Слово - веер, зеркала - система со-отражений - на всякое слово (высказывание, образ, символ, мотив - на каждое место в системе) ложится неуловимый отпечаток (тень?) остальных, ВИД ЦЕЛОГО - это волшебный поэтический мир, в котором всякое слово включается в игру невесомых бликов и теней, а между тем держит на себе целое мироздание, осмысленное и воссозданное художественно-поэтически и научно-философски... (Сергей Ершов)
1.
***
- Кажется, я уже люблю тебя..., - произнес он так, что оставалось непонятным - всерьез говорит или шутит, медленно разломил плитку черного американского шоколада на две одинаковые, ровные половинки и протянул мне обе - выбирай...
- Горько, - подхватив тон беседы, улыбнулась я, и, зная наперед, что шутка не будет оценена по достоинству, все же произнесла ее - До степени празднования свадебной церемонии.
- А ты смешная. Смешная девчонка., - его рука скользнула по моему лицу - от краешка глаза вниз по щеке и нежно-нежно погладила шею.
Захотелось крепко зажмуриться или ущипнуть себя за ухо, чтобы окончательно поверить - все это не сон.
- А у смешной девчонки есть имя?
Такой тихий и властный голос. Неужели мы знакомы только несколько коротких минут - загибая пальцы, ни за что не определить степеней неожиданно появившегося на свет божий духовного родства...
Я произношу свое имя. Медленно. Так, чтобы в полумраке отчетливо слышалась каждая буква. Он так же медленно повторяет вслед за мной - по слогам, смеясь уголками губ, и ему так идет этот ироничный полусмех-полулыбка, и тонкие лучики-морщинки короткими всплесками разбегаются в разные стороны, вдруг придавая лицу взрослого мужчины удивительно беззащитное, полудетское выражение.
Предательская краска, как всегда, волной прокатилась в самый неподходящий момент, и я провела тыльной частью ладони по лицу
- Что-то происходит, правда? - внимательный взгляд теплых глаз, - Тебе не нужно меня бояться. Теперь уже все хорошо... Ты любишь коньяк? Коньяк иногда принимает оттенки осени - если пьешь его из правильных рюмок. Ты любишь осень, ....? Он снова медленно, расставляя акцент на каждом слоге, произносит мое имя
- Я люблю осень, - вдруг мне захотелось поделиться с ним своим осенним ощущением сегодняшнего вечера - оранжевых листьев с пьяным запахом - иногда так пьянят воспоминания... Мне захотелось спросить у этого странного человека, а возможно ли вернуться в будущее, и прожить его в собственной памяти, как мы проживаем моменты прошлого - но вспомнила, что не знаю его имени. Зато он теперь знает мое...
- Я люблю осень..., - неожиданно для самой себя я разлила коньяк по болезненно блестящим в электрическом свете невысоким бокалам.
- Выпьем? За удачу, да? - банальное "Как Вас зовут?" застывало на губах тонкой пленочкой вечернего сумрака - невозможность произнести вслух что-то неизмеримо важное.
Чувствуя это, я медленно, капля за каплей, смаковала короткие фразы неопределенности, заставляющей прочувствовать то, что при иных обстоятельствах могло уйти незамеченным - как незаметно для глаза перелетает с ветки на ветку птица с прекрасным оперением - роли второго плана, всегда остающиеся только фоном для зрителя. Если, конечно, в таких ситуациях присутствует зритель...
Снаружи порывы ветра беспокоили окна тихими шлепками-пощечинами, и казалось, что на прозрачных стенах, укрывших нас от всего остального мира, остаются тонкие, каллиграфично выписанные знаки - долгая, долгая, как жизнь, вереница букв...
Кто-то невидимый писал на стекле, и наши отражения, соединяясь друг с другом, медленно таяли во всеразливающихся темно-синих чернилах - чувство страха уступало место любопытству, и сама неожиданность перехода в другое измерение не пугала, наоборот - радовала возможностью вдруг, впервые за много лет, вернуться обратно в потерянную "нездешнесть", легко перешагнув порог ощущения прерванной связи...
Сколько это могло длиться - мгновение или часы? Еще один долгий глоток. Обжигающая жидкость заботливо укутывала плечи мягким пушистым покрывалом.
- За удачу..., - тихий голос прозвучал откуда-то издалека. - За нашу с тобой удачу, ....
А я ведь так и не узнала его имени.
