Крупные хлопья снега тихонько сыплются на оцинкованную крышу, покрывая её толстой-толстой шубой. Труба пыхтит белесыми завитушками пахучего дыма, а в хате, на полу у самой печки, шурин Иван, крошит мякиш в блюдце с молоком.
И что, вы думаете, это за сервировка на полу? Это же целая история. И смех, и грех…

Дело было шесть лет тому, в этой самой деревне, летом, спустя месяц после покупки под дачу вот этой самой хаты.
Цену за халупу с дырявой крышей я дал смешную. Куда гнуть в таком захолустье? Ни тебе асфальта, ни газа, ни водопровода, клозет в огороде. Маршрутки, само собой, не доходят, а до трассы три кэмэ полем. Из сферы услуг один таксомотор: тракторист Гришка Рябой на крышу своего «Белоруса» фонарь с шашечками прикрутил. За магарыч до трассы в любую погоду подкинет, а если надо, то и на буксире дотащит. В общем, местечко ещё то - периферическая Россия, мать наша, во всей своей нетронутой красе.

Иван, тогда ещё просто приятель, выудил из своего «серого вещества» логическое измышление:
- Нечистая, видать, хижина, раз цена как за комплект покрышек.
Заразил, гад, подозрительностью. Начал я у аборигенов выведывать: что да как - ни ведьма ли какая или ведьмак родителями у продавца были? Не убили ли кого в доме: типа, не бродит ли ночами душа неприкаянная?..

- Парторг ни в бога, ни в чёрта веры не имел, - на полном серьёзе ответил сосед, дед Коля. - Атеист, - выставив перст небесам, как под присягой объявил он. - Самый что ни на есть! Высшей пробы! Был. Царствие ему небесное. А Катька его одно зелье варить мастери-и-ица была, - старик ловко выбил из пачки папиросу, постучал ей по тыльной стороне ладони. - Просто чудо, как хорош самогон… был. Эх, Катя, Катя на кого же ты нас… Земля тебе пухом…
Дед так чувственно и красиво обрисовал бывших хозяев моей хаты, что я уже не мог позволить себе оскорбить уважаемых людей подозрениями. Какая тут может быть мистика, когда речь о порядочном парторге и самогонщице?

Что я вообще забыл в этой деревне? К природе-матушке потянуло. Нахлынуло вдруг: а что если хоть на время умотать подальше от мутной городской суеты, где человек человеку гад, сволочь и конкурент; где всё мельтешит перед глазами, урчит, пыхтит, торопится…
Устал. Просто устал, тишины захотелось; бурьяна по пояс, пруда и рощи, а тут хата за бесценок, земли полгектара, до озера, что называется, доплюнуть, и много-много леса… А воздух! Такой воздух, что будто из родника его пьёшь. Благодать!..

Но!.. Как говорила покойница мать - «не кажи «гоп», покуда не пересигнул». Хата хотела рук. Желательно не кривых. Веранда сикось-накось, полы прогнили, крыша - решето. Вот тут мне Иван и понадобился. Не руками, а силищей немереной. В одиночку брёвна таскать - только зря пуповину надрывать. К тому же кое-где надо бы придержать, гвоздём наживить… Тут одной парой, прямо скажу - не совсем тех рук, никак не обойтись. Иван взял отгул сначала на работе: это оказалось не сложно, а вот Шурочка - жёнушка его ненаглядная, так просто не сдалась. Пришлось обработать её уши неслабым количеством уговоров и комплементов. Не без жертв, но победа состоялась.

Рабочий настрой у нас был. Но, как оказалось, был он и у соседа деда Коли.
- Бог в помощь, - старик остановился у частокола, откровенно оценивая фронт работ и личный состав бригады, то есть нас с Иваном.
- Здрас-сти. Иван, - не слишком приветливо представился мой напарник.
- Николай Иваныч, бывший строитель, ныне пенсионер, - шаркнув кирзачом, почти официально отрекомендовался сосед. - Вот эту вот веранду мы с Парторгом в три дня поставили, - «с места в карьер» начал он.
- Строитель, значит, - прыснул Иван. - В три дня поставили, говоришь, - он долбанул богатырской ладошкой по стенке над входной дверью, оттуда со скрипом вылетела доска.
- Твою мать!.. - ругнулся Иван, когда вслед доске на его стриженную под ёж голову выпала вонючая полуистлевшая тряпка.
- Кукла что ли? - пнув ногой гнилую ветошь, предположил я.
Дед подошёл ближе, в прищур осмотрел лохмотья, приподнял засаленную восьмиклинку, чесанул лысину, что-то шепнул, перекрестился.
- Ага, вроде того. Судя по вони, этой долбанной барби лет триста. А ну, Пашка, накати, - попросил Иван, готовясь зафутболить куклу куда подальше.
Навесил я профессионально - «на ход», удар у Ивана вышел красивый, «барби» просвистела в кусты за частокол.
- Гол! - объявил Иван.
- Детвора, - определил наш диагноз Николай Иваныч.
Из кустов, куда угодила кукла, пулей вылетел тявкающий щенок.
- А это ещё что за вратарь? - удивился Иван.
Увидев нас, щенок бросил тявкать. Он раза два крутанулся, пытаясь зубами поймать блоху на собственной заднице, но, видимо, неудачно; пронзительно заскулив, и не обращая на нас никакого внимания, протиснулся в дыру в частоколе, просеменил мимо Ивана в хату.
- Теперь, Пашка, у тебя есть домашний питомец - кобель по кличке Вратарь, - заржал Иван.
- Что-то мне подсказывает, Ваня, что сейчас ты останешься без жратвы. Вратарь явно на запах шёл, - намёком ответил я.
Иван, вмиг бросив ржать, метнулся в хату прятать провиант, которым снабдила его Шурочка.
Спустя минуту озадаченный приятель возник в дверях веранды.
- Псины в хате нет, - почёсывая затылок, заявил он.
Мы проверили каждый сантиметр помещения - щенка, действительно, не оказалось.
В конце-концов, плюнув на поиски, убедили себя в том, что либо просто не заметили, как блохастый выбежал через дверь, либо он умудрился выбраться из хаты через окно, в котором не хватало верхнего стекла. Обе версии выглядели неубедительно, но третьей даже придумать не удалось.
Пока мы обшаривали хату, дед ушёл по-английски. Явился он ближе к вечеру, в стельку пьяный. Что-то буровил про грехи и искупление, поминал бывших хозяев моей хаты, падал на колени, бился лбом об пол: чудил как мог.

