но медики не слушались, и весы ломались.

Лишь подлетая к земле, Вагнер поверил, что всё кончено, и ничего не будет по-прежнему.

В отличие от Верунчика, ему-то без тайных набоек, шляпы и темных очков даже пиво не отпускали. Ростом он был невысок и худ, как наглядное пособие по анатомии. Брови домиком над медвежьими глазками придавали ему ложно-невинный вид. Поэтому и били его реже, чем жалели. А ведь в жизни чаще бывает наоборот. Счастливчик Вагнер имел две макушки, по которым получал поощрительные щелбаны: в школе - щадящую пионерскую бобочку без оттяжки, в вооруженных силах армии - сизмочку ливерную с двумя оттяжками и дембельским пендалем. Из-под его шляпы торчал уцелевший клок волос, поэтому иногда казалось, что Вагнер раздосадован и куда-то спешит. На самом деле, торопиться ему было решительно некуда. Терпимый и толерантный, он ни на кого понапрасну не обижался. И пользовался благосклонностью женщин. Наверное, благодаря той особенной части тела, на которую женщины переводили глаза и уже не могли отвести.

Он получил прозвище не в музыкальном училище, где переложил для аккордеона «Гибель богов» Вагнера. И не по поводу сходства с немецким классиком. А в честь футболиста Вагнера, которого считал кумиром. Не столько как таланта забивать голы, сколько из-за внешности. Он тоже мечтал отрастить волосы и заплести разноцветные косички, но раздумал, потому что испугался, что примут за гея и поколотят. Верунчик считала, что правильно испугался. Еще он решил научиться играть на беримбау, инструменте из тыквы и воловьих струн, как тот темнокожий Вагнер. Хотя понимал, что футбольный клуб «Фламенго» некогда купил Вагнера не за беримбау, и вообще не за музыкальный слух и руки, а за ноги, которые оценили в 10 миллионов долларов.

За нашего Вагнера гроша не давали. И мечтали уволить с обеих работ за хронические опоздания. Потому что если Вагнер, успевал на одну работу, то опаздывал на другую. В доме культуры он играл на вечерах «Для тех, кому за сорок» (там, кстати, и познакомился с Верунчиком), а в кинотеатре развлекал зрителей перед сеансами.

Собираясь на свидание, неженатый Вагнер принял душ, побрызгался лосьоном и прихватил с собой аккордеон. На Они собирались помянуть покойного мужа Верунчика, который трагически провалился под лед на рыбалке.

Покойный муж из-за фамилии Стакан страдал страшно. Все думали, что кличка. Так ведь называют себя бомжи и алкаши. Самое обидное, что он не употреблял. Даже валокордин. Но когда требовалось назвать фамилию, многие переспрашивали, что имеется в виду.

Жена не раз предупреждала насчет подледного лова. Она ломала и прятала снасти. Чтобы больше ему понравиться, худела до изнеможения тела, красила прическу, мучилась на шпильках, в отчаянии сыпала сахар в бензобак «Нивы», чтоб не завелась. Но муж покупал новые снасти, менял бензонасос, затоваривался водкой, и все равно ехал на большую Волгу.

Верунчик с Вагнером посетили кладбище, долго и бессмысленно «драли траву», окучивали сирень, тыкали в газон бумажные гвоздики и кривые свечки, посыпали песком. После первой возникла мысль отправиться к Верунчику, которая, как дура, всю ночь варила холодец, а есть некому. Не обидно ли? А ведь еще недавно было кому поминать. Приходили и соседи по гаражам, и слесаря из депо, и суровые дядья из железнодорожного профсоюза. А нынче они где? Одни за кордоном в поисках счастья, которого, если по совести, русскому человеку в чужестранной немоте и огорчении вряд ли найти. Другие перемёрли, причем двое утонули жестоко, скучно и неумно, как машинист II класса Николай Петрович Стакан.

И вот никого.

Хмельной и сонный Вагнер слушал вдову изо всех сил, кивая головою, смежая и раздирая веки.

Убедившись, что мужчина временно утратил гражданский вид, Верунчик взяла аккордеон, свободной рукой обхватила Вагнера, и они двинулись вдоль сырой аллеи в похвальном повиновении общественному порядку, но непрестанно шатаясь и охая. Со стороны могло показаться, что сын-физкультурник ведет домой запойную мать.

Накрапывал дождь.

На зонтик рук уже не хватило.

