1. В МОСКВУ!

Только что были метель и железная дорога. Егоров шел по шпалам, и мело так, что, казалось, рельсы уводят в небо. Притомившись, он улегся прямо на путях, подложив под голову футляр с трубой, но тут задрожала земля, зазвенели рельсы - приближался поезд.
Егоров не боялся поездов, и паровозы казались ему дружелюбными. В детстве он рисовал их: черные с красными решетками, и "кукушки", и перламутрово-зеленые, с заснеженным тендером и сосульками на кабине. Осенью паровозы привозили откуда-то зиму, а ранней весной - лето. Теперь же он лежал в странном оцепенении и будто бы ждал, пока его ослепят фары и накатит жаркая волна солярки.
Это был тепловоз. И последнее, что успел он увидеть, - порванное серебро своей трубы.
В общем, когда выбираешься из запоя, люди добрые, чего не натерпишься.

Егоров проснулся, вскочил очумело. На подушке расплылось пятно от пота, но также, возможно, и от слез: последние месяцы ему снилось что-то тревожное и неосуществимое. Иногда - звуки в виде морских светлячков. Егоров вскакивал, чтобы заарканить их и пришпилить к нотной бумаге, но не успевал.
Он пытался понять, каким образом оказался на этом прожженном матрасе при серых простынях. Будто впервые он разглядывал плафон, засиженный мухами, радиоточку, что бормотала невнятно и прерывисто, как если б диктору выбили зубы. Он с подозрением поглядывал на шкаф, дверцы которого никогда не закрывались. На облезлый линолеум. В окно с видом на помойку.
Его ничего больше не интересовало. Даже погода. Даже название местности, где он отстал от концертной бригады. Колодезь Безмолвный, что ли? Нет, все-таки Бездонный.

А ведь поначалу, кажется, поездка была осмысленной и даже сулила заработок. Он приехал сюда на чёс с актерами театра; давали по два концерта в день, а по мере приближения новогодья - по три. Еще ёлки. Егорову пообещали четвертак, если переоденется Дедом Морозом, поскольку артист заболел. Он примерял пыльную шубу, шапку, приклеивал усы и бороду, потел, репетировал перед зеркалом текст, сколь бессмысленный, столь и пугающий: "Ну-ка, дети, угадайте, что у меня в мешке?"

В это время Дед Мороз основного состава, престарелый актер Иван Сергеевич Кошкин ничего не боялся. Он лежал с градусником под мышкой, с горчичниками на спине, с грелкой в ногах и развлекал себя воспоминаниями о том, какие представления давал в иные времена.
Иван Сергеевич любил рассказывать о них сыну, Игорю Ивановичу. О-го-го, какие представления! Звезда-то на ели была о-го-го какая! Мешок он носил за плечами здоровенный, и сам был как медведь. Бывало, схватит незнакомого мальчика, поднимет над головой и давай его подбрасывать. Я тебе, говорил, Кремль покажу, я тебе вождя покажу. Но сын презирал профессию Деда Мороза. Он говорил отцу: "Вот смотрю я, батя, как вы суп едите, и стыдно мне за вас. Вы, батя, плохонький пародист, вот вы кто. И меня учить совсем не смейте". "Как ты можешь, сынок? - обижался Иван Сергеевич, роняя ложку. - Я самого товарища Калинина учил речи говорить. - И сжимал дрожащий кулак. - Он у меня вот где был!"

В гостинице районного значения Егоров помогал пополнить бюджет городка за счет своих суточных. До магазина дойти не мог, посылал горничную за пять процентов от сданной стеклотары. Она прибирала номер в угрюмом молчании, стараясь не звенеть посудой, пока трубач пребывал в прострации. Лишь однажды молвила, выжимая тряпку и стараясь не смотреть на опухшее лицо Егорова:
- Вот...
- Ну? - вяло заинтересовался он, приподнявшись на локте.
Горничная задрала юбку, и Егоров увидел глубокий шрам выше колена, похожий на розовую каракатицу.
- Мой пырнул. Вот ведь мудак хренов.