А вообще Николай Иваныч - кладезь знаний. Не могу представить - что бы мы без него делали? Наверно спокойно бы работали. Но пока дед находился возле хаты, нормальной работы не получалось. С высоты своего опыта ветеран строительной отрасли забраковывал всё: доску мы пилим не так, прибиваем неправильно, мерить начинам не с той стороны.
Сядет, гад, неподалёку на брёвнышко, достанет из внутреннего кармана пиджачка чекушку самогона, из галифе - яблочко или луковицу, и давай методично тяготить мозг «двум бракоделам»: это у него мы с Иваном. Прогнать старика, неудобно - сосед всё же. Ругаться с соседями вообще не рекомендуется, а уж если они постоянно проживают рядом с твоим пустующим домом, и вовсе вредно.

Непонятно как, но с верандой мы всё же справились, хоть и чертовски устали.
- Слушай, Николай Иваныч, - вбив крайний гвоздь в крыльцо, обратился к деду Иван. - У вас тут озеро есть. Как насчёт рыбалки? Места покажешь?
- Покажу, - после смачной затяжки отозвался старик. - Отчего ж не показать. И сам порыбачу. Сазан у нас, ну прям в мой рост - во-от такай! - дед развел руки в стороны. - Давеча, Гришка Рябой - что на «Белорусе» мотается, видали поди, на шесть кило выловил. Так удочка у него - оглобля натуральная!
- У нас японские - тонкие, но крепкие, - похвалился Иван.
- Видал я эти камышины. Хлам! - снова забраковал дед.
- Сам ты - хлам, - отмахнулся Иван.
- Хлам, тебе говорят - он и есть хлам! - Николай Иваныч бросил окурок и театрально его растоптал.

Хотелось же полежать, отдохнуть, так нет, нашли моё слабое место - рыбалка: ведь это же как раз то, что подвигло меня купить халупу в этой захолустовке в две дюжины дворов.
- К чёрту хандру! - выдохнул я. - Пошли сазана вылавливать!
- Ты, Пашка, чёрта не поминай! - вдруг прикрикнул дед. - Помянёшь нечистого, он и явится! Это у вас, в городе, чертяк поминают, а здесь упаси Бог! В лесу нежити, что звезд на небе. Семёныч вон, с того краю, прошлый год со станции лесом шёл - путь срезал, так леший его до утра по чаще водил, едва жив остался. Во как! А ты поминаешь…
- Под каким же градусом твой Семёныч был? - съязвил Иван.
- Градус, Ваня, из него, как помёт с гуся выскочил. Градус, когда в дым налижешься помогает! Тогда - что бес, что леший - всё едино. А покуда зенки ещё глядят, а ноги топают, то тверезым в миг станешь!
- Ну дед, ну даёшь! Гляди-ка, напугал, дрожь в коленях! - захохотал Иван.
- Напугаешь вас, нехристей! Тьфу! - отмахнулся дед. - Место вам покажу, а в ночное не останусь, - проговорил он.

