Щукин возвращался электричкой. Перед городом, прихватив сумку с товаром, он вышел в тамбур покурить. Там стояли трое. Надвинувшись на Нестора Ивановича, они сразу и честно предложили, чтобы сумку он им оставил, а сам валил, куда хочет. Щукин даже не пошевелился и сказал, чтобы сами отвалили. Когда собеседники засомневались, он направил палец на дверь, ведущую в вагон.
- Вам еще не поздно, глупые недоросли, оценить этот акт милосердия, - сказал он. - Например, Александр Македонский, отпуская на волю пленных индусов с их боевыми слонами, говорил: «Ступайте и расскажите всем о славе и величии греческого царя». А я вам скажу проще: пошли отсюда на хрен, козлы долбанные! Еще раз замечу ваши морды, накажу!
В ту же секунду Щукин ощутил удар, второй, перед ним вспыхнули искры, очень похожие на праздничный салют, который ему нравилось наблюдать у реки. При этом душа подполковника Щукина наполнялась непонятной гордостью за державу, которая обобрала его до нитки и выбросила на дно жизни. Но в дни праздников народа он стоял на мосту, а теперь лежал в жиже из снега и липкой дряни, через него спокойно перешагивали другие граждане. Щукин не представлял для них никакого интереса. Да и кто еще может валяться в тамбуре, кроме бомжа или алкаша?
Когда огни перед глазами погасли, он обнаружил, что сумка украдена. Щукин встал, отряхнул шапку, и выяснил, что челюсть вывихнута. Еще убытки. Двенадцать блоков «Явы Золотой», купленных по полтиннику, это шестьсот. Плюс то, что он мог получить с перепродажи, то есть, 10 рублей с блока, - еще 120. Одежда промокла, кожу стягивал холод, спина чесалась. Выйдя на перрон, он вздохнул и побрел в вокзальный туалет.
В туалете пахло хлоркой, мочой и гуталином. Щукин посмотрел в зеркало. Оттуда на него смотрело лицо, перекошенное в сторону злобного изумления. С таким лицом, особенно без регистрации, далеко не уедешь. Некоторые граждане брились и также с отвращением смотрели на свои лица, опухшие от водки и дальней дороги, но их никто не бил. Щукин вынул карандаш, зажал его зубами и резко повернул. Вспыхнула боль, челюсть хрустнула, но встала на место. Он заперся в кабинке, снял джинсы, тельняшку, принялся выжимать над унитазом, укоряя себя. Ну, не мудак? Кто же прячет бабло в сумке? Лучше бы за пазуху или в ботинок. А теперь ни денег, ни товара, и сам в долгах.
Поскольку Щукин увлекался историей, он уважал Цицерона и верил в несокрушимую силу риторики. Поэтому, обсыхая у батареи, он стал загодя сочинять речь для кредиторов на случай, если его призовут к Лобному Месту. Проект пламенел метафорами, как клумба в саду, и мог поколебать самого черствого заимодавца. Но финал выглядел слабовато. Перед мощной каденцией, типа: «Так что, пожалуйста, не отрубайте мне голову!», требовалось как-то угнездить мысль об отсутствии денег.
Щукин так увлекся, что не заметил, как рядом возникла работница туалета, толстая брюнетка с усами. Она сказала, что давно уж за ним наблюдает. Чего он тут расселся? Сделал свое дело, и пошел вон, а ей на уборку закрываться. Нестор спорить не стал, и неохотно оторвав спину от батареи, пошел вон.
В метро он вспомнил, что в украденной сумке было кое-что важнее товара и денег. Там остались паспорт гражданина Украины, но главное, тетрадь с записями впечатлений от быстротекущей жизни. То есть, дневник, который он вел уже много лет, назвав «Записками Щукина». Рукописью он гордился, никому не показывал и мечтал издать за свой счет. Из-за этих мыслей он спускался по эскалатору, нащупывая ступени ватными ногами. Но когда раскрылись двери вагона, поезд проглотил Нестора вместе с его мыслями, - то есть, выключил аналитическое сознание и понес на другой конец города, домой.