***
Девочка, играющая с мыльными пузырями.
Двенадцать белых роз, брошенных у ворот парка.
Альбом со старыми фотографиями, разорванными однажды, и аккуратно склеенными впоследствии.
Толстая тетрадь в красном псевдосафьяновом перплете.
Проще всего однажды начать вести дневник - скорее всего, он так никогда и не будет закончен.
Девочка, играющая с мыльными пузырями, как часть ее непридуманной истории. А сколько их было, этих историй -наверное, и не сосчитать.
Мыльный пузырь лопается (бамс!) и, если присмотреться, можно успеть отметить короткий момент соединения тоненькой оболочки и воздуха. Оболочка, разрываемая воздухом, не исчезает, а становится только его частью. Это примерно как растворение в другом человеке - очень коротко и уже навсегда. Грустная участь мыльных пузырей. Хотя, возрождаясь из пены, они имеют один-единственный, но счастливый миг, предшествующий...
- Привет! Тебе тоже холодно? А почему ты сидишь на этой поломанной скамейке? Смотри - ведь здесь, рядышком, другая... Пересядь!
Девочка, подходя все ближе, прячет в карман широченной холщовой сумки тюбик с мыльной пеной.
Только люди способны своим появлением оживить застывший пейзаж. Притворяющаяся мертвой природа нехотя открывает глаза. На зеркальной поверхности появляются первые движущиеся кружки. И уже непонятно, кто за кем наблюдает - девочка с холщовой сумкой через плечо - за пятнышком ожившей воды, или наоборот...
Женщина медленно вытащила из кармана смятую сигарету.
На самом деле, сигареты - это муляж, это все не по-настоящему. И зажигалка, лежащая в кармане брюк, это тоже муляж. Когда не куришь, всего проще создать видимость. Это помогало ей не отвлекаться от своих мыслей. Это почти как придуманные чувства - любовь, ненависть, доброта... Что там еще? Попытка понять живущего рядом с тобой? Ну, безусловно. Особенно, если живущий рядом с тобой - тоже в какой-то степени выдумка...
- Я бросила курить в прошлом году, знаешь?
- Ну откуда же я могу знать об этом?, - улыбаясь, женщина медленно проводила большим и указательным пальцем по тонкой папиросной бумаге, ощущая малейшие выпуклости табачной начинки, которой совсем скоро предстояло медленно истлеть, соединяясь с прохладным воздухом первой половины осени.
- Сигареты - это как мыльные пузыри. Только они живут немножко дольше... Мне пора идти. Хорошо?
Хлопок кроссовком.
- Хорошо.
- Я люблю рассматривать себя в лужах. А ты?
- И я. Тоже. Когда-то давно...
- У тебя очень красивая зажигалка. А что обозначают эти черточки?
- Не знаю. А что бы ты хотела в них увидеть?
- Хм... Мне с тобой интересно. Хотя мы ведь незнакомы. Так тоже иногда бывает. Ты, наверное, думаешь, что я совсем маленькая девочка? Может быть. Мне двенадцать. Почти. Скоро исполнится. А все думают, не больше десяти. Я играю с мыльными пузырями, чтобы обманывать окружающих. Только для этого. А вот для чего ты носишь с собой зажигалку, если совсем не умеешь курить?
Хлопок кроссовком.
- Ты расплескала всю лужу., - женщина улыбнулась и смяла в руках сигарету, - В проснувшейся воде никогда не увидишь своего отражения
- Логично. А дым, который не можешь вдохнуть, никогда не принесет понимания того, зачем бы ты хотела вдохнуть его. Ты не сильно злишься, что я болтаю с тобой?
- Нет. Не сильно. А ты не сильно злишься, что сижу с тобой рядом, на этой поломанной скамейке?
- Нет, конечно же. Это не моя скамейка. Иначе бы я ее давным-давно починила. Прости, мне действительно пора идти. Еще увидимся, правда?
- Правда.
Упавшая на землю тетрадь в псевдосафьяновом переплете, открытая однажды на самой первой странице, давно исчерпала свои истории, так и не сохранив ни одной из них...
Еще один лопнувший мыльный пузырь, превращенный ни во что холодным воздухом первой половины осени.
Двенадцать белых роз - кто они - неужели только выброшенный остаток, чтобы сохранить одну-единственную, тринадцатую?