Николай Иваныч налегке в неизменном своём одеянии уверенно шагал впереди. Замыкал шествие навьюченный пивом Иван.
Вскоре дед сбавил шаг, нацелил выставленный пистолетом палец на середину озера:
- Во-он у той коряги Рябой сазана выудил.
- Туда ж только на лодке… а я губы раскатал. Чего сразу-то не сказал? Трепло! - заныл Иван.
- Так ты и не спрашивал, - хмыкнул дед. - А лодка недалече, в кустах спрятана. От кого Рябой прячет не пойму. Местные и так знают, а залётных…
Дед вдруг замер, так и бросив свои негодования на полуслове. Мне показалось, что старик заметил что-то неладное в кустах. Он слегка подогнул колени, напрягся, словно ожидая чего-то неприятного, даже страшного. Длилось это не долго - мгновения, может быть секунду или от силы две, после чего он облегчённо выдохнул, хмыкнул, почесал под кепкой, и неуверенно изрек: - Кажись, пришли. Вроде тута.
- Кажись или тута? - съехидничал Иван.
- Тута, Ваня, тута! Во-он, видишь пенёк из бурьяна торчит? - дед направил конец орехового удилища в сторону берега. - Это я тем летом на лодке сюда перевёз, сидел на нём. А чтоб ты знал, Ваня, место это для меня памятное, - глаза Николай Иваныча вдруг заволокло туманом приятных воспоминаний, молодецкая улыбка на миг расправила старческие морщины. - Здесь я с Любавой своей не одну зорьку встретил!
- Да ну, дед, гонишь! - съёрничал Иван.
- Какие наши годы! - хмыкнул старик, и тут же изобразив "цыганочку" с выдохом, затянул: - Эх! Был и я когда-то молодым, у березки Любушку любил!
- Ох, и ушлый ты старикан! - откровенно заржал Иван. - А не стрёмно было?.. Тут же комаров, шо звезд в небе, а спрей тогда ещё не придумали.
- А где же ещё молодом-то, Ваня?.. Вот так вот, что вся задница в волдырях… - и дед пустился рассказывать про то, каким он был жеребцом.

В этот момент меня больше интересовал здоровенный сазан, который вместо того чтобы шкварчать на сковородке, самым бессовестным образом продолжал где-то там плавать. Пришлось прервать беспутный трёп спутников насущным вопросом:
- И где же лодка?
- Дык, она, Паша, у самого твоего носа! - хмыкнул дед. - Ты руками-то ивняк разжиди, аккурат и увидишь. Притоплена она, и веслы в ей.
Единственного взгляда на уныло торчащие из тины борта хватило, чтобы представить мою персону в известной позе, вычёрпывающим из посудины воду. Откровенно говоря, мне всегда больше нравился зарумяненный сладенький карасик. И подумалось, что пусть он и дальше сосёт свой камыш - этот жирный сазан.

Клёв был. Мы с Иваном выловили штук по восемь карасей с ладошку, а Николай Иваныч с два десятка на свой орешник надёргал, всякий раз приговаривая: «Японские, говоришь, удочки у вас, да?».

Незаметно сгустились сумерки. Я занялся костром, а Иван продолжал щуриться на поплавок, потягивая пивко прямо из горлышка пузатой пластиковой баклахи. Дед неспешно смотал леску и упаковал улов в сетку-авоську.
- Ну, хлопцы, вы тут, а я к Любаве своей под бочёк косточки погреть. Не скучайте, утром буду как штык, - покончив с остатками самогона, сказал Николай Иваныч, и, напевая старую красноармейскую песню, двинул в деревню.

Иван храпел так, что можно было спутать с таксомотором Рябого, меня же от немереной дозы пива потянуло на поиски подходящего дерева.
И отошёл-то недалеко, а от березки отпрянул, оглянулся - берега нету!
Налево - нету! Направо - везде лес стеной и только филин вдалеке ухает! Туда, сюда, присел, подпрыгнул: ну, быть не может, чтобы костра не увидеть. А ведь не видно. Ни единого огонька. Стало мне как-то неуютно в этом лесу, тоскливо, что аж ком к горлу. Загорелось где-то внутри, и от того самого места, которым в деревце целил, вниз к пяткам словно кипяток. Потрогал - сухо, да и откуда взяться, если вот - только что… Пустой же, как барабан.

- Ваня, - не кричу пока, стесняюсь, но громко так говорю. - Ваня, дай голос, заплутал, ни черта не вижу.
Тишина в ответ, даже храпа не слышно. Нашёл же, гад, самое неподходящее время бросить храпеть.
А впереди, шагах в десяти, что-то вдруг закопошилось, захрюкало вроде кабана-секача. То, что в пятки сливалось, в голову теперь долбануло, да так крепко, что показалось - взлечу.
Замельтешило в глазах, ветки по рукам, по лицу хлещут, ноги цепляются - бежать трудно. Дёрнулся, вырвался. Хоть и помельче Ивана, но тоже не слабак, и не такое могу...
Драпал без оглядки, но не долго. По ночному лесу много не набегаешь. Споткнулся, грохнулся. Слышу - близко копошится!

Ну, думаю, хана мне! Ведь даже ни одной молитвы не знаю! Креста нательного нет, чёрта поминал. Вот тебе, получи! Ой, Коля-Ваня, старый ты хрыч, откуда ж ты взялся со своей рыбалкой?! Ведь не хотел, ан нет - чёрт дернул!

Не могу сказать за всех, но личный опыт показал, что человеческое мышление - просто уникальная штука: сказать, о чём подумал - это же уйма времени, а тут вмиг выдал минуты на три текста отборного русского мата, и лишь малая часть вслух вылетела!..
И что вы думаете? Притих мой гонитель - ополоумел, видать, от такой неожиданной молитвы. Ведь клал я, что называется, перстами кресты влево и вправо; бога поминал, и душу, и мать тоже. Да не абы как, не в какой-то там суе, а реальной помощи просил, а уж каким языком - важно ли это? Ведь и папуасы на своём - папуасском просят, понимает же и их, а русский мат - вообще вроде эсперанто!..

