Пенициллин

Сверни с обочины, и пёхом по тропинке. Давай, смелее, вдоль столбов, похожих на кресты для римского распятия. Туда, где торчат дома из сугробов, словно костяшки домино, тряпки флагов по углам, рамы с ватою, от абажура на снегу клинья желтого света. Там родители вдвое тебя моложе, бабушке - как тебе.
А этот конопатый, стриженый под новобранца, дрожит под двумя одеялами, - кто такой? На лбу полотенце, в глазах двоится, ветер завывает в трубе. Вот бабушкина тень плывет. Юбки задевают ёлку, звенят цепочки, крутятся шары, дрожат грецкие орехи в фольге, качается картонный заяц. Пахнет хвоей, мылом, камфарой, сырыми, скоблеными досками пола.
Неужели я умру? За полгода до чистописания? За год до первой девчоночьей косички, которую дерну? До первой драки в школе за рекой? Значит, перо уже никогда не чмокнет чернильницу: вниз толстая, вверх волосяная: наша Родина - СССР?
Скажи ему, танкисты не плачут. Бу-бу-бу!.. Сам скажи!.. Да не плачет он, вспотел, скарлатина же! Полотенце выжимают над ведром. Буль-буль, хрю-хрю!
Не достанешь пенициллина, пеняй на себя. Это бабушкин голос. Отец: ну, вы иногда и скажете, мама! Уж сказанули, мам, так сказанули! Чесслово! Его-то и в самой Москве не сыщешь! Тогда ступай к Тихону на тот берег, гроб заказывать! Пи-пи-пи! Хрю-хрю! Да перестаньте вы! Ребенок все слышит! Не слышит! А вот как не поедешь в город, он вместо нас ангелов услышит! Ангелов не бывает!.. Смешно!.. Мордочку ему утрите кто-нибудь! Мам, где вафельное?
Целый час у гаража греют «Студебеккер», сколько кипятка извели, а масло как антрацит. И правильно. Что хорошего эти капиталисты нам могли нам подсунуть?.. Бу-бу-бу. Одно говно. Не надо, студик нам на фронте жизнь спасал. Бу-бу-бу.
На дворе двадцать, до города шестьдесят, мост закрыт, но лед на реке уже надежный. Наши проверяли. Я погнал.
Помогай тебе Бог!
Как отец добирался до области, по каким заносам, где сорвало цепи с колес, кто грузовик толкал, в какие ворота он бил сапогом, какие слова нашел, чтобы дали лекарство, - вроде рассказывал, да не вспомнить. Не потому ли, что беды легче забываются? А утро выздоровления - перед глазами. Свет его хрустален. Сосны его зеленым зелены, почти синие. И ни слез больше, ни тоски, ни пота, с кухни пахнет пирогом, а вокруг свои.
Что хочешь, нынче проси. Да?.. Да, да!.. Даже «Орленка»?! С багажником и звонком?!. Ну!.. Что же вы делаете с пацаном?.. Замолчите немедленно!.. А то ж!.. И не подумаю!.. Он ведь чуть не помер! Кто ему откажет?.. Не слушай папу, считай, что вЕлик у тебя в кармане!.. Да постойте вы!.. С неба же не падает!.. Выиграй хоть одна облигация, ну, хоть одна-одинешенька, тогда и другое дело!..
Да я вот ведь тоже говорю, заняла вчера очередь за постным маслом…

Невшуткузанемог

Это ничего, если этажерка выше тебя ростом. Можно ее обойти, как Измаил, и взять хитростью с тыла. Понюхать старые тома, рассмотреть вензеля с блеклой позолотой. Найти между страницами травинку или бабочку, только она рассыплется прямо в пальцах.
Мама любит читать мне вслух.
Она сажает меня между портьерами, у подоконника, где гриб в банке похож на медузу. К окну прижимается сумрак. Коптит фитиль на подоконнике, пахнет керосином, лампа отражает мое фиолетовое лицо. Но откуда-то я знаю: не на траву, а сквозь меня идет дождь и поит душу ядом надежды. Это к моим плечам тянется жимолость. Это меня пытаются изменить небеса, за мою пока еще убогую, но уже бессмертную душонку сражаются тени.
Не бойся, мы под защитой, взгляни-ка! - мама открывает книгу, указывает мизинцем на портрет мужчины в густых бакенбардах и с шотландским пледом на плече.
Мы уже знакомы. Нас представила друг другу этажерка. Он попрекал меня за безграмотность. И что я не знаю каких-то Руслана с Людмилой. Я жалел его за печаль в глазах. И был убежден, что его зовут Невшуткузанемог.
Когда я от скуки подрисовал ему усы и навел румяна, мне выписали пендаля, а от книги с подпорченной иллюстрацией отлучили. По портрету я не скучал. Орест Адамович Кипренский будто изобразил румяного сатира: раздвинешь кудри, под ними рожки.
Заодно меня отлучили и от всей русской литературы.
Пендаль оказался щадящим, как родительское напутствие. Отлучение - долгим.
Мать жалуется, что отдала за книжку 16 рублей. Бабушка говорит: это, считай, тазик земляники, если брать на рынке за рекой. Или пару кругов ливерной колбасы в райцентре. Или заварное пирожное. Или полкило сыру. А мама - про стихи: вот главное!.. И как славно, что хоть набрали текст по полному собранию!.. А он (это я, значит!), дубина стоеросовая, бесчувственный чурбан! Прекраснейшему пииту, отцу языка, на котором мы все говорим, - подрисовывать усы и называть Невшуткузанемогом?!
Полное собрание вышло в тридцать седьмом, поэтому многие подписчики так и не увидели первого тома. Избранное отправили в печать в июне сорок шестого, - нищего, рваного, безпогонного, в круженье листовок, под духовые вальсы, очереди за крупой, под стук колес и пенье пьяных инвалидов. Зимою этого сорок шестого мне еще нагревали утюгом шерстяного зайца и совали под одеяло для сугреву.
В школьную пору Невшуткузанемог околдовал мое пространство до последнего полосатого столба. Все остальное собралось на реке, дало прощальный гудок и куда-то отчалило. И прокуренный клуб, где крутили «Падение Берлина». И кумач на стенах. И темное ханство квартир с запахами белья из выварки, гуталина, кошачьей мочи и духов «Красная Москва». И пленные фрицы, рывшие колодец. И пьяные конвоиры. И драки до первой крови, и танцы под трофейный «Hohner» во дворе: два шага вперед, один назад.
На обложке избранного «Огиз» не удержался и тиснул-таки фрагмент из того же Ореста в виде шоколадного горельефа на ледерине. Зато внутри - рисунки Добужинского. И вот это уж - да!..
Я как зачумленный разглядывал гравюру с вечной Татьяной, вечным Евгением на вечных коленях, припавшим губами к ее вечной девичьей кисти: «Она его не подымает// И, не сводя с него очей//, От жадных уст не отымает// Бесчувственной руки своей». Сколько раз я канючил этой даме в боа и в малиновом берете: товарищ Ларина, будьте человеком, простите Евгения, он больше не будет! Зачем вам этот старик-князь, к тому же инвалид? Я научился просить и за больного дядюшку Евгения, который «уважать себя заставил», и за испанского посла, и за автора романа, который их придумал. И уж, конечно, за себя, грешного. Я просил, чтобы не оставляли меня без Пушкина…