Она внимательно посмотрела на исчерченную поверхность белой пластиковой зажигалки - короткие штрихи, не умеющие рассказать о своем предназначении - наверное, нет смысла хранить их тайнопись и дальше, терпеливо вкладывая в карман несуразное приложение в виде смятой сигареты...
...Поверхность черного озерца лужи чуть вздрогнула от прикосновения высокого тонкого каблука...
2.
***
Иногда Насте казалось, что Марка не существует. В такие моменты весь их совместный мир медленно рушился, становясь несуществующим - пусть ненадолго, но это "ненадолго" было так болезненно, странно и непривычно.
Она пыталась отвлечься, включая погромче телевизор, или слушая музыку, но увиденное и услышанное растекалось по стенам комнаты, чтобы остаться бесформенными пятнами на рисунке обоев, а невесомые плащи одиночества украшали собой фигурки фарфоровых статуэток - всех этих балерин, пастушек, и хрупких гейш в разноцветных кимоно - безмолвных подруг, купленных по случаю...
Приглушенный свет лампы скрывал беспорядок в комнате, и даже пыль на лакированной поверхности трюмо была не так заметна, в этом утопающем в сумерках желтом свете...
...Марк любил удобную мягкую обувь, маленькие пирожные под названием "сицилийская трубочка" из соседней кондитерской, и футбол. Когда они познакомились несколько месяцев назад, Насте вдруг показалось, что та самая нереальность происходящего, о которой она столько читала или слышала, в этот раз подошла вплотную к ней самой, и смеющийся красавец Марк был только частью театральной постановки, которая разыгрывалась здесь и сейчас - без учета антрактов, проданных билетов, и количества присутствующих зрителей.
Он показался ей очень взрослым, очень умным и очень опытным. В каждом из этих трех качеств скрывались некие внутренние комплексы, которые Настя тщательно оберегала от самой себя, и внезапное появление Марка в ее жизни было чем-то вроде примерки спасательного жилета - можно было не плыть, и даже не подходить к воде, но само наличие придавало какую-то непостижимую уверенность в собственных силах.
- Мне бы не хотелось заниматься с тобой сексом в первый вечер, - сказал он ей, между прочим, элегантно допивая чашку американского кофе. Он всегда пил только американский кофе - и в тот вечер, и во все последующие, доводя официанток до умопомрачения, требуя сливки определенно-высокой температуры и тростниковый сахар. Как правило, сливки все равно подавались холодными, а тростниковый сахар подменялся кусочками рафинада. "Эконом-класс", - громко смеялись они с Настей, привлекая к себе внимание посетителей и обслуживающего персонала, и в следующий раз в этом заведении их уже встречали с улыбкой, как старых добрых знакомых. И вновь начиналось невидимое сражение за температуру сливок и качество сахара.
- В таком случае, мы можем заняться любовью, - ответила она, и медленно повернулась, чтобы встретиться с ним глазами. Ее глаза мерцали, оттеняя полумрак маленького кафе своим внутренним светом, и Настя очень хорошо это осознавала. Еще давно, в какой-то момент юности, она поняла, на что способны ее глаза, и научилась пользоваться их мерцанием. Сейчас ей было очень интересно, как Марк отреагирует на ее слова и ее взгляд.
Он улыбнулся, потому что ни в словах, ни во взгляде ее не было ничего, что хоть как-то подходило под искусственный термин "соблазнение". Марк не любил это слово, как не любил женщин, которые ассоциировались у него с этим словом. Он улыбнулся, и крепко сжал ее руку. Рука была мягкой, податливой, с короткими, покрытыми коричневым лаком ногтями. В некоторых местах, на самых кончиках, лак сошел, и бледно-розовые островки натуральной поверхности ногтей заставили его прикоснуться к ним губами. Он целовал ее маленькие ногти, ее ладони, выскальзывающие из поцелуев, точно стесняясь - мягкие подушечки пальцев, неслышно нажимая на одним им известные точки, пытались познавать его лицо, как часть его тела, часть его самого, и этот едва заметный со стороны момент близости снимал, один за другим, обручи беспокойства, скованности и неприятия друг друга - таким образом, было гораздо проще переступить этот первый высокий порог, начинающий лестницу любых, даже самых недолговечных отношений.