Но не долго вышло дух перевести. Снова филин загукал, в кустах шорох возобновился, и словно плач новорожденного донёсся.
Мурашки по всему телу принялись чечётку бить; жарко стало, хоть рубаху рви.
Ветка в двух шагах щёлкнула.
Как я рванул - породистый скакун позавидует.
Луна, шельма, в прятки игру затеяла: выглянет из-за тучки, и шасть в другую - темень в лесу, хоть глаз коли.
Чудом глаза уберёг. Кто-то скажет - инстинкты с древних времён. Пожалуй, соглашусь: никогда ведь по ночному лесу дураком бесноватым не носился, а тело - оно вроде как само с обезьяньих времен память имеют. Уж столько веток по морде врезало сосчитать нельзя. С другой стороны - если бы ни треклятый инстинкт самосохранения, то какой бы леший меня по лесу носил?

Сколько бегал матюгами сорил, не помню. Руки, ноги исхлестанные, изрезанные, лицо зажглось, будто в духовку мордой засунули.
Снова корягу ногой поймал, и полетел рожей листву годовалую вспахивать. Сам вроде хряка стал: желудей и земли полон рот.
Поднялся чумной, про страх позабыл, давай отплёвываться. Такая ярость во мне вдруг возникла, что тронь меня хоть слон - порвал бы в клочья. Пока пасть очищал - перегорело всё, но тишину никакая сволочь нарушить не посмела, иначе попадись она под горячую руку, огребла бы как пить дать.

- Па-ша! - вдруг негромкий голосок ветерком донесло: женский голос, знакомым показался. Прислушался.
- Па-а-а-шка! - вновь долетело.
Страх долой, пошёл на голос, а он зовёт, но не приближается.
Луны бледный глаз из-за тучки выполз, впереди на поляне тени возникли. Светлее идти, но там то ли бурьян в рост, то ли сам супостат стоит: ветра же нет, а тень слегка маячит, и ещё два красных огонька вроде глаз. Как знать, может, лисица за мышами поохотиться вышла, а, может, леший подзывает: голос ведь с той стороны слышится.

Нет, думаю, в обход надо. Кругом пошёл, в руках дрожь появилась, ноги будто ватными сделались, в голове шум, а мысли… Про них умолчу лучше, потому как нехорошие.
А ведь дед о Семёныче как знал, рассказал, вот паскуда! Ну, думаю, Коля-Ваня, выберусь из леса, я тебе тёмную устрою!
Долго шёл, а конца-края поляне не видно. Нет, не лиса охотится - леший колдует! Водит, чума замшелая, не даёт ни обойти, ни прочь убраться. А голос манит, зовет: - Па-а-а-шка!

Вдруг заволокло всё маревом непроглядным, и что-то заискрилось в нём, юлой завертелось. Туман на пласты расслоился, спиралью закручиваться принялся, пока не собрался в центре поляны в плотный бледно-жёлтый цилиндр. Чёрной тенью проявилась в нём сгорбленная старушечья фигура - то ли баба Яга, то ли сама Смерть. Нет, думаю, косы не видно, значит, есть шанс прикосновения костлявых рук избежать…
Вздрогнуло марево, вширь раздалось, расплылось по поросли, а старуха руки раскинула, кривой клюкой машет, и шипит по-змеиному…
Вот теперь точно добегался, думаю.
- Отче наш, иже иеси, и что там еще!.. - попытался настоящую молитву вспомнить, да куда там, и не читал-то её ни разу, а что слышать приходилось, то уже выдал. Нет запаса молитвенного! Кроме "житие мое" и "пес смердящий" из фильма старого, ничего на ум не идёт, да и ум-то, вроде как и не стало его напрочь: такой момент ответственный, а в башке пустота неописуемая.
Снова матюги на выручку пришли! Выплеснулись невесть откуда, да складно так полились. Снова крестить всё подряд принялся, и как на духу: в слова матерные истинную молитву вкладывал - от всей души, от всего сердца!
И снова сработало!
Не стал дожидаться, пока старуху оторопь отпустит, драпанул со всех ног, без оглядки, на одном дыхании. Бежал, пока в озеро ни ввалился.

Поостыл немного. Понимаю, что в воде по пояс стою, ноги в ил ввязли, ивняк на голове шалашом, под изодранной рубахой дров на костёр хватит: сам лешим выглядел, как пить дать.
К берегу пробираться стал. Чувствую, вроде, доска из воды торчит. Луна, паскуда, снова за тучку нырнула - темно как у… Темно, в общем. Лапаю… На лодку похоже. Может, та самая - Рябого лодка? Может, Иван где-то рядом спит?
- Ваня! Ва-ня! - кричу обессилено, а голос дрожит, слеза наворачивается: всё, думаю, спасся, один шаг и закончится этот кошмар.
Но тишина в ответ. Или спит мертвецки, или лодка другая.
Вылез на берег, прошёл взад-вперед - не видно Ивана. И костра не видно, но гарью, чувствую, несёт. Или место не, или глаза застило…
Завыть от обиды захотелось, по-волчьи - громко и протяжно…

От воды отходить не решился, так и поплелся вдоль берега. Помню же, что деревня в той стороне - оттуда шли. Хотя, как знать - озеро же круглое почти, может, как раз наоборот - выход в деревню за спиной давно… но спокойней мне у воды показалось. Напролом через кусты лез, воду из виду упустить боялся. Бормотал, помню: "Камыши мне понадобились, халупу прикупил, воздуха деревенского захотел, идиот! Лучше бы как все люди правильные - с тяпкой на обычную дачу в шесть соток по выходным ездил! И воздух, и прок…"
Конечно, "мать-перемать" через слово.

