Россия задохнулась от продолжительного бега за экономическими достижениями
Запада и Востока, улеглась между ними, демонстрируя особый способ
наложения красок Боровска, куда я  приехал званым гостем, хотя и  с опозданием в несколько лет. Но меня здесь ждали все продолжительное время моего отсутствия.

   Пешая жизнь по древнему городу замирает перед скважиной неба.
Из тюбиков звёздного чрева в замкнутое пространство пейзажа среднерусской полосы художник Владимир Овчинников выдавливает краски. А затем мазками проталин рисует весну, по итогам которой богатый урожай огурцов соперничает с космическими замыслами Циолковского, а Николай Фёдоров регулярно думает будущим воскрешать постоянное прошлое, чтобы поэты вслед за колесом истории гоняли колесо рифмы и спорили до хрипоты абзаца:
- А доедет это колесо до будущего или не доедет?
Я ощущаю всем своим внутренним содержанием, как здесь время повзрослело и отправилось путешествовать верхом на яблоне по временам года: то прошелестит молодым листочком, то упадёт оземь плодом созревшим, соперничая с падалицей звезд,
то зависнет под луной снежной шапкой, отражая небо, а то замрёт сухостоем-поводырём для ветра, напевающего в отогретую флейту сада… Иногда время глубинки, как ребёнок, задремлет в жаркий день плодоношения в тени кроны   и сквозь две проталины глаз с  любопытством наблюдает, как целуются двое  под вечно цветущим деревом- путешественником…

    А трудолюбивый художник, нанятый за бесценок красотой,  как заправский маляр, закрашивает стены города сюжетами  русского прошлого, настоящего и будущего, с раннего утра вписываясь душой в опасный поворот будней заспанной провинции, где толпа с наступлением темноты плотно садится  у телевизоров, на экранах которых бурным потоком гонят сквозь русский чистый разум сериал за сериалом  засвеченного враньём бытия кино.

   И не подозревают едоки хлеба, что их настоящее  крепко спит по ночам в тюбиках художника Владимира Овчинникова…и лишь писающий мальчик перед уличной фреской
на случайной фотографии корреспондента «Огонька» заставляет очнуться на время Боровск, у которого на заднике покоится изящное, и с ним легче всего заходить в будущее.

   - Может,  зайдём в церковь? – вопросом приглашает меня художник.
- Нет, я не люблю в них бывать. Меня раздражает религия, хотя о Боге как научной формуле я постоянно  думаю, - ответил я Овчинникову. – Но вокруг меня стало столько людей, которые обивают пороги храмов, что я избегаю этого. Вам кажется  это странным?
- Нет, все люди разные. Те  живут под куполами, и выше им уже не подняться даже в своих молитвах, а вы под Богом, который вам многое позволяет, - быстро нашёл Владимир ответ на мой  вечный вопрос самому себе.

   И в темноте вслед за художником  Владимиром Овчинниковым  выхожу к ночному краю, вдыхаю чистый глоток неба, поперхнувшись остроконечностью замертво падающей в мировую ноосферу  звезды, что прорезает, как хлебный мякиш,  тишину, звучащую с того света. Только в Боровске  с подлинностью действа  я ощутил, как  Бог прячет концы в человеке,  а человек - отдает концы Богу!
Проснувшись среди ночи, долго-долго хриплю всем своим внутренним содержанием песню безмолвия, цепляясь за последнее слово светотехники жизни, где по морщинам истории ползает божья коровка провинциальной мечты, обрушивая края памяти, где часы - чучело вечности,  по стрелкам которых нам никогда теперь не узнать - сколько осталось  будущего у Бога.  И потому - в одиночной камере бытия   перестукивается со временем.  Художник - сердцем. Вечность - часовым механизмом  у пульса на его руке.
Только в Боровске понимаешь: мы на пару с художником из тех - кому больше всех мало!