- Приготовить тебе ванну?, - спросил он, едва лишь дверь маленькой квартирки захлопнулась за ними - кухня, она же прихожая, узким перешейком соединяющая между собой двухкомнатное пространство, показалась Насте тем самым высоким порогом лестницы их отношений, и в этот момент образ Марка был самым настоящим, живым, и терпко пахнущим Армани. Ей очень нравились нотки именно этого одеколона - древесные, смешанные с запахом табака, и завершенные красивой гранью выделанной кожи.
- Приготовить тебе ванну?, - повторил он еще раз, и, не дожидаясь ответа, аккуратно обнял руками ее лицо, чуть заметно приподнимая подбородок ладонью.
Она кивнула, рассмеявшись.
А ведь на самом деле, как могла она даже подумать о том, что Марка не существует в реальности? Что все его слова, жесты, одежда, само его присутствие - выдумка, плод ее нездоровой фантазии; а пьянящий запах дерева и табака, растворенный в воздухе - только ветер, случайно залетевший в окно?
Настя закрыла глаза, пытаясь почувствовать растворение в теплой, заполненной абрикосовой пеной, воде... Казалось, все еще длится один и тот же фильм - бесконечно, по кругу; и с момента их самой первой ночи прошло не более нескольких часов.
- Ты любишь абрикосовую пену? Или лучше бросить несколько шипучек?, - громко спросил он из-за полуоткрытой двери.
Шум льющейся воды почти не заглушал голос, но Настя сделала вид, что не расслышала.
Ей было немного стыдно от собственного незнания о предназначении "шипучек", и, кроме того, это был прекрасный повод подойти поближе к полуоткрытой двери в ванную, соприкасаясь с шумом льющейся воды, с его голосом, с ним самим, окончательно развеяв это странное чувство неуверенности в том, что все может закончиться, даже не начавшись. Ей хотелось избавиться от собственного страха, засевшего глубоко внутри еще с того момента, когда она предложила Марку заняться любовью, с того момента, когда она так неосмотрительно "заставила" свои глаза искриться в полумраке, а он так неосмотрительно начал целовать ей ладони и кончики пальцев...
Спустя несколько минут Настя закрыла глаза, пытаясь почувствовать растворение в теплой, пахнущей абрикосовой пеной, воде...
...Они действительно занимались любовью, и это действительно было прекрасно. Она кричала, и вначале крики ее показались ему чересчур громкими - это не были стоны наслаждения или боли (эти два странных чувства, способные как на взаимодополнение, так и на взаимоотрицание). На какую-то долю секунды ему в голову пришло сравнение с раненым животным, предчувствующим свою близкую кончину; но женщина, лежащая на кровати рядом с ним, никак не походила на раненое животное - каждая черточка ее тела была готова к жизни и к любви, и шепот ее влажных губ, то и дело сменяющий крик, был готов к жизни и к любви, и к продолжению жизни, и к продолжению любви - что они и делали в каком-то бездумном экстазе, опьяненные собственной неспособностью оторваться друг от друга ни на мгновение...
Выйдя из ванны, она надела длинный пушистый халат - ярко-красный, украшенный белоснежными чайками, и, внимательно глядя на себя в зеркало, начала причесываться. Влажные волосы почему-то пахли морем... Насте всегда хотелось думать именно так: ...мои волосы пахнут морем... Конечно, внутренне она понимала, что запах моря приобрести невозможно. Разве что после очень долгого купания в море, и даже тогда, выйдя на берег, ты очень быстро теряешь этот тонкий, чувственный соленый запах, вместе с водой высыхающий на поверхности кожи. И волосы, пахнущие морем - это было неправдой, забавной выдумкой, которой она тешила себя, точно так же, как и постоянное присутствие Марка (Марика, Маричека) в ее жизни - всего лишь выдумка. И, наверное, в тот самый первый вечер было бы правильнее не переступать высоченный порог, ведущий в его маленькую квартиру, и в их отношения, а просто повернуться, и уйти назад, в собственную жизнь...
Халат ей подарил отец несколько лет назад. Настя еще не знала тогда, что очень скоро отец умрет. По крайней мере, в день покупки халата она еще об этом не знала. У нее было плохое настроение в тот день, и необходимость ходить по магазинам вместе с отцом и выбирать себе подарок опустошала ненужностью всех этих искусственных движений. В самом конце путешествия, когда халат был уже куплен и даже отпразднован в Макдональдсе, она вдруг почувствовала неожиданное, тянущее беспокойство, где-то в районе солнечного сплетения. Отец смеялся и шутил, она пыталась смеяться и шутить в ответ, а беспокойство не проходило, мешая сконцентрироваться на рассказах отца, вымазанной в кетчупе остывшей жареной картошке, и ощущении необычного, выпавшего из колоды всех остальных, дня.
