Началась эта история давно и случайно, и, казалось бы, не должна была даже и запомниться, но получилось так, что не только запомнилась, но и огромное имела значение для всей нашей русской культуры. Поэтому, мы расскажем её сейчас во всех подробностях и деталях, чтобы ничего не пропустить.

Много-много лет назад родился в Калужской губернии простой крестьянский мальчик. Он вырос, стал маляром. Хорошо он красил, и везде его звали. То дом покрасит, то амбар, то конюшню.

Была у этого маляра странная привычка: он всегда во время работы песню насвистывал. А песенка смешная такая — из Калужских: "Сидел Ваня на диване, курил трубку с табаком". Как берёт наш маляр в руки кисть, так и начинает насвистывать про Ваню!

Долго ли, коротко ли, но оказался этот маляр в селе Каменка, что в Малороссии. А село это было непростое — особенное было село. В нём летом гостил у сестры великий композитор Пётр Ильич Чайковский. Но тогда он ещё не был великим. Он потом великим стал, но об этом рассказ впереди. А пока вот, что происходит.

Зовут нашего маляра как раз в тот самый дом, где Чайковский гостит, стенку покрасить.

Пришёл маляр. Кисти достал, краски разные. Стал красить и насвистывать свою песенку про Ваню. А Чайковский песенку услышал, и так она к нему пристала, что никак не отделаться.

Пётр Ильич утром встаёт, а песенка у него в голове насвистывается. Пётра Ильича к обеду зовут, а у него в голове песенка. Вот уже и чай подают под вечер, а Пётр Ильич всё никак не может песенку забыть. Так всю неделю и промучался — просто до слёз!

Делать нечего; сел Пётр Ильич, и переложил эту назойливую песенку в струнный квартет.

А братья Рубинштейн услышали квартет — шепчутся между собой. Что сказать? Похвалить Петра Ильича? Да, вроде, нельзя. Была бы эта музыка немецкая, можно было бы и похвалить.

А тут про Ваню какого-то. Разве это хвалят?

И вот концерт большой. Знатные гости приезжают. Граф Лев Николаевич Толстой тоже приехал послушать. Играют всякую музыку разную, а Толстой свечи на люстре считает, скучает.

Вдруг заиграли квартет про Ваню. Толстой как услышал, так и про люстру забыл. Слёзы по бороде текут. А люди в зале увидели, что Толстой плачет, и написали друзьям заграницу: "Были на концерте. Слушали квартет какого-то Чайковского про Ваню. Граф Толстой плакал — вся борода в слезах".

А братья Рубинштейн тоже видели, что граф плакал, но виду не подали: подумаешь, какой-то русский граф от русской музыки плачет! Вот если бы немецкий граф заплакал, тогда другое дело. А так-то чего?

Тем временем письма дошли до заграницы, и многие там люди узнали и про Чайковского, и про квартет, и про Ваню, и про слёзы Льва Николаевича.

Позвали Петра Ильича сначала в Вену, а потом и в Америку. Чайковский поехал в Америку, и ему там кучу денег заплатили и все хлопали, а в Нью-Йорке песню про Ваню каждый чистильщик ботинок мог теперь насвистеть.

Узнали об этом братья Рубинштейн и говорят друг другу: "Хм. Ну, если даже заграницей...", и рассказали о Петре Ильиче Надежде фон Мекк.

А Надежда Филаретовна была женщиной некрасивой, но умной. "Вот если я завтра умру" — думала она — "Кто вообще обо мне вспомнит? А, скажем, если какой-нибудь такой Чайковский мне музыку напишет — это же вечная память мне будет навсегда обеспечена". И заказала она Петру Ильичу Четвёртую симфонию.

Ну и пошло потом: симфонии, балеты, оперы, квартеты…

А Толстой увидел всё это и думает: "Великое дело музыка! Жалко, что я в ней совсем ничего не понимаю. Нужно бы написать что-нибудь такое про музыку, чтобы потомки читали и удивлялись — про какую-нибудь Крейцерову сонату, например. У!.. Страшная вещь эта соната. Особенно первая её часть". И написал.

А великий русский поэт Фёдор Иванович Тютчев, узнав про эту историю, задумался: "Всякая мысль, будучи изречена, конечно же, становится ложью. Это понятно. Но, исходя из этого, подобает ли молчать? Ведь, вот, даже, простая песня, ежели её насвистеть в правильный момент и в правильном месте, может переменить мир. Что же тогда говорить про слово? Ведь нам невозможно заранее предугадать, как наше слово будет воспринято, и будет ли это восприятие для нас благодатью или же, как об стенку горох. Может быть, тогда не молчать? Может быть, тогда написать про всё это, покуда ещё полнеба не обхватила тень и на западе не бродит сиянье?" Подумал Фёдор Иванович, подумал — и написал несколько очень хороших стихотворений.

А братья Рубиштейн посмотрели на все это и загордились: "Вот сколько мы хорошего сделали для русского народа! А всё никакой благодарности!"

И только калужский маляр ничего никогда не узнал об этой истории. Жил себе, да песенку свою насвистывал: то дом покрасит, то амбар, то конюшню. Так и умер, а где и когда — неизвестно. И потомки его ничего про своего великого предка не догадываются. Живут где-то сейчас, маются. А ведь могли бы гордиться и радоваться, если бы знали.

Вы уже им подскажите, где эту историю прочитать. Глядишь, и моё слово тогда тоже как-то отзовётся.