В погожий день Верунчик обычно шла по кладбищу не спеша, чтобы разглядеть вычурные монументы, статуи, надгробья и фотографии, с которых мертвецы пытались смотреть ей прямо в очи. А вот что, если все эти покойники вдруг бы ожили, фантазировала она. Допустим, сидят они с новым мужем, пьют пивко, смотрят сериал. А тут Стакан на пороге. И куда его? Разве что на балкон. Ну, так отчего бы не на балкон? Клетки, где разводили кролей в голодные 90-е, разломать, да на помойку, а мужу раскладушку.

Но что за вздорная мысль? Замуж все равно не за кого.

Надписи на могилах также удивляли Верунчика. Как-то она наткнулась на полусгнивший крест с фотографией старухи в платке, и подкосились ноженьки: имя, отчество и фамилия совпали с ее собственными. Но особенно огорчали могилы писателей. Кто мог подумать, что в России столько писателей? Она вглядывалась в очередное лицо, в уставшие глаза. Вспоминала книги такого-то, и не могла. Скорее всего, память дала течь из-за настойки на зверобое с лимонными корками.

За кладбищенскими воротами Вагнер пару раз выскальзывал из железных объятий Верунчика, падал, пачкал плащишко, его угрюмо рвало, слетала шляпа. Пришлось шляпу затолкать в футляр, а музыканта, который стал орать, что все вокруг ублюдки, со скандалом уговорить на маршрутку. Хотелось поскорее домой. Не зря же столько наготовила.

Холодец затевался Верунчиком накануне из рубцов, хвоста и головизны. Кастрюля упрела к рассвету, и когда варево остыло, она, зевая, покорно села разбирать косточки да хрящи. От полуголовы свиньи мясо отделилось легко вместе с одним ухом, одним глазом и одной второй пятачка. Осталась половина белого черепа с пугающим провалом глазницы. «Эх, бедолага!», сказала Верунчик со вздохом не то себе, не то свинье. Половина черепа смотрела на нее в упор с того свинячьего света, и она выбросила кости в ведро.

Пока пробовала мясо, незаметно наелась, принялась икать неудержимо, пришлось выпить зверобою на спирту. Выпив, смотрела на портрет мужа. В железнодорожном мундире он походил не на машиниста МПС, а на офицера СС. Верунчик, разливая холодец по судкам, плакала. И уже исключительно по причине души, позволила себе анисовой с добавлением корицы и корочек лайма.

Когда же взошло красное солнце, Верунчик решила помыть голову - отличный способ освежить мозги. Но сидячая ванна не вмещала вдову ни вдоль, ни поперек, и она использовала ее, как лохань. Там не было зеркал, как и по всей квартире. Верунчик не любила зеркала. Последнее висело у раковины, когда Стакану еще была нужда бриться. От зеркала на кафеле отпечатался прямоугольник. На полочке остались бритвенный станок и засохший помазок, который она иногда нюхала, пока из крема не вышел дух. В ожиданье гостей Верунчик выбросила эти предметы в ведро.

В маршрутке музыкант покачивался на плече Верунчика, а очнулся лишь на кухне, где обнаружил себя в тапочках и за столом, уставленным закусками. Вдова налила клюквенной. Выпили за упокой души покойного, закусили холодцом с хреном, потом сразу еще по второй и, не удержавшись, как положено, по третьей. Только после этого гость утерся салфеткой и, важно сопя, попросил принести аккордеон.

Вдова заказала аргентинское танго, то самое, что они танцевали со Стаканом в южном санатории. Голова Вагнера лежала на аккордеоне, вздыхали меха, пальцы летали над клавишами. Верунчик слушала «Кумпарситу», кивая . От музыки ей стало жаль себя, по щекам катились слезы. Вагнер видел, что слезы капают в салат, но молчал. Потом она встала, плавно понесла свою фигуру по кругу, размахивая руками, как мельница, приседала и чмокала губами, пока не столкнулась со светильником в виде мухомора и не рухнула на стул.

Выпили еще раз за Стакана. Но не в угрюмой печали, а светло и буднично. Верунчик вспоминала, как возвращался покойник из рейса, как пахло от него мазутом и карболкою. Или с рыбалки, с карасями да подлещиками. И тогда прикажет с порога, чтобы через час уха была на столе, да не простая, а патриаршья. Для нее Верунчик загодя покупала петуха и стерлядочку, каковая Стакану на рыбалке легально не попадалась. Сидели рядышком, чистили лук, скоблили морковку, выбирали листы благородного лавра. В петушином отваре варили частик из кошачьего улова мужа, процеживали, и уж в янтарный-то бульон и опускали стерлядку.