Дина

Сойти с весов? Пожалуйста. Бабушка, прикусив губу, смотрит то на меня, то на планку с гирями, будто на рынке обманули. Либо весы врут, либо врач. Записано: перед каникулами ребенок весил тридцать два кило. Теперь двадцать шесть. Это как? А круги под глазами? А тело в синяках? Его же не в Освенцим отправляли, а в пионерский лагерь!.. Меня выпроваживают в коридор поликлиники, бабушка остается в кабинете с врачом, шепчутся…
Здесь будто бы тоннель времени: линолеум, параллели плинтусов уводят в бесконечность. За рядами клубных сидений, - окно и солнце, и ветка каштана, спелые колючие плоды постукивают по стеклу. Все думают, я болен, поэтому вернулся не розовым и упитанным, как поросенок, а худым и побитым, как пес. Мне по этому туннелю назад, к той девочке, которая врезалась в память, никакая фотокарточка не нужна: узенькие плечи, красный галстук, карие распахнутые глаза. Мне - к тому имени, что еще долго буду повторять днем и ночью: Диночка, Дина. Впервые я увидел ее, когда она построила наш отряд. С тех пор ходил за ней повсюду.
Пионервожатая может отругать пионера, отогнать, даже отшлепать по заднице. Как любит директор лагеря, отставной полковник Ломтев. Но вместо этого Дина поручает то сложить поленницу, то принести воды для рукомойника, то подмести. Пацаны из отряда смеются. Девчонки ревнуют: прикинь, ей ведь 18 лет, старуха! И выше на голову!
Чтобы самому себе казаться выше Дины, учусь ходить на ходулях, падаю, встаю, снова падаю, ноги и руки исцарапаны. Накачиваю петушиные мышцы, корячусь на турнике, давлю прыщи перед зеркалом, расчесываю волосы с бриолином на пробор. Кладу ей под двери ромашки в банке из-под огурцов. Стащив у рабочих белила, мажу кистью на заборе имя ее метровыми буквами. У костра, расталкивая остальных, пристраиваюсь рядом с Диной, впитывая журчание ее голоса: «Обрадовались буржуины, и записали Мальчиша-Плохиша в свое буржуинство». Через вырез в сарафане видна её грудь, а на ней родинка и тонкая синяя жилка… Как хочется оттопырить ситец и дотронуться! Хоть на секунду! Хоть одним пальцем! Грудь Дины вздымается вместе с сарафаном, наверное, от волнения перед талантом Гайдара: «И дали Плохишу целую бочку варенья да целую корзину печенья». А мне? Ни шиша. Я не получаю ничего, хотя аромат ее кожи и волос почти лишает меня рассудка…
Тем же вечером, придя к ней с кульком конфет и яблоком белый налив, встаю на колени (видел в кино, как это делают чеховские кавалеры), зажмуриваюсь и признаюсь… Думаю, засмеет. Но она молчалива и грустна. Всё, оказывается, гораздо хуже: у Дины есть жених. Вот это катастрофа. Раз у нее другой, зачем мне жизнь? После отбоя, оставив записку, иду к реке. Она - следом. Завидев меня, одетого, по горло в воде, без колебаний прыгает с кладок...
Мы переплываем реку и уходим вверх по течению, сушим одежду у костерка абсолютно нагие, плача, целуясь и дрожа, пока не бледнеет небо над горизонтом. Нам не от кого таиться на том берегу. Мы больше никого не боимся. Даже полковника Ломтева. Кажется, мы остались одни в мире - перед Богом и советской властью. Мы разрешаем друг другу далеко не всё, что хотим, но всё, что можем.
И нет на свете существ более одиноких.