Днем пейзаж из окна Нугзара в Орехово-Борисово наводил на одну мысль - поскорее задернуть шторы. А вечерами казалось, что его московская берлога, съемная, но чистенькая, парит в пространстве. И начинались сюрпризы.
То врубишь чайник, и во всем районе гаснет свет...
Ясно, что не из-за чайника. Начальники электричества, как и любые начальники, норовили испортить нам кайф жизни.
С Нугзаром вечно так. Как-то они сидели с другом Олегом, еще в Сухуми, влетела шаровая молния. Замерли. Шарик полетал немного, вышел через окно и оплавил металл колонны, подпиравшей крышу...
То те, кого не сегодня ждал, с бутылками вдруг объявятся, с сыром, с рыбою и теплым лавашем. К Нугзаровскому счастью, они были рядом в его московской жизни - немногословный Миша Николаишвили по кличке Мурза, добрый Жора Гамзардиа. Эти с порога - сразу на кухню. Потому что не гости. Какие же гости, когда еще сорок лет назад купались на спор в шторм, гоняли мяч по Сухумскому побережью, потом влюблялись в девочек? Они свидетели и братья... Они, подняв стаканы, имеют право на длинные тосты, а также на "алаверды", которыми перебрасываются, как мячиком в детстве.

Нугзар чиркал зажигалкой, пламя освещало половину лица, бросало блики на стены и стекла, на мольберт с незаконченной картиной. И говорил, какой разный свет в Москве, Сухуми, Тбилиси.
- Есть места, которые освещены, а есть те, что освящены. Потому что начальник света - это Бог.
Я ему - про свою Ригу, про желтую Ван-Гоговскую интонацию, когда в непогоду блики моря смешиваются с небом. Ему интересно, какое именно желтое? Ему важны детали, точный колорит. Другое, пытаюсь объяснить ему, другое... Не солома, которую грузины везут с ваших полей, чистое золото. И не струганный стол, на котором кувшины. Обморочно-желтое небо.
- Ага, ну, вот теперь понятно... - И хитро улыбается.
Его палитра не из красок, даже если случаются дорогие, вроде "Ван-Дейка", она - из света. Иначе как объяснишь, почему его полотна переливаются, меняют геометрию, дышат, и когда долго смотришь на них, делается печально. И от пейзажей, и от портретов.
- Потому что суть духовного это храм, - говорил Нугзар. - У меня повсюду храмы. Даже если не видны, то они - внутри!
- Светицховели!
- И не только. А старые сиони в горах и по берегам рек? Мудрость древнего народа - на вере и крови...
Ему по-человечьи больно вспоминать родину. Ту, до которой нынче не добраться. Едешь по горной дороге, висит указатель: до Сухуми 20 км. Но дальше, все знают, - шлагбаум и автоматчики. Всего-то пару десятков километров в прошлое, но оно недоступно, как зона. Такие люди, как Нугзар, изгнаны оттуда не абхазами, а всякими, опять-таки, начальниками, большею частью - кремлевскими.
Вокруг прошлого можно наставить блок-посты. Но воображение на замок не запрешь. И я изо всех сил стараюсь смотреть в это прошлое его глазами, и моя очередь прикрыть веки...

Дом сидел на синем холме, вот он, только руку протяни. И слышно - щебечут безымянные птицы, магнолиями пахнет. Из окна - фрагмент моря, как обрывок отмененного флага, как строка из Мандельштама. Я не раз бывал в Сухуми. И, возможно, проходил мимо его дома, когда мы еще не знали друг друга. И для меня тоже греки варили кофе в джезвах на раскаленном песке.
Значит, тебе легко представить, говорил Нугзар, двухэтажный дом, чистенький, Лестницу обнимала виноградная лоза, дальше веранда.
Сидели люди за столом. Во главе - отец, Петр Платонович, известный на всю республику винодел. Его уж нет среди живых. Наверное, говорит Нугзар, он и там, в раю, всех вином угощает и рассказывает всякие истории, и привирает. Иначе, какие же это истории?.. И мамы нет, Екатерины Самсоновны. Той, что несла гостям чахохбили - лучшее на всей улице и во всем мире, да другие вкусности - из шпината, чеснока, лука...
- Шпинат цвета свежескошенной травы?
- Точно. А лук - золотистый. Как купола. Но вот чеснок - как его маслом писать? Какой у него цвет?
Его мама несла еду и любовь. Она, заметив, что Нугзар, четыре года ему было, не отходит от нее, когда вышивала, приучила к пяльцам и мулине. Она, может быть, первой разглядела в нем художника.