Облака расступились, посветлело. От волны луна желтой кляксой подмигивает - смеется, шельма: она же почти полная в эту ночь выдалась.
Забрёл на пустошь, до пенька дошёл, уселся, лицо ладонями прикрыл. Худо мне - устал как собака, тоскливо до одури, что дальше делать не знаю.

- Заплутал, милок? - старушечий голос сзади донёсся.
Вздрогнул я, оглянулся. Снова зажглось внутри, страх в виски шарахнул, собственный пульс чувствовать стал. Дёрнулся бежать, оторопь взяла - не могу на ноги подняться, не держат.
Старуха скрюченная, на клюку опершись, стоит. Лица не видно.
- Нет, бабушка, - сглотнув ком, отвечаю. Бодрюсь, а сам от страха едва языком ворочаю. - Друг мой тут потерялся - ищу.
- А ты, милок, чей будешь? Что-то ни признаю. Ни покойного ли Степана-парторга племянник? - почему-то спросила старуха. Голос с хрипотцой и добра в нём не слышно.
- Не местный я, - говорю. - Из города мы приехали… С другом.
Потом добавляю для ясности:
- Из «области», - а сам уже думаю - ляпнул, что не местный, зря наверное. Может, для «своих» нежить скидки делает. Выпаливаю, пока старуха помалкивает:
- Хату парторгову купил, так что, вроде, и не чужак уже…
- Вон оно как, - кивает бабуся. - И что же ты насовсем в наши края или в сезон погостить?
- Да вот хату в порядок приведу, а там видно будет, - уклончиво отвечаю, а сам гляжу на старуху и понять пытаясь - будет мне скидка или нет.

Вдруг что-то встревожило бабку: перехватила она клюку, из стороны в сторону ей тычет и бормочет невнятно, будто шипит по-змеиному.
Колдует, думаю, старая карга. Теперь уж точно хана мне. Прислушиваюсь, слова понять пытаюсь.
- …прочь, прочь… - разобрал только, но кого гонит - не пойму.
И тут звуки до меня долетели. Трактор едет! «Белорус»! Я же это «бульканье» даже от Иванова храпа отличить могу. Рябой едет - сто к одному!
Вмиг силы ко мне вернулись, вскочил на ноги, и в галоп на звук.

- Не спеши, родимый! - донёсся сзади старухин голос. - Должок за тобой и дружком твоим! Не привыкла я должников прощать!
Нет, думаю, карга, какой бы долг ты за мной ни числила, а так просто не остановишь. Прибавляю шаг, но тут же ноги опутывает какая-то лиана вроде плюща или хмеля; падаю.
- Что тебе от меня надо?! - кричу. - Кто ты вообще такая?!
- Кикимора я, родной. Слыхал о кикиморах?
Вот тебе, думаю, и контакт с иным разумом. Одно плохо - первый он для меня и последний. Вряд ли нежить живым отпустит.
- Не старайся, милок, не вырваться тебе, - приговаривает кикимора, наблюдая за моими трепыханиями. - Да ты не горячись так, не бойся, позволю вину искупить.
- Какую ещё вину, чёртова ты Яга?! Что я тебе сделал?! - кричу что есть мочи.
Чувствую, злость во мне вскипает. Рву путы на ногах, но сил всё же мало.
- Слушай, что сделаешь, коли жизнь дорога, - со злобой выговаривает кикимора. - Куклу тряпичную, что с дури ногами пинали, возьмёшь, и на прежнее место подсунешь! Иначе несдобровать тебе! Понял ли ты меня, милок?
- Какую ещё к чёрту куклу?! Нет её! Иван зафутболил, - кричу, продолжая срывать плющ с ног.
А трактор уже где-то неподалёку по лесу, видать по просеке, едет. Светом фар иной раз мелькает.
- Э-э-эй! - кричу Рябому. Понимаю, что вряд ли услышит, но всё равно кричу - на авось: - Э-э-эй! Сюда!
Вижу - замер свет фар, слышу - «Белорус» тихо, без нагрузки затарахтел, и заглох вовсе. Остановился, думаю, услышал крик, и снова глотку деру:
- Сю-да! Сю-да!

Не ответил я кикиморе, не дал обещаний. Да и она что-то притихла, насторожилась.
От кустов неподалёку шорох послышался. Зашипела вдруг карга старая, позу устрашающую приняла: руки костлявые выставила, пальцы растопырила, напряглась. На кошку похожа стала: не то чтобы облик приняла, а повадки точь-в-точь кошачьи.
Зверёк какой-то выбежал, замер в десяти шагах, зарычал. Вгляделся я - луна хоть и яркая, а поди разбери, что там объявилось. Оказывается - щенок. Тот самый, блохастый - Вратарь. На кикимору рычит, значит на моей стороне, думаю. Хоть и маленький, а карга-нежить в позу стала - выходит, удаленький пёсик.

