Взрослея, я становился как все. Отец с девяти лет отдал меня на бокс, несмотря на протесты мамы и бабушки. Тренировки, надо честно признаться, привлекали меня больше школьных уроков.
Ни к чему не приводили и все старания моего деда привить мне вкус к таджикской мифологии и поэзии.
И все же где-то в глубине меня жил Фолбен - предсказатель.
Однажды в бабушкиной махалле пропала девочка по имени Хадича.
Она была старше меня на два года.
Отец ее умер рано, и ей приходилось много трудиться - она просыпалась до зари, кормила скотину, убиралась в хлеву, присматривала за братишкой. Еще она помогала матери вышивать для продажи яркие, с золотистой нитью, тюбетейки для хубджамских девушек.
Летние каникулы я обычно проводил в кишлаке. В городе у нас был большой шумный двор, а тут мне приходилось часто играть одному - я плохо знал таджикский язык. Только Хадича со мной общалась, когда у нее выдавалось свободное время.
Однажды, когда сидя на корточках у хауза - маленького водоема, из которого жители махалли набирали воду для питья, мы лепили с ней из глины разные фигурки, к нам подошли четверо кишлачных ребят.
Один из них с размаху пнул меня в спину. Я упал, под их дружный хохот.
Пнувшего звали Хакимом. Подождав пока я встану, он подошел вплотную, коряво разведя в стороны руки, согнутые в локтях. И схватил меня за подбородок. Я вырвался, отступил на полшага и, закрыв лицо ладонями, сделал вид, что сейчас заплачу.
Но вдруг во мне словно включился моторчик. Несколько раз я резко ударил Хакима. И тут же отступил.
Не удержавшись, на мою беду он свалился в хауз. Друзья его почему-то сразу убежали.
Хауз, к счастью, не был глубоким, и мне удалось его вытащить, с помощью Хадичи. Хаким ревел, как брошенный младенец в гахворе - азиатской колыбели.
Через полчаса к бабушке прибежала его мать. "Убили моего ребенка, утопили!" - кричала она на всю махаллю.
Я пытался объяснить, что Хаким первым на меня набросился. Однако, бабушка, положив прямо на землю "сабат" - плетенную корзину для лепешек, сняла со своей головы платок и принялась меня им хлестать. Слепой мой дед, отдыхавший в доме, услышав крики, вышел на двор, тревожно работая клюкой. Прислушавшись к причитаниям соседки, называвшей меня в сердцах "урус-бача", дед разгневался, и стал ее материть. Взяв соседку за рукав, бабушка потихоньку вывела ее на улицу.
- Дети тебе достались очень нелегко, я знаю, - говорила она соседке. - У тебя ведь их только двое. Я тебя жалею от всего сердца. Ты видела, я его побила! А ведь я никогда на детей и внуков руки не поднимала...
Соседка, почитавшая мою авторитетную бабушку, к счастью, быстро успокоилась.
Мне же бабушка устроила нагоняй: "Ты что, друзей себе не можешь найти, зачем с девчонкой играешь? - спросила она строго, хотя глаза ее по обыкновению смеялись - Правильно я тебя отхлестала. Хадича ведь красавица, в нее тут все мальчишки влюблены"...
- Ты не обижайся на нашу соседку Фатиму за "урус-бачу", - сказала бабушка уже серьезно. - У нее ведь пятеро детей умерло из семи. А в кишлаке в некоторых семьях растет по десять детей...
- И знай, - добавила бабушка, - люди все такие: когда разозлятся - сразу на ум им приходит то, чем ты от них отличаешься. Тут в кишлаке только у тебя мать русская... Учиться надо таджикскому языку, играть больше с ребятами, они тебя скоро начнут уважать, раз уж ты Хакима так сильно побил. Его мальчишки боятся, а ты его чуть в хаузе не утопил...
И тут она не выдержала и начала громко смеяться, прикрывая рот рукой. Меня тоже невольно разобрал смех. Дедушка, которого перед этим я отвел в комнату, опять забеспокоился - клюка его вновь показалась на цементном порожке. Тут уж нас окончательно прорвало - мы даже присели на топчан, чтобы не упасть от хохота на землю. На всякий случай дед стал бабушку бранить. Она поднялась с топчана и сказала ему: "А вы не ругайтесь (жены к мужьям в Хубджаме обращаются на "вы"), я знаю, что вы перенервничали. И сейчас пошлю вашего внука за вином, к Червону.
Голый по пояс, в штанах из выбеленной бязи, дед быстро развернулся и, заработав клюкой, засеменил к себе, боясь, что бабушка раздумает...
А потом зимой Хадича вдруг исчезла. Мать ее металась, не зная к кому обратиться. Самым авторитетным человеком в махалле был двоюродный брат отца по прозвищу "Червон", владелец карабина. Прозвище ему дали из-за золотых коронок, сделанных, как утверждали махаллинские старики, из чистейшего царского золота.
Червона считали храбрым и справедливым. К тому же он не был занудой, в отличие от прочих авторитетов махалли, дотошно требовавших даже от самых бедных соседей неукоснительного соблюдения обременительных обычаев и обрядов, требующих больших материальных затрат.