Вагнера чуть не стошнило от зависти, и он назло стал играть вальс про море, думая, что она не слышала его никогда, но она неожиданно стала подпевать гнусавым церковным голоском.

Тут расслабленная Верунчик вспомнила про сюрприз, удалилась и вернулась в розовом халате, крупно украшенном попугаями жако. Она по-цирковому распахнула перед Вагнером полы, воскликнув: «О-па!». И потрясенный музыкант увидел белое тело женщины в полупрозрачном красном белье с черными кружевами. Тела было много, а белья не очень. Перед самым носом Вагнера колыхались немалые груди Верунчика. Живот, похожий на видимую часть Луны, почти скрывал трусики. На ногах красовались алые туфли. На лице сиял вопрос. Упав перед Верунчиком на колени вместе с аккордеоном, Вагнер спросил: как же Стакан мог променять такую женщину на рыбалку?

В этом месте ему следовало заткнуться, чтобы не дразнить судьбу. Или хотя бы взять паузу, и успокоить вдову. Она бы выпила еще анисовой на грецком орехе, переоделась в лосины и блузку с люрексом, поставила чаю. Но он не заткнулся, а стал шептать Верунчику на ухо такие непристойности, что от другой женщины и за полслова получил бы по лицу. Вдова терпела. Она умела держать удар. У Вагнера от своих же слов чесалось в носу, его бросало то в жар, то в дрожь. Наконец, Верунчик содрала с него аккордеон, уселась ему на колени, и ножки табурета затрещали. Она обняла его, и Вагнер обмер, как кролик. Верунчик не стала ждать, пока под ними развалится табуретка, и радушно поволокла гостя в спальню.

От нее пахло чесноком, перегаром и цветочными духами. Но у Вагнера давно не было женщины, и это его возбуждало.

Он хотел уже прыгнуть рыбкой в кровать, и будь что будет. Но тут спальня наполнилась нечистым духом ряски и тухлой рыбы, и на пороге возник Стакан. Рыбак был в дождевике, с которого капало на паркет, весь в блестках рыбьей чешуи, и при сачке. Как и положено утопленникам, он смотрел на гостя белыми глазами.

- Иди скорее сюда, звереныш, я все прощу! - зазывно пела Верунчик.

Стакан не выдержал, матюгнулся, сплюнул, натянул капюшон на синюю голову, подобрал сачок и исчез. Но настроение Вагнера, который еще минуту назад сгорал от страсти, безнадежно упало. Чертова кровь теперь приливала совсем не к тому месту, которым он гордился. Она приливала к голове, и ему казалось, что его голова лопнет от несправедливости. Виновата была Верунчик. И он высказал ей все, что думал.

Вдова снисходительно улыбалась, а потом закинула музыканта на плечо, как мешок, и шагнула на балкон...

Упади он чуть в стороне, разбился бы о бетон. Но под ним оказалась живая изгородь из горного барбариса. Получилось, что Вагнера спас доктор Тунберг, именем которого был назван кустарник. Пару веков назад Карл Тунберг привез его из Японии в Европу. Кусты, которым можно придавать любую форму, рассадили, где ни попади. В том числе, и под окнами Верунчика.
Когда шипы впились в тело музыканта, он охнул, и вороны, единственные свидетели этой истории, закаркали. Он мог бы от них узнать, что удача встречается редко, и ее не перехитришь. А вот непруха ходит по пятам и сама напрашивается в гости. Он мог согласиться с птицами, что удача как женщина, которую потом никак не можешь забыть, хоть бейся о стенку, хоть кричи, хоть надирайся водкой. Он не знал птичьего языка.

Но что такое колючки в заднице по сравнению со смертью? Так рассуждал Вагнер, пока хирург извлекал шипы из его туловища среднего возраста. Полная ерунда. Смерть величественна и прекрасна. Она представлялась ему дамой в плаще черного бархата и почему-то с виолончелью. Верунчик остынет и вернется. Но смерть приходит к человеку только один раз. Значит, еще не время.

Через день после полета Вагнера со второго этажа горный барбарис Тунберга утратил почти все листья. Холодный ветер отпевал эту утрату. Но остались ягоды, яркие и горькие, как огни аэродрома, с которого мечтаешь, да всё не можешь убраться от всей этой дурацкой жизни.