Самиздат тех лет носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного. Копия запрещенной рукописи, которая, - о, наконец-то! - попадала к вам, будто сама о себе рассказывала. Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная и прожженная случайным угольком от сигареты бумага, хранила следы переживаний. Кто-то оставил восклицательные знаки на полях, где-то виднелись пятна от слез со следами туши, а то и от случайно оброненной котлеты.
В таком виде очутились у меня стихи Иосифа Бродского, ранние, 60-70-х годов, и поэма "Шествие". Прочтя его, я понял, что до этого изо всей плеяды современных поэтов читал не то, слушал не тех и, вообще, жил зря.
Мне очень захотелось найти автора.
По слухам Бродский обитал где-то в Ленинграде. Я перепечатал его стихи, переплел в виде зеленых альбомов, и я отправился в чужой город, не имея ни малейшего понятия, где его искать.
В "Горсправке" сказали, что в Ленинграде прописано около 30 Бродских; отчества Иосифа я не знал. Легким шагом я миновал знаменитый дом Мурузи на Литейном, 24/27, где в коммуналке ютилась семья Бродского. Но что толку? Даже если б Иосиф высунулся, к примеру, из окна и крикнул: "Эй, парень, не меня ли ты ищешь?", я бы только посмеялся и пошел дальше.
В пивнушке на Невском некий субъект, явно творческой профессии, в пижонском шарфе, сообщил, что лично знает Иосифа, любит его стихи, но стал читать свои, и я ушел.
Я принялся бесцельно шататься по Ленинграду, бормоча наизусть любимые строчки, которые поразительно легко запоминались. Портвейн, откупоренный на Васильевском с местными выпивохами, сделал меня бесстрашным. Зайдя отлить в случайный двор, за какие-то гаражи, я услышал звон стаканов, гитарные переборы, толкнул незапертую дверь полуподвала и оказался в мастерской.
Там, между картин, плакатов и скульптур сидели бородатые люди в тельняшках, с девицами в обнимку, и пели хором под гитару:

На диване, на диване, на диване,
мы сидим, художнички,
у меня, у меня, да и у Вани
разболелись ноженьки.

Позже, увидев их картины на выставке, я понял, что побывал у "митьков". Но в том реальном времени у "митьков" как раз кончилась водка. Поэтому они чрезвычайно обрадовались, спросили, сколько у меня денег, и кто-то побежал в магазин.
- Бродский?!. - заорали "митьки" в ответ на мой вопрос. - Да это наш духовный брат!
Однако ни одной строчки из "духовного брата" они не вспомнили, и я вытащил свои сокровища из рюкзака.
Бренчала гитара, ходили по рукам зеленые тетради. На мой вопрос, где найти Бродского, художники, наконец, честно признались, что не знают. И только один парень, который молчал до утра в своем углу, человек с пытливыми глазами агента Госстраха, вызвался помочь.
Парень назвался Валерою. Мы покинули подвал к вечеру следующего дня и двинули в центр, где, по его словам, жил Бродский. Мне понравился Валера, но не понравилось, что он задает слишком много вопросов: кто я, дескать, да откуда, чьих родителей сын, и что делаю в Питере. Болтая таким образом, мы дошли до вокзала. Там Валера мельком показал красную книжицу и представился уже полностью: лейтенант Госбезопасности Валерий Д.
Он схватил меня за руку, потащил к телефону-автомату, объясняя на ходу, что преступление мною совершено тяжкое.
Логика опера Валеры была следующей: держал бы я себе стихи "провокатора и изменника" Бродского, черт с ним. Но я переплел их в тетрадки, то есть издал... Издал - это еще полбеды. Но хоть бы никому не показывал. А раз показал - распространение печатных материалов, порочащих советскую власть, сразу две статьи.
Он закрылся в будке и довольно долго с кем-то толковал по телефону. Бежать было бесполезно, и я понял, что мне конец. Однако, выйдя из будки, Д. спросил, когда я уезжаю. Если не хочешь крупных неприятностей, настаивал Валера, убирайся из Ленинграда немедленно. А как убираться? У меня не было ни обратного билета, ни денег. В результате зеленые тетради оказались конфискованы, а билет на поезд в Ригу был взят за счет Ленинградского управления госбезопасности.
Однако долг КГБ в виде 15 рублей 47 копеек за билет, купленный Д., я не вернул.
Много позже, шутки ради, я пытался отдать деньги генералу КГБ Олегу Калугину, который пришел ко мне в "Огонек" с предложением напечатать свои мемуары. Услышав историю про Д., он высказался в том духе, что, дескать, жаль, что он, Калугин, раньше меня не знал, а то помог бы, но я так до сих пор почему-то не думаю...
Все разъяснила встреча с Евгением Рейном, которого Бродский считал своим учителем. Женя объяснил, что в семьдесят втором я побывал на действующем вулкане. 4 июня Бродский покидал страну, и органы стояли на ушах.
Уже много лет мы дружим с Рейном. Я долго не читал ему своего, боялся, не любил, чаще пел, и Жене известны эти тексты. Потом гремел строчками Рейн, они меня завораживали. Кое-кто считал, что Женя берет аудиторию не строчками, а голосом. Представьте, говорили его завистники, пробасит Рейн в зал, стекла дрожат, в груди щекочет. А слова-то обычные… Что до меня, то от плохих строчек как не щекотало в груди, так и не щекочет…
Как-то я сказал Жене, что гордился бы считать себя его учеником, на что Рейн усмехнулся и сказал: "Ну, да, тогда у меня будут два ученика, ты и Бродский".
Но однажды на вечеринке, где пели и читали по кругу, Рейн, послушав мои вирши, вдруг объявил: "Я подарю тебе кепку Бродского!" Что-то вроде премии. Мы выпивали, и я расценил это, как очередной рейновский розыгрыш. Но через пару недель, когда я зашел к нему в квартиру у метро "Аэропорт", Женя торжественно вручил мне кепку, а впридачу галстук. Рейн сказал, что эту кепку и галстук Иосиф подарил ему в Америке. На мой вопрос, можно ли считать кепку переходящей, Рейн загудел: "Кепка Бродского не может быть переходящей! Она – твоя!". Женя убеждал меня, что если носить ее постоянно, напишутся хорошие стихи.
Я уже никогда не узнаю, что сказал бы о моих строчках Иосиф Александрович Бродский, Нобелевский лауреат и гениальный поэт, чье имя сегодня произносят вслед за именем Мандельштама. Но знаю, что предисловия к сборнику от него удостоился лишь один поэт нашего круга, Денис Новиков, к сожалению, ныне покойный. А мне досталась кепка, владельцу которой было бы сейчас... Да неважно, поэты не имеют возраста.
Рейн, сказал: "Носи!" Кепка Бродского оказалась мне мала. И "хорошие стихи" вряд ли с тех пор написались. Но это была мемориальная вещь. Я хотел заключить ее вместе с галстуком под стекло, но раздумал. И создал композицию, которая и висит до сих пор на стене, напоминая об этой странной истории. О случайностях, совпадениях, о перекрестках судеб, о великой поэзии и о том, как мы транжирим драгоценное время, а также о сроке, который еще, возможно, предстоит прожить под этим свободным, независимым, желто-клетчатым флагом…