Мало кто умел так материться, как мой сосед, дед Пронин.
Он соединял слова вдохновенно и мастерски, как плетут корзину или лапти, делал это без злобы, озорно или печально, но подражать ему было невозможно. Набрав воздуху и добираясь до конечного определения абстрактной и нелюбимой дедом "матери", я все равно где-нибудь делал ошибку.
- Не-е!.. Это не по-нашему!.. - Он смеялся одними щелочками глаз, крутил папиросу уцелевшими зубами, гасил окурок в банке с водой, прерывал меня, всем своим видом давая понять, что я безнадежен. - Хрен ты фельдиперсовый, а не писатель!.. Я как тебя учил? Растриебонежить твою квадратно-гнездовым способом, бронебойную ягодь Оклахому...
- Дядь Федь, а Оклахома причем. Это ж в Америке.
- Ну, и что, зато красиво, по радио слышал, - серьезно отвечал дед, чиркая спичкой и прикуривая новую "беломорину": зажигалки он не признавал. - Скажи лучше, чего ты там за спиной прячешь? Ну-ка, показывай!.. Я что велел принести? Я тебе велел портвейну принести!
- Магазин закрыт, - оправдывался я, - пришлось в бар бежать.
Дед крутил в руках бутылку тяжелого зеленого стекла, цеплял очки, читал наклейку.
- Абрау-Дюрсо? Издеваешься над стариком, сынок?
- Извини, другого не достал...
Он махал рукой, отворачивался к окну, расстроено смотрел на пейзаж, который надолго стал частью его сидячей жизни. На тополиную рощу, загаженную воронами, на железную дорогу, по которой изредка грохотали электрички, на грязный снег и мост, за которым торчал купол церквушки, а за нею, если присмотреться, виднелись кресты Ваганькова. Потом хватал карандаш жены, которым она иногда подводила брови, совал мне.
- Так, писатель!.. Пиши!..
- Где писать? Что писать?
Он тыкал пальцем в стену над диваном.
- Вот здеся и пиши, что скажу!
- На обоях, что ли?
- На обоях!.. Пусть все видят!.. Пиши! Сегодня, 25-го числа, такого-то драного года, я, Пронин Федор, сын Ивана, урод...
- Зачем же так, дядь Федь!..
- Чего раздядькался? Неправда, что ли?.. Как велю, так и пиши: безногий урод!.. Впервые в жизни!.. Выпил шампанского!..
- Впервые?.. Не может быть!
- Не веришь, сынок?.. Ты мне не веришь?!
- Ну, не знаю...
- Я тебе говорю!
Он крутил ложкой в стакане, чтобы быстрее вышли пузырьки газа, мы выпивали, его щеки розовели.
- Херня твое шампанское! - морщась, заключал дед. - Шампанское, цимлянское, засранское! Только портвейн, батька наш, разжижает кровь русскому человеку и орошает ему мозга! - Он поднимал прокуренный палец. - В свое время даже наверху это понимали!
Дед Пронин не употреблял водки после фронта, и предпочитал крепленые вина.
Он икал, утирал лысину полотенцем, наливал по второй, мы ждали, пока уляжется пена.
- До войны мы рубиновые звезды в Кремле вешали. И вот обедаем прямо на площадке у недоделанной звезды. Нам туда с кухни приносили. Идет мимо сам Калинин. Говорит, как поживаете, ребяты, не обижает ли начальство? Все молчат. Ну, я, как самый наглый, говорю, дескать, так и так, Михайло Иваныч, кормят, как хряков на убой, за это уж спасибо партии и правительству, только выпить не дают!.. У Калинина аж кепка на затылок съехала. Чешет бороду в полном изумлении. Подзывает охрану, приказывает: огранщикам, что по рубину работают, выдавать литр вина в день, крановщику и монтажникам - по полтора!..
- Так и сказал?
- Ну!.. - Веселые искры мерцали в его глазах, шампанское уже понемногу разобрало деда. - Охрана сразу же ящик мадеры припёрла. А мадерца-то была, не то, что теперешняя!.. Забористая, с горчинкой, и я бы сказал, с норовом!..
