Человек

У меня полно работы. Я сражаюсь с духом Йода и Эфира, дразню отражение на крышке стерилизатора, ловлю солнечных зайчиков, направляю их на медицинские плакаты, - на голове лондонка, за щекой гематоген, в голове туман.
Среди призраков, что обитают в мамином кабинете, выделяется Человек. Он состоит из одних мышц и сосудов, протягивает ладони, улыбается последним оскалом: сам знаю, что страшен. Еще бы! Ведь с него заживо содрали кожу. Иначе, говорит, я зря в науке? Зато взгляни, как мудро устроен наш вид, homo sapiens! Ничего лишнего!
Мама мечтала, чтобы я стал хирургом.
Между прочим, в анатомическом театре… (Она говорит тихо, чтобы не рассердить духа). Где?.. Я сразу вижу сцену, задернутую синим бархатом с золотыми кистями, слышу увертюру... Нет? Нет, другой театр, в сущности, морг. Вот так. Она вытягивает ладони, шевелит пальцами, словно надевает перчатки. Но представь: ванна с формалином, в ней плавают части тела. Я бы сказала, мой друг, как белые рыбы. Белые рыбы? Угу. Но это совсем не страшно. Ты веришь?.. А если веришь, почему нос морщишь?
От маминых волос пахло ландышем и табаком, они щекотали мне шею.
В пятом, что ли, классе она впервые показала трофейный фонендоскоп «Кирхнер и Вильгельм», «KW»: поступишь в медицинский, - твой. Она касалась мембраной моей петушиной груди, вставляла трубки, и я слышал через них мерзкое чавканье. Будто внутри меня кто-то кого-то ел. Она сердилась: уж извини, ничем помочь не могу, это конкретно, твое сердце.
Зимой она вдруг попросила съездить с ней на вызов. Серым днем на полустанке коченел товарняк, пыхтел паровоз, кисло пахло углем, с рельс стекали молочные струйки снега. Машинист с шапкой в руке тупо смотрел на снег, и на пятно в снегу, как если бы пролили вишневое варенье. Там лежал мужик без ноги и смотрел в пустое небо. Будто кого-то ждал. Я не сразу узнал Сутягина, кузнеца с другого берега реки. Мама закончила с раненым, его понесли в грузовик. Тут он забеспокоился насчет второй ноги, стал ерзать и материться. В этом не было проку, пришивать конечности еще не умели. Но мать все равно послала меня за ногой.
Поодаль из сугроба торчала ступня. От удара валенок мужика Сутягина вместе с калошей отлетел в сторону. Меня удивили не осколки костей, не обрывки жил и сосудов, а дырка в носке, из которой торчал палец с желтым ногтем. Я ухватил ногу и понёс на руках, как воин-освободитель спасенного ребенка, но вырубился. Очнулся от нашатыря и ладони матери на лбу: «Жаль, не получится из тебя доктора».
Фронтовой фонендоскоп достался моему сыну.

Щука

Лодки скользили по реке между травой и лилиями, пока эскадра не выбралась к озеру. Вокруг мелькали огни. Отец подключил фару к аккумулятору, направил в воду, и стал ждать. В длинном плаще, шляпе и ботфортах, с боевым трезубцем, он возвышался на корме, как Нептун. Но рука его сжимала не трезубец бога, а острогу браконьера, жестокое оружие против хищников пресных вод. Да и сама рыбалка напоминала учения гражданской обороны.
Острога вонзилась в воду, и тотчас на дно лодки плюхнулась щука. Она извивалась, дергалась, но папа был тоже не промах и треснул рыбину по голове. Вокруг раздавались плеск и сопение, мужики размахивали острогами. Я забился в нос лодки. Отец протянул дубинку, облепленную чешуей вперемешку с кровью. «Долбани-ка гадину еще разок, не помешает!» «А можно я ее поглажу?» «Чего?!» Отец замер, вытаращил глаза, а потом так расхохотался, что едва не выпал из лодки. «Да ты знаешь, сколько она полезных мальков пожирает?!». Он безнадежно махнул рукой, сплюнул и снова уставился в зеленые глубины, где плавала еще не убитая рыба.
Щука уже пришла в себя: она едва заметно раздувала жабры. Я наклонился пониже, и дальше случилось то, во что никто не верил и в жизни не поверит, кроме детей. Я шепнул, чтобы барыня рыба простила отца, который мог не знать, что щук обычно о чем-то просят… «Эти не просят,- печально усмехнувшись, возразила щука, - эти жарят». И вдруг прошептала: «Ты будешь плакать по мне?». Я обещал. «Тогда загадывай желание. Только поскорей, чтобы рыбаки не услышали». «Матушка щука, сделай, пожалуйста, так, чтобы мне купили пианино. Звуки сидят во мне, как иголки, от них щекотно, честное слово, иногда даже больно, и я мечтаю выпустить их наружу». «Понимаю. Только пианино твоим родителям не по карману. Им захочется купить баян».