Настя, хозяйка квартиры, встав на табурет, как раз развешивала белье на кухне.
Устроившись у окна, Нестор стал смотреть на ее ноги. Ноги были так себе, среднего качества, как сказали бы в его батальоне, не для господ офицеров. К тому же, когда она приподнималась на цыпочки и отрывала ступни от тапочек-зайцев, Нестору были видны мозоли на ее пятках. Разглядывая наросты, похожие на янтарь-сырец, он думал о том, что за комнату он платил Насте целых полгода, и неужели не хватило на пемзу да педикюрные щипцы. Да, так надо бы и записать в дневник: пемза и щипцы. Она просила прищепки, и Щукин подавал, стараясь вложить деревяшки прямо в красные ладошки ее. Настя, сопя, закидывала на веревку лифчики, кофточки и трусики, какие Щукин не раз видывал на рынке, где сбывал свои сигареты, только новые и сухие. Передавая прищепку за прищепкой, он не без тревоги ждал, когда она спросит про деньги. Настя не торопилась. Покончив с бельем, позвала к чаю, и они принялись окунать в кипяток пакетики, и Щукину казалось: как в театре марионеток.
Он неотвязно думал о сумке. Деньги чертовы воры, конечно, пропьют. Сигареты выкурят или сбудут у другого вокзала по дешевке. Паспорт с одесской пропискою выбросят на помойку. А тетрадь с его записями станут читать вслух, хохоча и вырывая страницу за страницей. Вот что в особенности обидно, проклятье.
Настя, наблюдая, как Щукин пьет чай, не вынимая пакетика из чашки, к чему она его приучила, закусывает печеньем, отламывая его по кусочку, подбирает со стола крошки в ладонь, думала, что хотя мужик он и безденежный, но совсем не злой и еще не старый. А то, что морщина на лбу, похожая на восклицательный знак, и усы искрятся, так это у многих искрятся, от переживаний судьбы. Она разглядывала его плечи, руки с крупными ладонями, как у землекопа или шахтера, острые коленки, обтянутые джинсами, и на мгновенье представила, как он обхватывает ее ручищами и валит на постель. После развода с мужем прапорщиком, ее давно никто не обхватывал и не заваливал. При последней мысли Настя почувствовала секундное обмирание организма и даже жар, но, быстро взяв себя в руки, произнесла в строгости:
- Итак, Нестор Иванович, кажись, сегодня у нас пятнадцатое?
Щукин даже вздрогнул. От этого «кажись» ему всегда становилось дурно. Но затем, уставившись в окно, где шевелились черные ветки, Щукин молвил, что помнит, и Настя достала блокнотик.
- Значит, за февраль и март. Сто долларов. Или в рублях, это уж как если захотите…
- Мартовские календы еще не наступили, - с мрачным пафосом заметил Щукин, не отрывая взгляда от окна.
Настя уронила руки на колени.
- Что вы хотите этим сказать, Нестор Иванович, какие календы?
Тут Щукин покраснел и признался, что его обокрали в электричке, укатили сумку с товаром, паспортом и деньгами. Он даже не знает, как быть. Зато Настя знала. Также покраснев до кончиков волос, она сказала, что с нее довольно Щукинского вранья! Ей это вранье уже вот где! И в таком печальном случае пусть он собирает манатки и катится куда подальше!
Чтобы потянуть время, Нестор убрал со стола чашки, вымыл, поставил в сушку. Пакетики Настя приказывала не выбрасывать, слишком жирно по одному разу чай заваривать, и Щукин послушно привязал их сушиться над плитой. Издали липтоны напоминали мокрых мышей. Тут Щукин молвил, что может быть Настя не в курсе, но ему и собирать-то нечего. А из манатков у него только карманные шахматы и книжка «Жизнь двенадцати цезарей».