Я подозревал, что он снова привирает, но не спорил. Байку про Калинина дед, наверное, столько раз повторял, что сроднился с нею и верил, как в чистую правду.
Мы стали соседями по коммуналке через пару лет после того, как ему ампутировали уже вторую ногу из-за болезни сосудов. Болезнь эта аукнулась деду с Финской компании, где он обморозил ступни, оттуда и пошло. В 39-м его комиссовали подчистую, выдали белый билет. Но когда вторглись немцы, он снова записался добровольцем, выучился на артиллериста, и катил свою сорокапятку, пока не стал капитаном, командиром батареи.
О войне, как и многие из тех, кто варился в самом её пекле, дед рассказывать не любил, даже выпив, и отмахивался от меня, как от назойливой мухи:
- Слушай, не е... мне мозги, а?!. Что тебе рассказать?.. Как мы ссались от страха перед немецкими танками?.. Или про штрафбат, куда меня за побег из плена на полгода закатали?..
Пройдя две войны, он не получил не то что серьезного ранения, ни одной царапины. Даже в штрафбате. Даже на Курской дуге. Даже в мясорубке Зееловских высот и при взятии Берлина.
Добравшись до рейхстага, он нацарапал штыком на колонне: "Получите сдачу, суки! Гвардии капитан Пронин". Но 10 мая в Берлине, в полуторку, перевозившую трофеи для начальства, выстрелил какой-то сумасшедший, наверное, последний фауст-патронщик. Ехавшие в кабине сержант-водитель и военврач погибли мгновенно. Комбата Пронина, сидевшего в кузове, выбросило взрывной волной на мостовую...
Подлечившись, Федор Иванович, весь в орденах и медалях, вернулся в свою деревню под Тулу, на высоком берегу Оки. Но вместо дома увидел воронку, а вместо жены - ее могилу. С тех пор стал выпивать. Он женился вторично на односельчанке, моложе себя лет на пятнадцать, но ладить новый дом не стали, перебрались в Москву, где Пронин устроился на Трехгорную мануфактуру.
Там он по привычке продолжал прикладывался к бутылке ежедневно. А это не нравилось начальникам.
В конце концов, деду назначили разборку. Жена постригла ему лохмы на затылке, заставила надеть костюм, галстук и все награды. В таком виде он и предстал перед членами парткома, которые строили деду укоризну и всячески его воспитывали.
Пронин терпел, ёрзал, топтался, звеня медалями, потом сказал:
"Зря стараетесь! Я, извиняюсь, хоть и коммунист, но член не вашей партии!"
"А какой же еще?" - удивились товарищи.
"Я не знаю, в какую партию вас принимали, - отвечал комбат. - А лично меня принимали в ВКП (б) в 1942 году на Западном фронте, перед наступлением. Там выпивать разрешали. А если ваша партия пить не дает, то такая партия мне на хрен не нужна!"
С этими словами он вытащил партбилет, порвал его и швырнул на стол.
Опасаясь дальнейшего скандала, комбата быстро выпроводили на пенсию, и с тех пор Пронины едва сводили концы с концами.
Между тем болезнь его прогрессировала, и по ночам деда мучили дикие, невыносимые боли. Проснувшись, я слышал его стоны и бормотание, думая, что он разговаривает с женой, но ошибался. Проходя мимо комнаты, двери в которую всегда были настежь, я увидел силуэт комбата в лунном свете.
- Смертушка, - ласково звал Пронин, раскачиваясь на диване и поглаживая культи ног, - где ж ты, милая? Давай уж, иди за мной, жду тебя не дождусь!.. - Но смерть не торопилась, и дед, теряя терпение, переходил на угрозы. - Чем же я тебя обидел, сука рваная?!. Задолжал ли чего?!. Дней своих недодал?!. Всех ребят из моей батареи давно пожалела, к себе забрала!.. Чем же я тебе не угодил, паскуда?!.