- Куси её, Вратарь! Фас паскуду! - выговариваю, и понимаю, что «фас» говорить-то уже и некому, потому что не щенок там, а седобородый старичок стоит, а старичкам собачьи команды вроде как не годятся…
- Про-о-очь! - зашипела кикимора.
- Кончилось твоё время, - отозвался старичок-Вратарь. Без надрыва, но строго и убедительно сказал. - Десять лет ты надо мной издевалась. Хватит. Вон пошла, нечисть!
Он уверенно двинулся на кикимору. Старуха ещё громче зашипела, выставила когти.
Сейчас, думаю, будет свара. Как кошка с собакой схватятся. Как бы и мне «под раздачу» не попасть.
Не долго шипела кикимора. Дедок так бесстрашно наступал, что не выдержала натиска, драпанула.
Давно я так не ликовал. Отлегло и от головы, и от ног, а внутри комфорт и покой образовался.
Но, думаю, не рано ли я радуюсь? Ни драка ли за добычу тут была? Отбила меня одна нежить у другой, теперь этот, кто он такой?.. глумиться станет. Снова озноб по телу прошёлся. Жду, что дальше будет - как этот бородатый упырь себя поведёт, что скажет, сделает…

- Ты, значит, хату купил? - без всяких реверансов, едва исчезла кикимора, спросил дедок.
Казалось бы - простейший вопрос, но с какой интонацией он его задал. Старик явно давал понять, что если он спрашивает, то отвечать нужно четко и однозначно, едва ли не по-военному. Ни размазанных соплей, ни отвлечений от темы он не потерпит. Главный здесь - он, и только он.
- Я, - отвечаю. - Хочу отремонтировать и жить… - начал я объяснять, но был бесцеремонно прерван:
- Хотелка не выросла! - рявкнул старик. - Он хочет, ви-и-ишь ли. Он. Хочет. Дурак дураком, а уже хочет он! - забухтел дед. - Ты бы сначала спросил - можно ли, примут ли тебя. Он захотел. Тьфу, наглая молодёжь пошла. Наглая и бестолковая.
Меня, конечно, задели обзывания старикана, но после всех кошмаров этой ночи меньше всего хотелось перечить нежити, кто бы она ни была. С меня, думаю, хватит. Стерплю. Армейский карантин в своё время пережил, а уж от реального демона или кто он там… обиду снести вовсе не зазорно. Уселся я на пень, от которого недавно так и не смог далеко отбежать, и уставился на дедка.
Вот уж не знаю, что такого я в нём высмотрел, по каким признакам вывел, но спустя минуту уверился на все сто, что дед хоть и крут в общении, но сердечен и добродушен. Просто выпендривается передо мной, старый хрыч, цену себе набивает.

С минуту или чуть больше смотрели мы друг на дружку. Я сижу, а дедок стоит, и росту в нём - едва выше меня сидячего. И всё-таки, думаю, добрая у него душа.
- Ладно, - прерывает молчание упырь, - пошли.
- Куда? - спрашиваю устало и безразлично.
- Ты думаешь, она вот так уйдёт и оставит мою хату в покое? Дудки! Приятель твой полдела сделал, вторая половина за тобой или хозяйкой твоей.
- Ты о чём? - не врубился я.
- Сжечь куклу надо. И не кому-то, а тебе или хозяйке твоей, говорю. Дошло?
- Всего-то делов? - хмыкнул я. - Утром найду её в кустах, и спалю к чёртовой матери.
- Ты до утра ещё доживи, балда! - снова рявкнул дедок. - Вы, два олуха, сами не знали, что принесли кикимору в лес. Нету её в кустах.
- Что значит - доживи? Ты это о чём? - испугался я.
- О том, что ты здесь, а мир твой там. В нашем мире, ты - в тонком: в астральном, как вы называете. Покуда ночь у вас, наши миры соприкасаются, а утро настанет… поминай как звали: разойдутся, не будет тебе возврата.
- Э-э-эй, что за дела! - кричу перепугано. - Какого чёрта?! Как?! Я не хочу! - затрясло вдруг меня, заколотило. В голове не укладывается, что практически на том свете оказался, что хана мне полная и безнадёжная.
- Сопли подотри, - снова рявкнул дедок. - Пошли, говорю, хватит нюни распускать.