Офелия

В большом городе людей будто стирают ластиком: вчера был, сегодня нет. Был Иванов, нет Иванова. Есть другие, похожие, тоже Ивановы, но это не ты, такой-сякой. Так что проваливай, гуд бай, Америка. Но когда домов раз-два обчелся, похороны заметнее. А наша улочка ведет как раз на косогор, где сидит церквушка.
Жарко, и у меня еще температура. Радио поет про куст ракиты. Бьет колокол. Жужжит муха.
Я прилипаю лбом к стеклу. Мимо окон несут тесаный крест, следом переваливается на ухабах телега с гробом, за нею плетется черная родня. В хвосте дядья-алкаши, с надеждой на похмелку. Перелетая по веткам, каркают вороны. Замыкает процессию девочка. Она не просто идет. Она парит, скользит по пыли сандалиями, аки ангел на коньках из фильма «Серенада Солнечной долины». В кулаке зажат букет полевых цветов, который она держит перед собой, как проводница флажок. Поверх распущенных волос наброшен кусок застиранного тюля, явно от занавески, соломенная шляпка, на которую повязаны муаровые и пурпурные ленты. Сквозь тюль мерцают любопытные глаза.
Жужжит муха, но я ее поймал, и теперь в кулаке бьется и щекочет.
Голоса соседок у ворот слышны: «А кого понесли-то?» «Корноухова, обходчика!» «Это тот, что печень пропил?» «Не печень, а почки!» «Да хрен ли теперь разница?» «Глянь лучше, как девчонка убивается! Не внучка ли покойнику?» «Ой, ой!.. Эта, что ли? Придурочная с того берега! А вы не знали? Там ее Офелией зовут! Если похороны, она тут как тут!»
Через пару недель несут буфетчицу Конакову. Офелия за гробом. Потом участкового дядю Мишу, что пьяный утоп. Он, между прочим, так и не показал мне пистолет, но научил чечётке, а еще делать свистки из камыша и свистеть по-воробьиному: фьють, фьють.
Офелия идет и за этим гробом. Гроб вносят в церковь. Я за Офелией.
В кромешной духоте среди лазури и золота пахнет конфетами. Офелия, откинув с лица тюль и морща носик, пробирается между взрослыми, поднимается на цыпочки, пристраивает в гробу букет, отходит к стене и, зажмурившись, подпевает хору тонюсеньким голоском, до последних строк канона, до «Трисвятого». И даже когда заканчивают читать, и умолкает хор, она все еще шевелит губами: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Я догоняю ее за церковной оградою: зачем ты ходишь на все похороны подряд, балда? Ты веришь, что они, как на автобусе, едут в гости к Богу? Она не понимает. «Это с нашего берега едут, - объясняю я, - а с вашего, бабушка сказала, неизвестно куда…» «Дурак!» Показывает язык. «Сама дура! Шла бы лучше к своей мамочке!»
Я гневаюсь на все свои девять лет и два месяца, а она обижена - на все семь с половиной: «Здесь так красиво поют!» - Она утирает щеку краем желтого тюля. - Куда же они уходят один за другим? Куда, куда, куда?»
«Их забирает река».
Фьють.