Ни разу - до - подобное беспокойство никогда не приходило к ней, и сейчас, внутренне оставаясь с ним наедине, Настя почувствовала, как по щекам мелкими каплями потекли слезы, и все это было неожиданным, болезненным, и абсолютно неуместно выглядящем со стороны. "Что?!" - вместо ответа на немой вопрос, застывший в глазах отца, она вскочила со своего места, и, едва не упав, поскользнувшись на гладком полу, помчалась по направлению к выходу, то и дело наталкиваясь на входящих посетителей - ей нужно было хотя бы на несколько минут разорвать этот странный невидимый круг, и, может быть, тогда странное чувство исчезло бы, перестав ее мучить...
Через несколько минут отец вышел вслед за ней, и, неслышно подойдя сзади, обнял за плечи. Настя чувствовала, что он хочет о чем-то поговорить, но упрямо молчала, словно он - тоже - был виновен в чем-то, и только плакала, всхлипывая едва слышно, и две тонкие черные бороздки туши медленно растекались у нее по лицу...
Спустя неделю они вновь встретились. На старом кладбище, сплошь заросшем высоченными тополями. Их коричневая растрескавшаяся кожа, давно потерявшая чувствительность и к жаре, и к холоду, словно манифестировала - забудь. В мире нет страданий так же, как нет сострадания. Не думай, и не печалься. Все проходит, и все иссушается, как иссушаются ручейки твоих слез; нет никого непостоянней живых, и нет никого, постоянней, чем мертвые...
"Подойди ближе", "поцелуй папу в лоб", "бросай землю" - человеческие голоса заглушали голоса старых тополей, и она не знала, кого из них она хочет слышать раньше, и кого из них она хочет послушаться...
Она стояла около свежей, только что засыпанной землей могилы, и среди всеобщего шума, вздохов и всхлипов, лицо ее напоминало лицо холодной мраморной статуи - наверное, именно в этот момент она навсегда разучилась плакать. Навсегда - самое обманчивое слово, которое только существует в природе. Навсегда - самое обманчивое слово, из всех слов, когда-либо придуманных людьми.
Встреча с Марком помогла вернуть вкус к однажды утраченным привычкам.
3.
***
Движение вперед, вслед за собственной тенью, приводит меня к облакам.
И чужие, далекие, незнакомые лица становятся тем ближе, чем на большую высоту я поднимаюсь. Каждое лицо напоминает одновременно гипсовый слепок и черно-белую фотографию... Я аккуратно прикасаюсь к их контурам - только слегка, еле слышно, потому что более грубое прикосновение может разрушить весь этот "облачный" мираж, а мне хочется побыть здесь еще некоторое время.
Его лицо тоже среди них. Совсем незнакомое. Нет, не так. Совсем непохожее на то, что я нарисовала себе прежде. Это как ожившая картинка - ты смотришь на нее множество раз, и начинаешь привыкать к каждой черточке. Ты уже в состоянии воспроизвести по памяти каждую из этих черточек, отрицая любые исправления. А потом, неожиданно, открываешь нужную страницу, и видишь другое лицо. Оно лучше, и черты его правильнее, но оно другое. И чувство обмана (или обманутости?) - оно тоже рядом. И оно тоже обмануто самим собой.
Письма становятся тем более увлекательными, чем хаотичнее я раскладываю их на столе, и это становится похоже на игру. Если в этот момент зазвонит телефон, или произойдет что-то подобного рода - несущественное, игра закончится.
Его глаза не разглядеть за стеклами очков, и, наверное, это к лучшему. Иначе бы он оказался слишком беззащитен, а я не хочу встретиться с ним - таким. Темные очки спасают своего владельца от беззащитности. Перед целым миром и...передо мной. Я долго всматриваюсь в контуры темных очков, упрямо не понимая того, что все равно не смогу увидеть главного. А все остальное - неглавное - неинтересно. И в этом случае лучше пусть все останется так, как есть.
Скоро облака разлетятся в разные стороны, и сегодняшнюю игру можно считать завершенной...
Интересно, почему я прислушиваюсь к каждому его слову, пытаясь различить между монотонностью звуков - всегда одних и тех же, повторяющихся и повторенных - нечто иное? Что я могу или хочу услышать от него, из того, что он никогда не сможет мне сказать?...