У Егорова двоилось в глазах. Номер казался ему аквариумом, а труба - серебряной рыбкой. Он ловил ее дрожащими пальцами, и поймав, играл блюзы под сурдину. Он пробовал и без сурдины, но как-то пришли перегонщики иномарок и сказали: "Еще раз пикнешь, и мы засунем эту трубу тебе в задницу!".
Егоров плохо представлял себя в таком виде, а не играть он не мог.
Он сидел на постели в майке и трусах, раскачиваясь, и шевелил клапанами. Он прислушивался к тембру, опасаясь, не стал ли хуже звук, не заиграл ли губы.
Сколько таких дней прошло?
Выяснив, наконец, по обрывку газеты в туалете, что наступает понедельник, Егоров почему-то усовестился, решил завязать и поехать в Москву.
Он умылся, прополоскал рот ржавой водой, отдал горничной последнюю дюжину бутылок и пошел сдавать ключи. Музыканта все равно выгнали бы в расчетный час, то есть в полдень наступающего дня: у него закончились деньги.

Между прочим, гостиницы (если рассматривать их с точки зрения времени и пространства) функционируют в другом измерении. Если, скажем, в нашем, нормальном мире, люди собираются обедать, то в параллельном, - для хозяев облупленных холлов и заплеванных коридоров, - уже наступает виртуальный вечер и момент взаимных расчетов. Это досадное несоответствие всегда раздражало Егорова.

Он придумал заклинание: "В Москву! Конечно же, в Москву! И кончено!", повторял его, как мантру, словно хотел кого-то убедить в пользе предстоящего путешествия. Но Егорова никто не слышал. А жаль: в данный момент своей жизни Никита Николаевич, собравшись силами, пожалуй, сумел бы любому растолковать, зачем ему в столицу. Вот только пусть спросят - он сразу же объяснит. Пусть только спросят! Никто не спрашивал. А он, между прочим, родился в Москве, был этим горд и при случае настаивал, что помнил себя с первого дня.

Грея младенца Егорова над керогазом, родители проклинали свою жизнь. Они намекали, что Никита Николаевич явился в их мир совсем некстати, в чем были отчасти правы: ведь сначала он рассматривался ими, как кандидат на аборт.
В этом случае зародыш Егорова, похожий на маленькую валторну, извлекли бы и бросили в таз к таким же обреченным. Потом бы его запаковали в мешок и отнесли на роддомовскую помойку с целью производства удобрения. Кому интересно, что среди человеческих зародышей попадаются хорошие музыканты?
Размышляя над этим, Егоров ловил себя на том, что ненавидит горшки с рассадой. Когда ему случалось гостить на фанерных дачах своих друзей, нетрезвый Никита Николаевич сметал горшки с подоконников решительной рукой, крича при этом: "Там я!.. Там вы!.. Там мы все!.."
С экзистенциональной точки зрения Егорова можно понять. Ведь сложись по-другому, в каждом из этих горшков могла бы содержаться частица его тела, хотя главной он считал душу.
Важно даже не то, рассуждал Егоров, за сколько лет он превратился бы в удобрение для рассады, а философская сторона проблемы. Что происходит с теми, на ком рождение и смерть фокусируются одновременно? Ведь получается, что между этими актами мироздания почти не существует интервала? Если бы плод, задуманный Господом, как Егоров Никита Николаевич, попал не на помойку, а в обычную могилу, то на надгробии могли бы написать: "Егоров Н.Н. Не жил никогда, так для этого у него не оказалось времени".

Очень интересно!

Но гораздо полезнее знать, что еще на утробном уровне Егорову подали весть. Она состояла вот в чем: его помилование связано с развитием другого плода, который появился на свет за пять лет до Егорова и потом уверенно развился в Кошкина Игоря Ивановича. Возможно, это всего лишь совпадение, но мальчик Кошкин поначалу также рассматривался родителями, как кандидат на удобрение. На этот факт мог бы обратить внимание Егоров, отсиживая свой срок внутри матери, поскольку был уверен, что все оттуда видел и слышал. Но в ту пору он был еще глуповат и поэтому плохо разбирался в законах природы.
Кстати, он и в школе пропускал их мимо ушей.

Особенно нервировали его законы Ньютона. "Причиной изменения скорости тела, - читал Егоров, листая испачканный чернилами учебник и непрестанно зевая, - является его взаимодействие с другими телами". Бог ты мой! Да и наплевать! Вместо абстрактного его интересовало вполне конкретное тело соседки по парте, юной К., дочери пожарного, в которую был тайно влюблен Егоров. Да уж, он сильно любил ее. Он носил за ней книги, заставлял петь "Рябинушку" на два голоса, отдавал сыр с бутерброда, дергал ее за нехилую косу и даже подкладывал на парту кнопки, - все напрасно. Дочь пожарного, когда сама захотела детей, вышла за мясника и уехала в Бологое, где ее жизнь растворилась среди сосен.
Другое дело - правило буравчика. Совсем неглупые люди его придумали. Согласно, данному правилу, Егоров не закончил школу, а прошел ее насквозь, как черную дыру. Его отвлекал мир звуков: скрип двери, дальние гудки, шарканье подошв по асфальту, пенье птиц, лай, мяуканье, скрежет трамвайных колес, гуденье водопроводных труб.
Так что, получается, именно благодаря Кошкину Егорова не вычеркнули из списка на счастье, и он благополучно приземлился на планете Земля.
Сначала детей вели порознь. Затем пришел срок, зазвенели фанфары, ударили барабаны, открылся занавес. Как только Егоров, благодаря своей мечте, поступил в областное музыкальное училище имени Скрябина, Кошкин сразу очутился в том же городе. Согласно приказу, подписанному в небе и на земле.
В этом также вряд ли содержится что-либо необычное. Не зря считают, что у каждого есть небесные ангелы-хранители, хотя человек может и не видеть их.