Хозяйка квартиры смотрела на Щукина мрачно, исподлобья, подперев голову ладонями.
- Вот вы, Анастасия Георгиевна, наверняка эту книжку не читали, - говорил Щукин. - А если б прочли, то узнали, какая все-таки сволочь был император Нерон. Я вам даже больше скажу: хуже самого поганого мента. Хотя местный мент самый злой в мире, и хуже украинского, уж вы поверьте.
- Вы мне, Щукин, зубы не заговаривайте, - сказала Настя, шлепнув ладонью по столу. - Убирайтесь-ка лучше вместе со своими шахматами и цезарями ко всем чертям, пока я полицию не вызвала!
- Примерно такой исход событий я и предвидел, - констатировал Щукин тоном полководца, проигравшего сражение.
Тут Настя заявила, что комнату она лучше вьетнамцам сдаст. Они хотя по-русски ни бум-бум и водку не пьют, потому что не могут ввиду природной слабости, зато тихие, все время улыбаются и платят вовремя. На что Щукин, как бывший советник, возразил, что водку-то они пьют, только настоянную на драконах. А платят от страха. Их так запугали, что они готовы платить всем подряд, лишь бы снова не война. И опершись о косяк, сказал, что уберется. Шахматы он возьмет задачи разгадывать. А книгу о цезарях оставит Насте на добрую память. С этими словами он бросил ключи на стол, и Настя услышала, как в передней, щелкнув, затворилась дверь.
Щукину было некуда идти, и он устроился во дворе у песочницы. Дул не сильный, но холодный ветер. Единственно, что хоть как-то прикрывало спину, был железный щит с изображением ребенка. Он обернулся. Ребенок полз на коленках, как собака, среди луга ярких опиумных маков, испуганно глядя на Щукина, а надпись гласила: «Все лучшее детям!» В Настином доме горели окна, кое-где мерцали экраны, где мелькала счастливая жизнь. Нестор застегнулся, натянул на голову капюшон и попытался рассуждать системно, как на фронте. Пропали паспорт, дневник, его выгнали из квартиры. Это плохо. Зато жив, и это хорошо. Вот осталось пятьдесят рублей, и это еще, куда ни шло. Руки-ноги целы, значит, есть свобода передвижений, тоже плюс. Минус в том, что плечо все еще болит после ранения в Приднестровье. Особенно в непогоду. Вот как сегодня.
После полуночи ветер утих. Щукин засунул ладони в рукава, поджал под себя колени, после чего его перестало знобить, и он незаметно уснул. Ему сразу же приснился дивный сон, будто он в старом зале, и сверкают люстры. Вдруг объявляют, что Нобелевская премия по литературе присвоена неизвестному доселе автору, Нестору Щукину. Господь милосердный, думает он во сне, да ведь это никак не меньше миллиона! И Насте хватит, и кредиторам, и мяснику, и сумку с «Явой золотой» искать не надо, пусть ворье подавится! Гости аплодируют. Нестора просят к микрофону. «Ваше Королевское Величество, уважаемые члены Нобелевского комитета, дамы и господа! - начинает он. - Мог ли я, советский офицер запаса, потом наемник, а ныне простой торговец сигаретами, мечтать, что окажусь в самом Осло, где будет замечен мой скромный труд «Записки Щукина!»»
В этом месте Щукин, к сожалению, проснулся.
Настя в платке поверх тертой шубки протягивала ему сверток, в котором был свитер ее бывшего мужа. Но Нестор отказался его взять и высказался в том духе, что хотя он нынче человек без адреса, самолюбие его уязвлено до последней степени унизительной крайности.
Тут Настя не выдержала и воскликнула, обращаясь даже не к Щукину, а в темноту, словно за ней была не помойка, а сверкающий зал в Осло, полный наряженного народу:
- Нет, люди, вы посмотрите на этого охламона! За комнату не платит и еще обижается! Берите теплую вещь, вам говорят! Пока не передумала!