Ведь я так и не узнала его имени.
***
Утро ныряет в осень, даже не снимая одежду.
Я ныряю в утро, на ходу примеряя две пары джинсов - поочередно. Интересно, какие смотрятся лучше? Они почти совсем одинаковые, и если бы у меня была сестра-близнец, мы были бы абсолютно неразличимы, наряженные в почти-одинаковые джинсы. Почти. С той лишь разницей, что одна пара чуть светлее, и на правой брючине, в самом низу, приклеена фигурка дракончика. Дракончик ярко-зеленого цвета, и смотрится немного вычурно. Я сама приклеивала его, проводя по шершавой поверхности картинки горячим утюгом. В какое-то мгновение показалось, что маленькая зеленая фигурка сейчас расплавится под натиском горячего пара - таким образом дракончик был искусственно вживлен в чужеродную оболочку тех джинсов, которые чуть светлее.
Стрелки колеблются вперед-назад на поверхности круглого циферблата, висящего на стене. Иногда я мысленно отмечаю колеблющиеся стрелки, а иногда - что часы висят немного неровно - по отношению к стене.
Сегодня один из тех дней, которые относятся к разряду бесконечных, и его нужно просто пережить - медленно, час за часом. Неровно висящие часы - показатель бесконечности дня. Во все другие моменты их расположение кажется мне абсолютно нормальным. Во все другие моменты часы и стена находятся в полной гармонии относительно друг друга. Так же, как и джинсы без дракончика никак не влияют своим существованием на джинсы с дракончиком, вживленным посредством горячего пара. И присутствие его так же неестественно для меня, как и неровно висящие часы.
Если разобрать утро на фрагменты, можно заметить, что оно состоит из предчувствия бесконечности дня, ожидания бесконечности дня и исхода бесконечности дня. Ситуация вдвойне парадоксальна, потому что, во-первых, бесконечный день заканчивается, и, во-вторых, ожидание плавно перетекает в исход, минуя непосредственно само проживание дня, отсчитанное в секундах, минутах и часах.
Стрелки колеблются вперед-назад, и в каждом их коротком движении чувствуется недовольство. Недовольство - состояние души, становящееся одним из способов ее сосуществования с жизнью - симбиоз двух чужеродных явлений. Почему чужеродных? Душа, искусственно вживленная в грубую оболочку жизни, порой неспособна прижиться в этой оболочке, и, поскольку возвращение "обратно" может быть обеспечено только скоро- или (долго)постижной кончиной владельца, вполне понятно то нетерпение, которое высказывают стрелки часов. Им остается ждать совсем немного - пока не завершится заряд пальчиковой батарейки. Я не заменяю батарейку, давая возможность душе электронных часов спокойно выбрать себе нового владельца - иногда у них уходит на это несколько минут, иногда несколько дней. В такие моменты немного теряется чувство времени, но я уже давно привыкла к этому. Гораздо проще ориентироваться по солнцу.
Иногда солнце задернуто плотной шторой дождя, и на небесном экране появляется мелкая рябь... Это немного усложняет задачу, но можно постепенно приучить себя обходиться без настенных часов, и только со временем понимаешь, насколько легче обходиться без времени...
Я ныряю в утро, вооруженная дракончиком на правой брючине тех джинсов, которые чуть светлее. Почти освобожденная от времени. Почти закрывшая двери квартиры на два оборота длинного, блестящего в тишине лестничной клетки, ключа. Почти разорвавшая еще одну прочную нитку - ту самую, которая изо дня в день пытается удержать меня ТАМ - по другую сторону, и четыре аккуратно вылепленные стены квадрата - всего лишь нелепая маска, привлекающая и отталкивающая одновременно, заложенным вовнутрь себя одиночеством. Если долго смотреть на черты квадратной гипсовой маски, одиночество медленно, день за днем, проникает в тебя, разливаясь внутривенно, и несколько минут счастливой отрешенности превращаются в месяцы и годы болезненной, застывшей ледяными узорами на стеклах, ненужности - в первую очередь самому себе. Ощущение ненужности самому себе способно надолго удержать в гипсовом склепе, и в какой-то момент с ужасом ловишь себя на мысли, что больше неспособен оторваться от стен. Гипсовая маска празднует свою победу счастливой улыбкой - отныне ты навсегда в ее власти. Отныне стрелки неровно висящих часов будут колебаться вперед-назад бесконечно, не давая возможности заряду пальчиковой батарейки завершиться...
