- Олеся Валентиновна, зайдите к Николаю Ивановичу. Захватите документацию по датчикам давления для «Энергии».

- Спасибо. Уже иду.

С удовольствием потопчусь у шефа на ковре. Николай Иванович, Колька, университетский приятель, - вальяжный, защитивший уже докторскую диссертацию - оказался вдобавок хорошим менеджером и предпринимателем, умело заключающим договора, успешно продвигающим академические разработки. Он собрал своих сокурсников вместе – наших мальчиков и меня; мы многое знаем с первого курса друг о друге: кто какой извилиной мыслит, кто пишет диссертацию, кто с кем спит, у кого на подходе очередной ребенок. Остальные дамы со стороны, околонаучные и одинокие, перебивающиеся на свою мизерную зарплату младших научных сотрудников. С ними я пытаюсь ладить, потому что у меня начисто атрофирована склочность и зависть: порой кажется, что мне не только не надо чужого, но даже того, что у меня есть.

****

Песок почти белый от слепящего солнца, ни облачка на небе, пронзительно синем, как Женькины глаза. Опираюсь на легкий штакетник, сама легонькая девочка-стрекоза; мысли, как всегда ни о чем, на уровне звуков, ощущений, созерцания: шум прибоя, людской гомон, красивые загорелые тела и не очень. Море совсем спокойное, завораживающее, родное. Люблю, когда штормит, схватить Женьку за руку и забавно прыгать на волнах.

Сейчас штиль, такая гладь, почти пустыня, как сказал Женя. Для него море безжизненное, для меня же оно дышащее, изменчивое. Вон на горизонте появилась какая-то точка, она стремительно приближается, растет, парализует…

Ну почему никто этого не видит?! Я не могу даже закричать, горло перехватил спазм.

- Люди, люди! - Только слабые мычащие звуки, заглушенные смехом и музыкой существующего своей жизнью пляжа.

Волна неторопливо заливает берег, перекатывается через меня, судорожно вцепившуюся в шаткий заборчик, потом медленно, поглотив все живое, отступает. Всего мгновения отделяют меня от мира без Женьки. Стало пугающе тихо: небо потемнело, краски исчезли, песок совсем серый. Мертво, ни души; я застыла на месте, сжимая рукой узкую доску, единственное, что осталось от хлипкого ограждения.

Дурацкий сон снится мне который год подряд, даже не просыпаясь, помню мельчайшие подробности, вижу цвета, ясно слышу звуки. Если выживу в этой пустоте, никому ничего не скажу. Зачем наваливать свои проблемы на других. Подружки мои такие беззаботные. Это я – маленькая, почти истлевшая старушка, но внешне шумная и радостная, в новенькой глянцевой упаковке.

Очнулась, лоб влажный, ногти больно вонзились в ладони; предчувствие, что дела пойдут вкривь и вкось, настроение всмятку: ночью - со слезами без повода, вечером – со срывами по пустякам. Лучше бы в университет не ходить, хотя нет - пойду на вторую пару, иначе вредный староста Шмуня долго будет воспитывать. Колька есть Колька, умный, вздорный, добрый, даже на прозвище не обижается и всегда дает копировать конспекты. Но от его голоса и махания рук болит голова.

- Коль, тише. Зачем столько эмоций. – Сбегаю от него в туалет, а он стоит перед дверью, дожидается, вновь пристает с нравоучениями.

- Шмуня, не могу больше – у меня на тебя аллергия.

- Нет, Леська, врешь, то аллергия на собственные же прогулы.

После лекций бреду домой по березовой аллее с листьями невероятных оттенков от поцелуя осени. В душе позванивает что-то хрупкое и прозрачное, застывший хрусталь слез. Динь-дон, динь-дон, динь-дон.

- Ага, вот ты где шастаешь?! – Чьи-то руки неожиданно хватают меня сзади за плечи. Слышу противный отчаянный вой, понимаю - это, зажмурив глаза, пищу я. Слезы льются потоком, испуг прошел мгновенно, как и возник, я уже не могу замолчать, продолжаю кричать, испытывая облегчение, вымывая зловещий сон солеными ручьями.

- Олеська, это же я!

- Ты, поц, отстань от девчонки.

- Лесенька, все хорошо, милая. Успокойся.

- Тебе сразу в глаз или сам уйдешь? Руки от нее убери.

- Вызовите милицию. Смотрите, как девочка его боится.

Толпа и разноголосица. Люди еще не боялись заступаться за случайных прохожих. Хватит, надо взять себя в руки и заткнуться. Я же привыкла прятать свои чувства: чем гаже, тем лучезарней улыбка, в душу вход запрещен, дальним и ближним. Всем.

Так, с моей публичной истерики и Шмуниного синяка под глазом, началась наша дружба, без откровений, исповедей, ненужных вопросов.

Колька по-прежнему шумный и бесцеремонный, однако, отторжения больше нет, пусть шумит и машет руками. Я его слушаю и не слышу. За пятнадцать лет знакомства позабылись и затерлись слова, кроме единственной фразы, - Олесь, когда же ты разрешишь себе любить самой, а не только принимать чужую любовь? Да, что я спрашиваю. Ты же слепо-немо-глухая. - Глаза у него, были как у виноватой собаки, один уголок рта криво опустился.

*****

- Николай Иванович, документация…

- На фиг мне твоя документация. Ты на себя в зеркало сегодня глядела? Не глаза, а прожекторы. Козе понятно, что раза три своему мужику дала.

- Шмуня, не наглей. Если тебя не устраивает моя работа, то я…

- Леська, не дурей. Я тебе сто раз предупреждал, чтобы наших баб не провоцировала. Ты свою сияющую рожу не видишь, они - видят.

- Мне надоела твоя бесцеремонность. Что ты мне все время в душу лезешь? Какая тебе разница? Это моя сексуальная жизнь, с законным мужем, между прочим, к работе не имеющая отношения…

- Да, я о тебе, дуре, беспокоюсь. Иди в сектор с кислым видом. Наши девки сразу пожалеют и отстанут, иначе целый день от зависти твои разводы – замужества обсуждать будут. И тебе плохо, и мне сроки сорвут. Ты же знаешь, что время поджимает…

Голос мягкий, ласковый. Привычная ситуация: ляпнет, потом объяснит. Знаю, Коля никогда не предаст, дружит с моими мужьями, с одним за другим, а сам до сих пор не женат. Появляется, когда его ждешь и не ждешь. Бесполезно что-либо объяснять цунами, со стихийным бедствием не поспоришь.

- Олеська, у тебя душа заперта - пояс верности не в том месте надет. – Голос звучит шутливо, но все тот же взгляд провинившегося пса и изгиб губ несут окончательный приговор. Выхожу из кабинета, постукивая каблуками, в висках гулко отдается взамен:

- Интересно, а где ключ от пояса затерялся?