Мы шли туда, где светились фары «Белоруса», откуда доносились голоса, среди которых были и женские. Кто это мог быть, я не имел ни малейшего представления, но от самого присутствия неподалёку нормальных живых людей становилось как-то легче на душе.
- Что хату в порядок начал приводить - молодец, - неожиданно заговорил дедок. - Степан последние годы ничего не делал, - вздохнул он.
- Это парторг, что ли? - беседы ради, а не дела для, спросил я.
- А кто ж ещё, - хмыкнул упырь. - Он, конечно, хорошим человеком был, да выпить большой любитель. Водка его и сгубила.
- Слышал, бабка его самогонщицей была, - вставил я, аргументируя пристрастие партийца к первачу. А что хороший, то понятно. Должность - есть должность. Кого зря не назначили бы…
Упырь вдруг остановился, уставился на меня, будто ляпнул я что-то совсем невпопад.
- Ты это о ком? - тихо спросил он. - По какой должности Стёпке хорошим быть полагалось?
- Как, - отвечаю, - по какой? Он же парторгом был!
- Парторгом? - захохотал упырь. - Да, - сквозь смех говорит, - был! Прозвали его парторгом оттого, что как первача потянет о политике трепаться любитель был. Степан полжизни своей на скотном дворе бойцом отработал.
Во мне аж что-то ёкнуло. Душегуб, оказывается, бывший хозяин! Свиней резал да бычков кувалдой с копыт сшибал! Вот, думаю, откуда у всей истории ноги растут!
- Ты уж мне поверь, - вдоволь насмеявшись, сказал упырь. - Я ж его с пелёнок знал. Как-никак семьдесят три годика, до самой его смерти, вместе прожили, - проскрипел старик.
- Что-то не пойму я тебя, дедуля, - говорю. - Как это ты с ним жил? Ты кто вообще?
- Домовой, - спокойно ответил старичок. - В Степановом доме жил. А до него, у батюшки его - Прохора Кузьмича, и так дальше до двенадцатого колена.
- А кикимора откуда взялась?
- Заразу эту в хату подложили, когда веранду строили. Десять лет тому, - невесело пояснил домовой. - Не поделили они что-то, разругались. Вот и сунул сосед наговоренную куклу в простенок. И пошло-поехало. Не стало порядка в хате. Степану говорили - ищи подвох в хате. Не верил. Атеист-нехристь. Дурак, тьфу.

История вдруг пазл за пазлом начала складываться в целую картинку. Легче мне от этого расклада не становилось, но понимание ситуации - штука серьёзная. В потусторонних делах я, конечно, не в зуб ногой, но на это домовой за консультанта есть. По всему же выходило, что кикимору, сосед-паскуда - Николай Иваныч, подложил. Его рук дело - сам хвалился, что веранду они тогда в три дня поставили. Вот, думаю, падло, тёмная ему обеспечена, дай только «с того света» вернусь. Иван кикимору выбил из-за доски и зафутболил, чем невольно полдела по изведению нечисти сделал. После этого надо было сразу сжечь куклу, но мы-то откуда такие тонкости знать могли.

Просека, где остановился «Белорус» Рябого не доходила до места нашей рыбалки. Трактор с включенными «габаритами» стоял посреди дороги, и никого ни рядом с ним, ни в прицепе не оказалось. Голоса доносились от берега. Иванову жёнушку, Шурочку, я узнал сразу. Женщина она громкая. Сдавленный басок самого подкаблучника мне, конечно, тоже близко знаком. Мычание соседа - паршивца Коли-Вани и хриплый баритон Рябого легко различить, а вот что за женщина выкрикивала в темноту леса моё имя, сразу не догадался.

А случилось в ту ночь следующее: с приходом уик энда Шурочка не удержалась от посещения места деревенского отшельничества мужа. Её приезд означал инспекционную проверку: вдруг хибара в деревне - вертеп? Она, конечно, быстро убедилась, что округа не располагает подходящими для измены кандидатурами, но и самого Ивана в деревне не застала. Потрепав соседа-пакостника за шиворот, Шурочка выяснила место нашей ночёвки. После чего был спешно вызван таксомотор «Белорус»… Что касается неузнанного мной голоса, то самой Шурочке то ли было скучно, то ли страшно ехать в нашу захолустовку, а может, просто сагитировала стать свидетельницей измены мужа его младшую сестру - Анюту. Её-то беспокойный голос и разлетался эхом по округе: - Па-а-аша! Па-а-ашка!

- Здесь я! Иду! - не смог не отозваться я.
- Чего орёшь, олух? - рявкнул домовой. - Не услышат они тебя. И не увидят даже, хоть вплотную подойди.

Шурочка отчитывала Ивана. Она лупила его пустой пивной баклахой по спине, требовала признаний - куда я «с девками спрятался». Рябой и Николай Иваныч явно держали безопасную дистанцию, дабы и не перепало заодно как укрывателям. Анюта почему-то не верила в бредни невестки, и оказалось не меньше Ивана встревожена моим исчезновением.
Кукла выпала из нашего рюкзака при Шурочкином досмотре на наличие «запрещённых резиновых изделий». Принятая в потёмках за вонючие носки, кикимора едва не угодила в костёр, но даже попади она в огонь - от руки жены приятеля окончательно погибнуть не могла по определению.

