Река

Летом я бежал к реке босиком под солнцем, светившим, разумеется, лично в мою честь, и клевер застревал между пальцами. Меня разбирала злость, что не могу перепрыгнуть речку. Я разбегался, но в последний миг тормозил у края берега. Плавать я еще не умел.
Трофим дымил самокруткой, то и дело сплевывая крошки махры. Он штопал гимнастерку, чинил деревянный протез: ремешки часто рвались. Русло, говорил, неглубокое, только посередине омут. И если с разбегу, запросто можно перелететь место, где глыбоко, а там ухватиться за камыши. Даже немцы перепрыгивали. Как уж погнали, прыгали как зайцы, только кальсоны сверкали, а тебе, рыжий суслик, слабо?
Подул северный, облака заслонили солнце, и мне стало одиноко. Я прилег на траву, положил голову на культю Трофима. Мне нравилась его теплая культя, зашитая в брючину, вместо подушки. От штанины пахло чужим жильем, мылом и медом. Он укрыл меня телогрейкой и дразнил, щекоча нос соломинкой, я, не вытерпев, чихал. Он говорил: не надо было обещать. Не прыгнешь - никто из наших на этой стороне реки слова не скажет, а уважать не будет. И ты сам не будешь. И что-то насчет своей бывшей батальонной разведки. Я обещал: немного отдохну, и попробую еще разок.
Тут конюх Монахов привел напоить лошадь, услышал спор насчет реки. Он почему-то завелся, снял кирзачи, обернул голенища портянками, разделся до трусов, нашел шестину, поднял палец в назидание: показываю последний раз. Разогнался и прыгнул. Конюх дядя Монахов сильно оттолкнулся, и мы видели, как он полетел через речку, будто сказочный скороход. И вдруг раздался взрыв. Лошадь ускакала. Ухнуло теплой волной, мы встали, глаза слезились, нас трясло. Трофим обнял меня, сильно прижал лицом к себе, чтоб не смотрел на реку. Над водой воняло дымом и еще чем-то сладким. Успокоившись, он сказал тихо: я же саперам говорил: ищите лучше. Мелочь поубирали, а какой-то фугас остался…

Утюг

Когда вечер, снег, и синие сумерки подбираются к дому вплотную, снежинки летят откуда-то из глубины мира. Узкая мамина фигурка угадывалась за окнами во дворе. Она сдирала замерзшее белье с веревок вместе с прищепками, как фанеру. И вот она: дверь настежь, облако пара, холодная волна по коленкам. Ворох едва в двери пролезал, вносила, бросала на диван, и я зарывался головой в белье. Чем оно пахло? Не знаю. Снегом, полынью, а еще чуточку дымом, вороньими перьями, берестой, воздухом между соснами. Ты носом в скомканные ледяные простыни, тебя оттуда - за шиворот. Но как оторваться от этого снежно-крахмального, щемящего, горького мира?
На плите утюги: один, с надписью «Кемерово», для угольев, и еще маленький, литой здоровячек - каслинский. Большой утюжище стоял на краю плиты с разинутым ртом, как голодный пеликан. Каслинский раскалялся на плите. Каслю мама обычно поднимала бабушкиной ухваткой мягкого войлока, как шкодливого щенка, плевала на чугун для проверки, он приветливо шипел. Она гладила отцову рубашку, приговаривая, что хоть Касля и тяжел, какая ручка ладная, и сам он будто «надменный буксир». Словно нарочно его придумали - воротнички разглаживать. А для простыней, пододеяльников, нагревали Папу, «пеликана». Она набирала совком пылающих угольев в печке, ловко пересыпала в пеликанье чрево, запирала задвижку. Ставила на подставку, и Папа становился похож на дредноут, терпящий бедствие при пожаре в открытом море.
«Дуй!» «Зачем, мама?» «Мелкие уголья дырки прожгут в белье, надо чтоб вышли, дуй!» «Давай вместе?» Фу-у-у-ух!.. Летели искры со всех щелей, фейерверк, Папа важно пыхтел, и вообще, врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Я смотрел, как она кладет в печку полено за поленом, и вдруг накатывала странная волна, щекотало в носу. Но отчего слезы-то? Ведь наоборот, прекрасно, спокойно, дивно хорошо, даже очень! Мама приседала на корточки, вытирала щеку мою краем фартука. Получается, я псих, что ли? Она, придерживая прядь своих волос, прикуривала лучинкой «беломорину», смотрела на меня, прищурив один глаз от дыма и качая головой. «Дурачок. Никакой не псих. Русский ты».

Златые горы

Под столом, может, и не самое почетное место. Но куда деваться, когда тебе велели спать, а на улице красным красно от флагов и в доме гости? Вокруг ноги в габардине или в капроновых чулках со стрелками, свисают подолы из крепдешина, креп жоржета; скатерть светится желтым, и кажется, будто находишься внутри огромного абажура.
«Ну, что же, друзья? За товарища Сталина?» «Может, за прекрасных дам?» Это отец. Мамина туфля наступает ему на ботинок. Шпокает пробка, булькает вино. «Не будем нарушать традицию». Звенят бокалы. Хвалят закуски так, что слюнки текут. А холодец-то с чесночком!.. А винегрет!.. А утка с черносливом!.. Не утка, а конфетка!.. Мама говорит, за утку рубль пятьдесят отдала, а в райцентре у кооператоров, слышала, по рубль двадцать, вот в чем досада и огорчение. Но продавала тетка Зина, с другого берега. Они не уступают нашим, хоть лопни, хоть тресни, хоть до ночи обторгуйся!.. Спасибо, хоронить наших приходят! Так ведь и кладбище на их стороне! И родня, что ни говори! Все мы давно родня!
У меня уж сидеть спина затекла, разлегся на домотканом коврике. Теперь вместо неба видна крышка стола, и ладони мужские лежат на женских коленях. Говорят, о снижении цен: кто бы еще в прошлом году мог подумать? И что надо бы ситцу набрать, пока снизили, а то вдруг потом передумают? И мыла со спичками. Советская власть не передумает. Нет, ну так, на всякий случай. Весной сорок первого тоже говорили, войны не будет, а что потом началось…
Ладно, хватит! Давайте за детей? Правильно, за наших детей! (Это значит, и за меня, ура!). Пусть им повезет! Повезет, кто в институт поступит. А у нас тут что? Или на МТС, или на ЖБК! Не будем о грустном, праздник все-таки! Песню, песню!.. Кто начнет?.. Пусть Галя запевает!.. Галь, давай!.. Да ну вас!.. Про околицу, что ль?.. Лучше про горы! Ну, про горы, это Федя, он и все слова знает!.. Вермуту ему подлейте! Мне бы вон ту с белой головкой!..
Кто-то грохает кулаком по столу так, что посуда звенит. Это дядя Федор Егоров, его шоферский кулачище. И сразу - с таким отчаянием, с такою силою, что мурашки по коже: «А имел ба я златыя горы и реки полныя вина…» И все хором: «Все отдал ба за ласки, взоры, чтаб ты владела мной одна!»
Они пели, и я понемногу засыпал. Но не на первом, конечно, даже не на втором куплете, а только когда тетя Шура, Федорова жена, выводила сердечно: «Но как же, милый, я покину семью родную и страну…»
Можно, конечно, оставить эту не очень удачливую страну. Только покинет ли тебя река, и берег, где ты родился, и другой берег, куда ты так и не допрыгнул? А там, через мосток, ближе к лесу, на Веселой горке, запутанные жимолостью голубые ограды.