Дом сидел на синем холме - нет больше дома.
Был винный погреб в скале - разграблен.
Была мастерская - нет мастерской, вместо нее - воронка с ржавой водой.
Прямое попадание - и все погибло, все картины. От самой первой, когда Руслан Бахуташвили учил его рисовать яблоко, до дивных полотен, сотканных из тамошнего света.
Все сгубила, сломала гражданская война. Отняла дома, разбросала по свету друзей детства. О выживших Нугзар вспоминает с такой же любовью, как и о тех, кого нет: их души, считает он, все равно и навеки рядом. И полагает долгом чести назвать их поименно: Вова Векуа, Дима Барамиа, Махути Кемулариа, Бондо Гвасалиа, Тамаз Каджаиа, Резо Зариа, Аполлон Гегелиа, Темур Мжавиа, историк Темур Лордкипанидзе, профессор Бадри Мехузла, Гено Гергаиа, тот, кто всех их собрал...
У Нугзара глаза карие, при слове "война" - становятся темнее ночи. Для него это не кинохроника - тропа через натуральное минное поле.
- Хватит чаю. Давай коньяку нальем.
И медовая струя наполняет бокалы. Пусть льется, а оттуда - прямо в душу. Потому что время, проведенное с друзьями, Господь не засчитывает в срок жизни... Особенно с такими, как знаменитый Мераб Костава, который учил его мудрости и мужеству. Оба качества ему, ох как потом пригодились!
Картины художника Нугзара Мгалоблишвили отнимали гэбэшники, их крали, копировали, присваивали. По ним, как и по холстам его товарищей, Зверева, Рухина, Рабина, ездили бульдозеры. Ломали рамы, полотна рвали на части и бросали в кузов, как хлам. Его картину выдуривал, вымогал изо всех сил мент - в обмен за отнятый у художника паспорт. Его полотна долбали минами, жгли бомбами с самолетов. Остались слайды, да еще то немногое, что удалось продать, потому что на еду не хватало, а чаще - раздарить друзьям.

Он мог не раз погибнуть. Его пощадили война и инфаркты, его отказался убивать киллер, когда Нугзара вульгарно "заказали". И теперь он говорит: не зря же меня оставили, видно, что-то еще должен доделать. И он работает дальше, не повторяясь, не оглядываясь и стараясь ни о чем не жалеть.
Остались похожие на воспоминания сны про добрых людей, без которых, считает Нугзар, он не сумел бы стать мастером. В этих снах Николай Ануфриевич Табукашвили, по-прежнему дает ему, мальчику, ключ от своей мастерской: приходи и рисуй, когда захочешь. В них еще держит его, студента, за руку Николай Николаевич Золотарев, московский учитель. Для Москвы Нугзару нужны были деньги. И отец отправил его охранять бочки с вином по дороге из Сухуми в Белоруссию. Так Нугзар заработал на учебу.
Творчество художников, таких как Мгалоблишвили, специалисты любят делить на периоды. Так у них принято. Был ли у него "московский период"? Для меня, хоть я и не искусствовед, это как бы само собой разумеется. А он снова перечисляет не картины, а московский круг, нашу вечную компанию - Олег, Пашка, Леня, Мидхат... Нугзар, давно взошедший на борт Очаковского "крейсера" Юры Щекочихина, разрушал наши амбиции, учил преданности и такой любви, которую мы раньше не ведали. Когда мы потеряли Щекоча, он создал ему прекрасный и точный памятник, который не столько монумент, сколько произведение искусства: им мог бы гордиться любой музей. И посадил возле своего творения виноградную лозу, помолился, и был услышан: первой же осенью появились ягоды...
И еще о видениях... Они не знают времени, и поэтому органично ложатся на его холсты. Между ними существует тайное родство. И в одном, особенно волшебном сне, друг отца, абхазец, между прочим, дарит ему лошадь, арабского скакуна чистых кровей...

Для Нугзара лошадь - символ буйства и непокорности. Синие кони поселились в его картинах и будто бы говорят: ничего не бойся, и смотри - как просто быть свободным! Пусть они ходят вокруг тебя с кандалами и пушками в кармане! Что они могут сделать? Посадить, приковать? Но как запереть душу?
У них решетки, стволы и наручники. У моего друга - ничего, кроме картона, холста, кистей и красок.
Нугзар пытался ходить во власть не ради карьеры, а по совести, когда в нем нуждались, был депутатом грузинского парламента. Но встал на защиту обездоленных, отстаивал их права, поэтому и не пришелся ко двору. Ни одной власти. Получается, он и власть - понятия взаимоисключающие.
- Между прочим, некоторые грузины в Москве дружат с большими начальниками, и весьма продуктивно, - говорю я ему почти шутливо: сам знает, о ком речь.
Он ставит свой бокал на стол со стуком и злится на полном серьезе.
- Они, конечно, грузины. И вероятно, художники. Но они будто бы забыли, что самая главная власть - там! - Он показывает пальцем в бетонное перекрытие, за которым другие плиты, а над ними - неизбежно - вселенная.
При СССР его считали диссидентом. Потом в России наступила племенная демократия. На престол взошли провинциальные бандиты, стараясь избавиться от "лица кавказской национальности". Коммерсантом он не стал, не его природа. И дожали. Быт дожал. Он уехал в Тбилиси. Потому что из Абхазии, где был синий холм, и море, и дом, - его еще раньше выдавили. Он там - персона нон-грата. А теперь у него наконец-то хоть есть паспорт и пенсия.
Круг изгнания большого художника, поэта кисти, Нугзара Петровича Мгалоблишвили, кажется, завершен. И он снова - уже в который раз! - соорудил себе мастерскую. И рядом - верная Тамрико. А также стол, как у отца, чтобы все друзья поместились, и домашнее, откуда-то с горных виноградников, вино.
Дружба эгоистична. Мне позарез не хватает наших бессонных ночей и разговоров. После них он бросался к мольберту, а я - к тетради. Теперь бросаюсь к мобильнику, когда экранчик высвечивает его имя.
Наверное, в Грузии Нугзару спокойнее. Там уж, по крайней мере, полиция не остановит машину за то, что у тебя нос с горбинкой. Там хоть своих не травят, подсовывая в почтовый ящик "предупреждения". Там говорят на родном языке, помнят твоих родителей и чтут твой род. Там есть понятия о чести и достоинстве. А еще - свет над холмами, пусть не такой, как в Абхазии, но свой, родной, а значит теплый...