Своих ангелов Егоров впервые увидел, когда выбрался из материнской утробы, очутившись в холоде и неуюте. Они летали по хирургическому отделению и распевали песни. Обычные люди слышат такие звуки лишь на пороге смерти, а музыканты - при рождении. Ангелы пели ему еще целый месяц, прилетая в гости через форточку из Нескучного Сада. От восторга младенец делал под себя. В таких случаях мама Егорова прогоняла ангелов веником и будила папу Егорова.
"Просыпайся, Николай, - говорила мама, - грей воду, твой снова обосрался".
Они его называли "наш говнюк". И будто бы Егорову, который висел на руках отца над океаном мыльной воды, запомнилось унижение. Особенно когда его шлепали по розовой попке, как педика, приговаривая: "Ух, какой!" Ему хотелось самому, без помощи отца, встать на дно лохани, разогнуть спину, распрямить рахитичные ножки и заявить миру что-нибудь жизнеутверждающее. Например: "АЗ ЕСМЬ ЧЕЛОВЕЦЕ!"

Но другое дело - покровители земные, так сказать, опекуны, особенно если речь идет о стране, которая занимает шестую часть суши общего пользования (ничего себе!) Здесь у каждого должен быть свой опекун, которому и платят зарплату как раз для того, чтобы он следил за равновесием противоположностей. Иначе что же начнется? Ничего толкового, лишь путаница и неразбериха. Союз опекунов - что-то вроде масонской ложи или Ордена тамплиеров. Опекуны считают, что мир делится на две половины. Одну составляют они, рыцари правого суда, а другую (все остальные) - подозреваемые. И если уж ты хоть раз нашкодил и попал в поле зрения, можешь быть уверен - о тебе не забудут. Когда Егоров нашкодил, он тотчас был замечен опекуном Кошкиным.

Плюнуть бы музыканту на опекуна, да забыть о нем, как о неприятном факте биографии. Однако же не выйдет забыть. Куда Егоров со своей трубой, - туда и Кошкин с наручниками. В этом, между прочим, видится ярчайшее проявление закона непрерывности материи и закона пар уравновешивающих друг друга сил матери-природы.

Так что Егоров не стал ждать, пока грянет час расплаты за номер. Он сдал ключи и выдвинулся на вокзал. В кармане позванивали несколько монет: не то что билета, даже минералки не купишь. Он рассчитывал, что сыграет на трубе, и ему, как обычно, помогут. Однако, стоило войти в зал ожидания, приладить к инструменту мундштук, как появился собрат по человеческому обществу в полушубке с погонами и в валенках при галошах.
"Вы даже не спросили, что я хочу сыграть, - сказал трубач. - Может быть, после этого ваша жизнь изменилась бы к лучшему".
"Мне плевать, - сказал собрат, - моя жизнь мне и так нравится. А ты вали отсюда, пока я тебя в обезьянник не засадил!"

Обезьянником в стране, где жил Егоров, называется место содержания людей, которые неправильно понимают слово "свобода".

Егоров даже не обиделся. Он хотел добраться до Москвы пусть даже и пешком; ему туда очень захотелось. По пьяному делу он, конечно, забыл кошмар о тепловозе и рельсах. Его манили хмурые дали. Он представил, как двинется через города и веси, обгоняемый товарняками, выкрашенными охрой, цистернами с мазутом, пассажирскими поездами с сонными пятнышками окон. На полустанках он будет играть за кров и еду. Он также скопит немного денег, чтобы вблизи столицы купить осла и въехать в нее, как Господь Вседержитель в Иерусалим. Верующему Егорову совсем не хотелось сравнивать себя с Христом, но возвращение на родину он полагал событием значительным. И как же не возвестить об этом мир звуками трубы?