Нестор развернул сверток, понюхал свитер и сказал, что от него пахнет казармой. Этот дух даже химчистка не берет. Он похлопал себя по карманам, достал сигареты, закурил. Настя обозвала его чертовым упрямцем, но не ушла, присела рядом и поближе к Щукину, укутавшись в платок. Окна в домах гасли одно за другим. Люди, насмотревшись телевизора, укладывались спать. Нестор вспомнил про узенькую тахту в Настиной квартире, про ковер с оленями на стене, про наволочки со штампом МПС, пахнущие карболкой, про тяжелое, ватное и почему-то всегда чуть влажное одеяло, которое он любил натягивать до подбородка, и ему стало грустно.
Вдруг Настя сказала в пространство о том, что, дескать, вот как в жизни бывает. Живет мужчина рядом, день живет, неделю, месяцы, и понемногу привыкаешь к нему, как к коту, на что Щукин обиженно возразил, что кот хотя и чистоплотное животное, но жрёт безмерно, чем нисколько на него не похож. И зачем Насте кривить душой?
- Гай Юлий Цезарь тоже кривил, за что его и зарезали у дворца, как свинью. Вы, очевидно, о другом думали, Анастасия Георгиевна, но нечаянно съехали на кота?
Вообще, о другом, - успокоившись, согласилась Настя, - я думала о нас с вами. Вот если вы, Нестор Иванович, не дребездите, и вас вправду обокрали, денег с вас я нескоро получу. С другой стороны, люди мы одинокие, и каждый из нас томится печалью неутоленного сердца.
Щукину показалось, что о неутоленном сердце он уже слышал в каком-то сериале.
- Что касается меня, Анастасия Георгиевна, то я томлюсь не столько печалью сердца, сколько желудком.
Настя на некоторое время уважительно умолкла, перебирая кисти вязаного платка, ей всегда нравился голодный мужик. Голодный мужик, хотя бывает зол до свирепости, довольно отходчив, а в перспективе ужина легко приручаем. И заглянув в синее лицо квартиранта, она сообщила, что после его изгнания кролика разморозила.
Щукина, как и ожидалось, сразу заинтересовал проект с кроликом. Он сказал, что видел данного кролика в морозилке, и знал, что она его собиралась на Пасху разморозить, но до Пасхи было еще далеко, даже Пост не начался. Стоило Щукину представить тушеное розовое мясо, лицо его свело судорогой, и рот наполнился слюной. Он даже сплюнул, чтобы избавиться от видения, и снова закурил, хотя и не хотел.
- К вашему кролику я не смогу прибавить даже хлеба батон. У меня, правда, сохранились целых пятьдесят рублей, но булочная уже закрылась.
- Тогда хоть пива купите, - сказала она. - Как раз бутылки на три хватит. В ларьке всю ночь дают.
- Вам же с утра в депо?
- Завтра выходной, - сообщила Настя гордо. - Я со сменщицей договорилась. Хотя после нее мойщики никогда вагон нормально не моют. А кому нравятся грязные трамваи? Вот вам, к примеру, нравятся?
Поздний ужин задался, и Нестор в трениках прапорщика и его тапочках, наслаждался теплом кухни, обсасывал ребра кролика и приговаривал:
- Волшебная еда! Такую еду, Анастасия Георгиевна, могли подавать лишь в Риме при императоре Августе.
- Откуда вы все это знаете? - спросила Настя, ковыряясь в зубах ногтем и допивая пиво.
- Прочел у Плиния Старшего. В ту пору закуски подавали на миниатюрных галерах, которые плавали в фонтане. Гости возлежали вокруг. Захотел закусить, дерни за веревочку. У вас случайно нет фонтана?
- У меня есть ванна, - строго сказала Настя. - Или вы уже передумали? Если передумали, то я не обижусь, вы не думайте!
- Нет, нет!.. Но, может, сначала вы?
- По отдельности с мужиками я уже пробовала, - со знанием дела отозвалась Настя, расстегивая халат. - Потом начинаются сюрпризы.