- Нам сюда, - позвал домовой куда-то в сторону от прибрежной полянки.
- Зачем? - возмутился я. - Все здесь, кукла тоже здесь. Сжечь, и все дела.
- Так ты возьми и сожги, попробуй, - ухмыльнулся старичок.
Его тона оказалось достаточно, чтобы понять простую вещь - кукла на том свете, а я на этом или наоборот, что по сути ничего не меняет.
Домовой остановился возле большого дуба, присел, поднялся, покружился юлой.
- Ближе подойди, - окликнул он меня. - Не получается что-то. Боюсь, кикимора заклятье наложила, тогда худо дело.
Я приблизился, всмотрелся. У самого ствола дерева лицом вниз лежал мужик.
Рубаха как у меня, штаны тоже, и комплекцией мы схожи.
- Кто это? - спрашиваю. - Что с ним? Пьян в стельку или плохо человеку? Скорую надо бы!.. Врача!..
Выразительный взгляд домового просвечивался даже сквозь ночную темень. Для него мои вопросы были воплощением тупости. Старик не сразу нашёлся, что на это ответить.
- Не узнаёшь, значит, - всё же проговорил он. - Ты это, голова два уха! Ты! И сейчас ты должен вернуться в это бесхозное тело, иначе…
Домовой не стал договаривать - и так ясно.
Старик продолжал колдовство. Ничего не выходило. Гадина-кикимора постаралась - своё заклятье наложила.
Домовой устало уселся возле того меня, поочерёдно почесал голову и бороду.
- Выход у нас один, - объявил он. - Соседа придётся в оборот брать. Он заклятие на кикимору клал, он его и снять может. Не станет силы у кикиморы, уйдёт навет на тебя и так по цепи… А времени у нас мало, светать начинает.

Они разбрелись по лесу. Искали. Даже до Шурочки наконец дошло, что дело вовсе не в «вертепе» и «девках».
Слушать, как тебя зовут, и не иметь возможности откликнуться оказалось сложно и очень неприятно. Давила безысходность. Сидел я возле второго себя и ждал, пока домовой заставит деда Колю снять заклятье на кикимору. Старичок обернулся сначала щенком, чем уже немало напугал сволочного соседа, дальше последовала карусель метаморфоз вроде тех, которые кикимора испытывала на моей персоне. Николай Иваныч, уведённый домовым подальше от группы поисковиков, выкрикивал замешенные на матюгах молитвы, крестился и чертыхался одновременно. При другом раскладе это могло позабавить, но было мне совсем не смешно. Небо уже заметно посветлело, а с первыми лучами солнца мои шансы на возвращение в мир живых полностью обнулятся.

Николай Иваныч не помнил. Он клялся домовому, что сгоряча тогда глупость сотворил, что покаялся сто раз, что как снова увидел куклу, едва не помер со стыда и страху.
- Не помню я, хоть убей! - вопил сосед, бегая по лесу быстрее, чем мог в молодости.

Не скажу, что смиренно переносил я минуты прощания с жизнью, но и в истериках не бился. Худо было. До слёз, до одури, но всё что я тогда сделал - это мысленно простился с теми, кого в этом лесу не было, и совершенно реально для себя - с теми, кто там был. С замиранием сердца смотрел я на восток, на уже совсем светлое небо, на обретающую цвет зелень.

Анюта вышла на полянку у берега. Она отстала от Шурочки и Ивана, ушедших глубоко в чащу. Чтобы не заблудиться самой, решила вернуться. Рассвет выдался холодным, туман опустился к самой воде. Анюта продрогла. Она подбросила дров в костёр, присела, протянула к огню озябшие руки.
Щенок выбежал из кустов, завилял хвостом.
- Ты чей? - проговорила Анюта. - Иди сюда, за ушком почешу.
Щенок подошёл ближе, но вдруг ощетинился, зарычал. Анюта взглянула на полуистлевшую тряпичную куклу, затем на щенка.
- Тебе не нравится это? - добродушно спросила она.
Щенок два раза тявкнул, смешно почесал задней лапой за ухом, и снова зарычал.
Анюта подняла куклу, повертела в руках.
- Правда, неприятная какая. Представить не могу, что когда-то деревенские девочки могли с ней играть, - проговорила она.
Щенок вертел головой. То он поглядывал на восток, то на Анюту и куклу. Поскуливал. Нервничал.
Горластый деревенский петух огласил приход рассвета. Щенок с тявканьем бросился к Анюте, она ойкнула от испуга и обронила куклу в костёр.
Я слышал, как громко взвыло пламя, видел, как его языки приняли форму сгорбленной старухи…

Он любит мякиш в молоке. Иногда на мгновенье появляется в облике щенка. Он очень строг, порой даже груб, когда чувствует несправедливость или видит беспорядок. Но бывает и шкодлив как дитя. Он - хозяин этой хаты. Он выдал нам вид на жительство. Как знать, возьмёт ли он нас в совладельцы, но я почти уверен, что непременно уступит часть прав нашим детям, ведь он их очень любит. Ему открыто будущее, ведь уничтожить кикимору тогда могла только моя хозяйка - Анюта.

Он любит мякиш в молоке. Иногда на мгновенье появляется в облике щенка. Он очень строг, порой даже груб, когда чувствует несправедливость или видит беспорядок. Но бывает и шкодлив как дитя. Он - хозяин этой хаты. Он выдал нам с Анютой вид на жительство. Как знать, возьмёт ли он нас в совладельцы, но я почти уверен, что непременно уступит часть прав нашим детям, ведь он их очень любит. Ему открыто будущее, ведь сжечь кикимору может моя хозяйка…