Я закрываю двери квартиры. И этот маленький штрих придает утру несколько дополнительных светлых оттенков.
***
Походка осени становится тяжелее с каждым днем... Старость ли это? Взросление? Усталость? Сентябрь ведет за собой, не давая ответов, и не задавая вопросов. Можно ли жить воспоминаниями - изо дня в день, из месяца в месяц? Молчание сорвавшейся откуда-то сверху паутинкой вплетается в мои волосы. Тонкая рыжая прядь. Новая осень...
Если ты вспомнишь, когда-то мы умели видеть одинаковые сны. И даже самое первое долгое расстояние не сумело сделать нас дальше. Только дольше...
"Иногда коньяк принимает оттенки осени...". Иногда осень принимает оттенки давно прошедшего. Если я живу воспоминаниями, значит, я ничего не создаю в своем сегодняшнем? Нет, конечно же, - рассмеялся бы ты. И я слышу твой смех, слышу твою улыбку. Твой смех всегда заканчивался улыбкой, а не наоборот, как это бывает у большинства людей. И мне всегда так хотелось сохранить ее, оставить у себя, материализовать во что-нибудь незначительное, неспособное вызвать зависть или восхищение со стороны. То, что могло быть известно только мне.
Дракончик повторяет мои шаги. Я всегда хожу быстро, и осень вместе со своей тяжелеющей походкой очень скоро остается далеко позади. А ведь это только сентябрь. Что же будет дальше?
Я знаю обо всем, что будет дальше. Все как обычно. Листья, падающие с неба. Много листьев. Дорожки и дороги, усыпанные листьями. Дожди, льющиеся с неба - на листья, которые успели упасть раньше. Интересно, кто из них счастливее - листья или дожди? И те и другие уже мертвы, но мы неспособны это осознать. Люди готовы часами собирать гербарии из мертвых листьев, любоваться их мертвой красотой, засушивать на память (кому?), вкладывая между тонких пожелтевших страниц никем не читаемых книг. Листья засохнут, и станут еще более мертвы, чем были раньше. А потом книги вынесутся к огромным мусорным бакам - потому что дети и внуки тех, кто собирал гербарии, не хотят ни листьев, ни книг - они хотят чего-то другого, но неспособны выразить словами, чего именно они хотят. Поэтому книги выносятся аккуратными стопками к мусорным бакам - как своеобразный жест протеста и молчания...
Дождям повезло. Они живут намного дольше. И холодные капли воды, образуя лужи, становятся зеркалами. Зеркала высыхают и поднимаются наверх. Они уносят с собой отражения тех, кто успел пройти мимо, и заглянуть вовнутрь одной из темных луж. Отражения поднимаются наверх, чтобы вернуться вместе с новыми дождями. Если верить школьным учебникам, все эти чудеса являются только частью круговорота веществ в природе. Я уверена, что люди, написавшие учебники, никогда не заглядывали в темную бездну лужи, чтобы встретить там свое отражение.
Каждый новый дождь - это новые зеркала с чужими лицами, оставшимися, подобно прозрачным рисункам, на тонкой пленочке их памяти. Можно подставить лицо прозрачным каплям. Это первое знакомство с тем, что было уже давно знакомо. Можно провести пальцем по стеклу одиноко стоящей машины - одно движение, и портрет перечеркнут, искажен, забыт... Можно наклониться, и рассмотреть чужое лицо на мокром асфальте - бледно-серый фон становится темно-серым, а краски расползаются, не успевая высохнуть - тем интересен момент узнавания.
"Иногда коньяк принимает оттенки осени...". Я больше не пью коньяк, но ты не можешь знать об этом. Множество снов, повторяющихся в каждом из нас, не сумело повториться в один-единственный, и вряд ли кто-то виновен в этом.
Сегодня мы увидимся.
Потому что самое страшное в происходящем - наше нежелание и наша неспособность расстаться. Мы увидимся, и ты улыбнешься, присмотревшись к зеленому дракончику на джинсах. А я поймаю себя на мысли, что по-прежнему хочу сохранить твою улыбку, сделав ее чем-нибудь незначительным, невзрачным, невидимым со стороны.
Как сломанный карандаш, или граненый стакан с трещинкой посередине. |