- Не понял...
- Вдруг вам что-то во мне не понравится? А?.. Чего молчите?
- Мне в вас, Анастасия Георгиевна, все нравится, - сказал Щукин, неотрывно глядя на белое тело женщины.
- Это с непривычки, - объяснила Настя. И проведя пальцами по стриженой голове Щукина, ушла раздеваться.
Нестор снял трусы, повесил их на крючок для мочалки, отодвинул занавеску у ванны и восхищенно заметил:
- Даже не знал, что бывают такие водители трамваев! А то напялят на себя шмоток, а что там, под шмотками, сразу и не разберешь...
Утром молча, не глядя друг на друга, жарили яичницу, потом пили чай. Нарушив эту застенчивую тишину, Нестор изрек:
- Должен признать, что ты женщина замечательная. Такие гетеры бывали только во дворце кесаря Калигулы, хотя он их не очень уважал, поскольку был еще и пидором.
- А кто такие гетеры? - заинтересованно насторожилась Настя.
- Ну, это вроде придворных купальщиц.
- Ага, ага...
- Сам удивляюсь, как это за целых шесть месяцев я тебя не разглядел.
- Это комплимент? - спросила Настя, счастливо смеясь и вытирая руки о кухонное полотенце.
- Наподобие, - сказал Щукин, тоже силясь улыбнуться.
Ему вдруг захотелось сделать для нее что-нибудь значительное. Например, если б остались деньги, сбегать к ларьку, купить шоколаду. Или починить кран в ванной. Или, больше того, покрасить окна и переклеить обои. А потом лечь на диван, закрыть глаза и ждать, пока Настя не подкрадется и не поцелует, как ночью. Но вчерашнее несчастье, когда рухнули последние надежды хоть немного заработать, раздать, наконец, долги и зажить по-человечески, камнем лежало на душе, не давая расслабиться. Щукин наблюдал за движениями Насти, как ловко она расставляет тарелки в сушке, подметает линолеум, и пытался разгадать, зачем она, уже выгнав его вчера, снова пошла искать. Засовестилась? Пожалела? Или влюбилась? Хуже, конечно, если влюбилась. Нестору не хотелось связывать себя никакими чувствами, и любви женщины он боялся не меньше, чем своей, хотя уж, признаться, никого после смерти жены так и не полюбил.
Покончив с уборкой, Настя уселась напротив Нестора, привычно подперев голову ладонями, и он сказал, что ему пора.
- Если насчет комнаты, даже не думай, - забеспокоилась она. - У тебя и так неприятности. Считай, что не должен ничего. И вообще... остался бы… если хочешь…
Щукин надел куртку, натянул на голову шерстяную шапку и погладил Настю по щеке. Он вроде бы впервые заметил, что глаза у нее не серые, как ему раньше казалось, а голубые. Как у куклы Барби. Только живее и выразительнее. Данное наблюдение ему также захотелось занести в дневник, если б его не украли. Настя махнула рукой, опрометью выбежала в свою комнату, вернулась с конвертом, вытряхнула на стол купюры, пересчитала.
- Вот, почти десять тысяч рублей, все, что у меня есть. На Турцию копила.
- Тогда я знаю, что мы сделаем, - сказал Щукин.
На вокзале они увидели рекламу, сверкающую, как новогодняя елка. Надпись гласила: «Друг! Выиграй поездку в Бразилию, страну, где растет табак для «Явы Золотой!»» До посадки оставались минуты, и Щукин разглядывал витрину. Он сказал, что чем его в особенности удивляет данная местность, так это тотальным враньем. Никто ничего не выиграет. Это факт. И табак для этой «Явы Золотой» растет не в Бразилии, а в Болгарии.
- Будто бы у вас на Украине не врут, - счастливо смеясь, возразила Настя.
- В Одессе, - строго поправил Нестор, подняв вверх палец. - У нас шутят. А это не одно и то же.