Я пытался себе представить, как входит в подъезд этакая дама в черном плаще с капюшоном и с косою через плечо, садится в заплеванный лифт, едет на третий этаж, подходит к нашей двери, выкрашенной охрою...
Но смерть не торопилась, и мы жили дальше, как могли.
- Эй! - окликал меня дед. - Чего ты там маячишь?.. Тоже не спится?.. Поди, воды принеси!
Он принимал лекарство, боль понемногу утихала, дед спрашивал:
- Ты вот как думаешь, Бог есть?
- Я думаю, что есть...
- Но если есть, то почему Он разрешает такое?.. Не можно так мучиться человекам!..
Вместо "смертушки" всякое 9 мая появлялся посыльный из военкомата с цветами, открыткой от военкома и сувенирами. Однажды дед не выдержал и загрохотал кулаком по перегородке. Я зашел к нему. Озадаченный комбат сидел перед столом, на котором лежали гвоздика в целлофане, флакон одеколона и пара носков.
- За "Шипр" родной власти спасибо! - говорил Пронин. - "Шипр", между прочим, на безрыбье, если его разбавить водой один к трем, да грибом из банки запить, пойдет, как дети в школу!.. Хотя, уж по правде-то говоря, морда от него пунцовой делается, и после пахнет изо рта, как из парикмахерской!.. Но носки мне зачем?.. Вот придурки!..
- Подарком он недоволен! - ворчала жена. - Лучше бы спасибо сказал!..
- Я лучше тебе, Варечка, спасибо скажу! Хоть есть за что! Вот тебе, женушка, спасибо!
- Не на чем! - отвечала жена. - А насчет носков не волнуйся, мы их на протезы натянем!
- Умная ты, Варвара, как я погляжу! - сердился комбат. - На протезах уже натянуты, до конца дней не сносить!
Между прочим, протезами, которые валялись под диваном, он не пользовался, на инвалидную коляску они никак накопить не могли, и Пронин передвигался по квартире на самодельной тележке, которую смастерили лучшие его друзья - сантехник и дворник.
Я разглядывал эти дешевые носки, краснея сам не зная за кого. Комбат, напротив, улыбался, и, видя смущение мое, говорил:
- Да ладно, говно вопрос... Варвара права. Пусть дарят, что хотят, главное, чтоб помнили... А вот если бы мне ноги до твоего вселения не отпилили, ты бы знал, что у нас с тобой один размер обувки, сорок пятый... Забери их себе, сынок!
Но баба Варя, ловко завернув носки в газету и спрятав в сумку, резко мотала растрепанной головой.
- Нету, мужики! Нету! - Она всегда говорила "нету" вместо "нет". - На барахолку снесу. Или у метро продам. На хлеб хватит. А может даже и на сальце...
- Пенсию принесут, будет тебе сальце, - неуверенно возражал дед.
- За морем телушка полушка, да целковый перевоз! - отвечала баба Варя нараспев неподражаемым говором, который и сегодня стоит у меня в ушах.
На День Победы мои гости непременно шли поздравить деда. За годы нашей совместной жизни в обшарпанной двушке их перебывало столько, что комбат, конечно, не помнил поименно всех, кто приносил ему подарки, цветы, вино и продукты. Мы тащили его на руках к своему столу, усаживали в единственное почетное кресло со сломанным подлокотником, укрывали пледом, чтоб старика не просквозило.
Каждый хотел чокнуться с ним лично. Но комбат перед выпиванием присматривался к гостю подозрительно, спрашивал:
- Вот вы, извиняюсь, кто? Мне ваша личность не знакома!
Пронину объясняли, что это писатель такой-то, написал он то-то и то-то, в том числе и про Пушкина, чем и знаменит. Дед кивал и указывал пальцем на следующего.
- А вы кем будете?
Известный питерский поэт называл себя.
- Еврей, что ли? - уточнял дед.
- Еврей, - отвечал поэт. - Мой отец, кстати, тоже воевал, военный моряк.
- Понятно... - Дед задумчиво кивал, потом мотал головой отрешенно: - Отстал я от жизни, братцы!..