В Москве он намеревался найти отца, но денег у него не просить, а напротив пригласить в пельменную. Им дадут пельменей, похожих на маленьких барашков, польют сметаной, придвинут специи и склянку с уксусом. Егоров вытащит из футляра чекушку, обернутую газетой, нальет отцу в походную сотку, а себе в салфетницу, где не бывает салфеток. Они чокнутся, и отец, допустим, скажет:
"Черт подери, Никитос, где же ты шлялся? А теперь свалился как снег на голову, да еще на осле. Что ты, собственно, хотел этим доказать? И я тоже хорош, старый дурак, мог бы написать письмо".
Да уж...

Если б у Егорова был почтовый ящик, он бы представил себе и процедуру получения письма. На конверте могло быть изображение А.С.Попова, изобретателя радио, а на марке - кольцевание перелетных птиц.
"Дорогой сынок! - прочел бы в этом случае Егоров. - Прошло немало времени с тех пор, как ты выбрал в жизни дорогу, полную трудностей и лишений. Но только такая дорога и может быть по плечу... (конец фразы вымаран. Вставлено: "Юность, она ведь, крылата", но тоже зачеркнуто). А из дому никто тебя не выгонял. Просто нам с мамой надоела твоя труба, - вот ведь гнусный и подлый инструмент! Просто дрянь, а не инструмент! И как еще орёт! Не то что, к примеру, гармонь, на которой играл твой прадедушка, мичман Степан Егоров. Прадедушка играл "Амурские волны" самому Государю Императору на крейсере "Новик". Твоя же труба резким звуком привлекает неуравновешенных людей, которым сразу хочется на войну".
Поэтому Егоров имел бы право возразить:
"Насчет письма, это вряд ли".
Отец бы выпил до дна, закусил пельменем-барашком в облаке сметаны и сказал примерно следующее:
"Ну, и ничего, ну, и правильно, потому что мои проводы, надо признать, были мерзкие. Те, кто, думал, точно придут, не пришли, а те, кого совсем не ждал, приперлись с гвоздиками, которые я и при жизни ненавидел, и плакали как по родному брату. Что ты на это скажешь?".
Потом отец взялся бы за воспитание Никиты Николаевича:
"Ты скотину кормил? Ступай, сынок, накорми осла. Оно-то ведь хоть животное и безмозглое, а все ж тебя ко мне довезло".

Кто жил возле железной дороги, тот знает, что такое маневровые пути. Ночью эхо разносит голос диспетчера - такой надрывный, будто он произносит последние слова в жизни. На самом деле - обычные вещи: куда какой вагон цеплять, какие стрелки переводить, с какой стороны прибывает поезд, и будьте осторожны, чтоб не задело. Но человеку со струнами души, натянутыми как на деке рояля, арена семафоров, изморось на силовых проводах и крышах вагонов, постукивание колес в тумане, - от слов "подвижной состав" до свистка сцепщика, - все это кажется печальным.
Егорова бил озноб, и он бежал трусцой, чтобы согреться. У Позднего Рабочего с сумкой через плечо, Егоров спросил, где, по его мнению, может находиться Москва, тот мрачно задумался и, если его правильно расслышал Егоров, молвил что-то типа, хрен его разберет. Напишут на табличке вагона "Москва-Чоп", а где этот Чоп, где Москва? Егоров упрямо топтался, настаивал, уточняя, не заметил ли, к примеру, Поздний Рабочий, с какой стороны локомотив прицеплен, на что тот оживился, словно ему открыли новый закон.
"Ага, ага! Так, так!.. Его иногда вон где прицепляют, - он махнул рукой вправо, - а другой раз там, - махнул влево. - Нет, все-таки не буду врать. У кого другого спроси".
Егоров некоторое время тоскливо смотрел на поземку, текущую через рельсы, потом спрыгнул с платформы и пошел по шпалам, раскачивая футляром и придерживая свободной рукой шляпу, чтобы не сдуло ветром...

(Продолжение следует)


Оба брата Скрябиных, Вячеслав и Александр, были музыкантами. Саша стал великим композитором, а
Слава - великим мистификатором, потому что не вовремя столкнулся со Сталиным в ссылке. Поэтому
Саша известен, как отец русской цветомузыки, а Слава - как автор некоторых расстрельных списков.
Сталин, оказавшийся посередине, напоминал Славе, когда тот сомневался, подписывать ли ему
очередной список: "Ты, вообще, ничтожество, тебе купцы в вологодском кабаке морду горчицей
мазали". Но Егоров тут абсолютно не при чем.