Картину «Трудно быть богом» мы ждали четырнадцать лет. Алексей Герман имел право работать над ней и дольше: действие на экране разворачивается вне времени, а мастер приучал нас к терпению. Мелькают кадры фильма все еще недоозвученного, без музыки и финальных титров, даже без слова «Конец», но невероятного по замыслу и масштабам. И мистического.

Хотя, с другой стороны, больше ли в этой кинокартине фантастики, чем в культовом романе Стругацких?

Редко какую еще книжку до такой степени зачитывали: страницы сыпались из переплета, как листья с ясеня. Местами этот текст помнили наизусть. Стыдно считалось не запомнить. Опознавали «своих» по знанию цитат, как по песням Окуджавы. Называли себя «благородными донами». Цензуру успокаивало, что по Стругацким на Земле давно построен коммунизм, а главный герой, коммунар Румата, рискнул изучить инопланетных дикарей.

И абсолютно антисоветский роман увидел свет.

Когда же на экране московского кинотеатра, где отмечали 20-летие «Новой газеты», растаял последний черно-белый кадр, и на его фоне Светлана Кармалита произнесла в микрофон слово «титры», зал замер.

Первое ощущение, что тебя три часа погружали в натуральный ад. Но немудреная история, возвышенная до философской притчи, принесла немало страданий режиссеру, и, в конце концов, отняла у него последние жизненные силы. Герман отверг накатанные приемы съемки, фигу в кармане, правила и традиции, опыт классического кинематографа. У него размыта даже структура трехактной драмы. Потому что, когда Герман придумал это кино, он узрел бездну. И надо ли удивляться, что бездна не захотела отпускать его? В точности так же, как она не желала выпускать из своих когтей автора «Фауста»: проработав над рукописью почти 60 лет (!), Гёте все равно считал ее незавершенной.

Герман же предвидел и не раз говорил, в частности, мне: кто отказался понять «Хрусталев, машину!», например, европейские эстеты, те же могут тем более отшатнуться и от «Истории арканарской резни» (первое название фильма). От непривычно голого, обнаженного, абсолютного Зла, которое не знает ни национальностей, ни цвета кожи, ни эстетических предпочтений, ни континентов, ни стрелок на циферблате.

Взвалив на себя этот крест, Алексей Юрьевич думал не о грядущих красных дорожках, золотых статуэтках и шампанском, а лишь о том, как теперь выбираться из творческой задачи. Планка оказалась высокой, как никогда прежде.

Возле стен дождливого замка в Словакии, где он поселил свой Арканар, Герман вымотал себя и съемочную группу до изнеможения. Даже таких испытанных бойцов, как Юрий Цурило (барон Пампа). Бесконечными дублями и придирками доводил до полоумия Леонида Ярмольника, сыгравшего дона Румату, пока лучшую роль в своей жизни. Иногда он тащил в кадр незнакомых людей, вовсе не актеров. Как ижевского прозаика Валерия Болтышева, тоже не дожившего, увы, до премьеры. Валеру Герман впервые увидел у меня на даче за столом возле новогодней елки и пригласил на роль капитана серой гвардии. И там же еще безуспешно уговаривал поэта Е. Рейна на роль дона Ребе.

Итак, погас экран, а зал почти минуту не смел пошевелиться…

Оторопь казалась объяснимой и очевидной: людей только что выпустили из трехчасового ада, где в цепочке превращений каждая сцена как удар плетью. Где по серому снегу равнин бредут полудохлые лошади и мечутся обреченные собаки. От вереницы виселиц в тумане до хруста костей и скрипа колес. Из графики, подобной Босху (и возвышенной до Босха!), над которой звучит закадровый текст, сродни поэзии, редкий, резкий, скупой и жесткий.

Так что получилось кино не об инопланетянах, а о людях, оказавшихся в западне, в своем горе человеческом, из которого не видно выхода, а унижению достоинства и ненависти серой гвардии к просвещению нет конца.

Картина Алексея Германа, - которую кое-кто поспешил назвать неудачей, а другие, вроде сидевшего рядом со мной писателя Евгения Попова, сочли высоким достижением в киноискусстве, - эта картина не больше про ад, чем про любовь. Она не больше про дьявола, чем про Господа. И про черную свечу внутри каждого из нас, в чем трудно сознаться, не научили. Даже в церкви, где среди золота и белизны не хочется думать о противоположном. Это нарочитая грязь, худшие грезы на фоне наилучшего пробуждения. Но это и потрясающая графика на каждом сантиметре экрана: «рисующую камеру» Германа будут еще долго изучать во всех киношколах мира.

Спустя уже много недель после ухода живой Герман внутри своей картины разговаривал с друзьями. Как мог. И как мечтал. А на чье еще понимание ему было рассчитывать, как не на понимание друзей? «Трудно быть богом» это завещание мастера всем нам, грешным, - и тем, кто пытается делать свое кино, и тем, кто его смотрит. Тьма потому временно и отпустила нас, что она киношная.

А что осталось в Арканаре? Да как бы ничего особенного: свист ветра, скрип колес, немного свиста под губную гармошку...