Баба Варя несла баян, отделанный красным пластиком под перламутр, с надписью "XXX лет РККА", объясняя застолью гордо, каким Федечка был замечательным гармонистом, лучшим на всю округу, как звонко пел, и как девки по нему сохли, и что она его за музыку полюбила. Комбату помогали надеть ремни, и затягивал он песни, большую часть которых мы никогда до этого не слышали, потому что сочиняли их прямо в окопах однополчане Пронина, задолго до "Землянки" и "Соловьев".
Летом, когда солнце западной стороны весь день жарило в окно его комнаты, а через форточку летел пух тополей, деду становилось и вовсе невмоготу.
- Сижу я на этом проклятом диване колодою, ни туда, ни сюда!.. Ты бы не мог меня во двор переправить?
- Запросто.
- Отлично! - радовался дед. - Буду на баяне играть. Воздух свежий. А может, кто и мелочишки подкинет...
Сначала все шло хорошо. Я, уходя на работу, пристраивал комбата в тени, на скамейке у подъезда, и он играл на баяне всем желающим. В фуражке его набиралась некая сумма. А вечером, подхватив деда под мышки, я тащил его к лифту.
Но через неделю к Пронину явился участковый. Я слышал только отрывочные фразы, а когда дело дошло до взаимного крика, милиционер постучал ко мне.
- С вашим соседом разговаривать невозможно, - сказал он мне с великой досадой. - Может, посодействуете?
- А что случилось, лейтенант?
- Нет покою от гражданина Пронина! Что ни день, неприличные песни поет, сквернословит!
- Например?
- Давайте обойдемся без цитат!
И тут в мою комнату с грохотом вкатился комбат на своей тележке. Я знал, что он уже принял портвейна.
- Не слушай мента! - орал он. - Это же частушки! Их не я придумал - народ!..
- Скажи честно, что ты именно пел, дядь Федь?
- Что пел?!. А вот, пожалуйста!..
- Может, не надо? - взмолился участковый.
- Нет, надо! - настаивал дед. И горланил нараспев: - По деревне шел Иван//был мороз трескучий// У Ивана х... стоял// так, на всякий случай!..
- Ну, вот, сами слышали! - взвился участковый. - Что я вам говорил!.. Чистая матерщина!..
- Ладно, - не унимался комбат. - А вот эта?.. Ах, ты Маня, моя Маня!// Свое счастье я проспал!// Сколько раз ты мне давала,// а я ни разу не попал!.. Ну, что, родная милиция, мать вашу?.. В обезьянник посадите?..
- Милиция не возражает, что вы играете на баяне, - осторожно заметил участковый, - и мы уважаем ветеранов. Но может вам другие песни петь? Что-нибудь современное, про любовь...
- Пожалуйста, - с готовностью отвечал дед: - Мама плачет, папа плачет//, дедка с бабкой мечутся//. Отдали дочку в комсомол//, а она минетчица!..

...Через несколько лет, уже в другую мою квартиру позвонила баба Варя, проговорила тихо и кратко: "Федечка умер..."
Гвардии капитан Пронин, наконец-то, был услышан той, которую звал к себе так долго.
Чтобы перенести легкий гроб с телом его, не набралось даже четырех человек, чего требует православный обычай. Несли мы его втроем, с сантехником и дворником, позади, опираясь на палку, плелась баба Варя, за нею могильщики с заступами через плечо.
На поминках, едва зайдя в комнату комбата, я заметил, что надпись на обоях насчет шампанского выгорела и поблекла, но уцелела.
Когда помянули покойного первой рюмкою, баба Варя порылась в комоде и показала ордер на квартиру - зеленую бумагу с печатями.
- Отдельная, - говорила она, плача и разглаживая документ на ладони, - однокомнатная, хотя и малогабариточка. Окна не на помойку. Представляешь? Не то что здеся. Окна в зеленый двор, и тишина... Первый этаж, как Федечка просил... Тридцать лет в очереди стояли... Я ему так и не успела сказать, хотела сюрприз сделать...
Без комбата ей было суждено прожить еще два года.