В отличие от "Червона", с холодной, веселой удалью обманывавшего государство и беспощадного ко всем своим врагам, отец мой был для тех времен, возможно, слишком честным. Он был храбр, физически очень силен, но жить "как всем" ему мешали убеждения. Отец считал, что следует ценить те времена, когда на хлеб себе можно заработать честным трудом и когда государство, не пытаясь надуть, платит всем, кто желает работать. "Знаешь, сынок, - говорил он мне. - Мой дедушка, а твой прадед - Мадаминхан - обычно отдавал за труд своим крестьянам четвертую, а лучшим - третью часть выращенного урожая. Даже в самые неурожайные годы.
Но он был самым щедрым из всех хубджамских феодалов. Большинство в лучшем случае выделяли дехканам только шестую часть. А в худшем вообще ничего не отдавали.
Во все времена признаком богатства страны было обилие хлеба. Почитаешь - убедишься: в истории такое не часто случается. Все бренно, все непостоянно".
Про своего деда он мне рассказывал часто. Однажды у Мадаминхана украли николаевские деньги, которые он хранил в сундуке без замка. На один николаевский рубль в Хубджаме можно было тогда купить барана, а на пять рублей - выкормленного крупного бычка.
Мадаминхан ненавидел воровство и мошенничество. Собрав детей и слуг, он прочитал при них краткую молитву, пожелав вору, чтобы у того выпали все ресницы и брови.
Через пару недель один из дальних родственников пришел к нему с покаянием. Оказалось, что это он украл деньги. Был у прадеда в гостях, сидел за его дастарханом, но вот не смог обуздать свою алчность, украл деньги из сундука.
Потом до него дошли слухи о проклятии. И он обнаружил, что у него начали выпадать ресницы и брови. Он раскаялся, и с остатками денег отправился к Мадаминхану.
Прадед не принял назад деньги.
"Я снимаю с тебя проклятие, - сказал он. - Ты знаешь, я мог бы приказать отрубить тебе палец или руку, и навлечь позор на всю твою семью. Так бы я и сделал с любым чужим человеком. Но ты родня моя, хотя и дальняя. Я прощаю тебя. Но запомни: ко мне в дом ты придешь не раньше, чем через пять лет".
- Почему именно через пять? - поинтересовался я.
- Он считал так: если через пять лет человек будет о своем поступке вспоминать со стыдом, значит, в своей жизни больше его не повторит. А если воровство для него неискоренимая привычка, то за пять лет людям все станет ясно.
- А зачем он оставил ему деньги?
- Скорее всего, Мадаминхан просто побрезговал принять деньги назад у вора. Он был уверен, что Бог ему даст еще.
Благородство мой отец унаследовал от своего деда. Повергнув врага, он тоже был способен его простить, говоря: "А дальше я все оставляю на Бога..."
Но вернемся к исчезновению Хадичи. Червону нравилось, когда махаллинцы обращались к нему с просьбами. В хищной улыбке обнажив оба ряда своих золотых зубов, он сказал обезумевшей от горя матери: "Поверь мне, твою дочь мы найдем. И ее обидчика. Только прежде чем заявлять в милицию, разреши нам обратиться к фолбену. Понимаешь, если где-то рядом человек, способный детей воровать - его надо будет о-очень серьезно наказать, чтобы никому и никогда не захотелось творить такое ...
Мать Хадичи согласилась.
Червон, повторюсь, был человеком азартным. Порой ужиная с семьей на широком топчане, застеленном ковром и одеялами, он мог вдруг сказать:
- У Гафурджана, кажется, баранью печенку жарят...
Он мог даже отослать своего сынишку на другой конец улицы, к тому самому Гафурджану. Дети в кишлаке имели право в любое время дня заходить во двор ко всем своим соседям.
Сходив на разведку, сын докладывал Червону: "Да, папа, там и вправду печенку жарят..."
-Это я на фронте такой нюх приобрел... - посмеивался Червон.- Голодно там было. Зубы были волчьи, но все обломал на сухарях. Три года на войне: змея под землей шевельнется - различишь...
Он и на самом деле все подмечал, подобно опытному волку. Заметил он и то, какими глазами я смотрю на Хадичу. Почувствовал, что и Хадича отвечает мне взаимностью. И рассчитывал, наверное, что чувства мои обострятся, и словно Меджнун, я отыщу свою Лейлу, даже если какой-то злой колдун превратил ее в песчинку и спрятал от людей в бескрайней пустыне...
Из кишлака к нам в городскую квартиру позвонили поздно вечером. Отдыхавший после работы отец с тревогой взял трубку. Он очень волновался за родителей, и боялся поздних звонков.
Червона отец уважал. Он вызвал дежурную машину с работы, и мы отправились в Яву.
- Сынок, - обратился отец ко мне в машине. - Твой дядя, конечно, чудит. Не дай Бог тебе кого-нибудь безвинного оговорить. Ты меня понял?
Я обещал отцу молчать. Но я видел Хадичу...
... Ее грозились сжечь в огне. Я знал человека, который, намотав ее косы на руку, держал Хадичу у квадратного отверстия, из которого выбивалось пламя.
Не раз проходя мимо нас этот человек замедлял шаг. Глаза его жадно разгорались. У Хадичи не было отца, и он смотрел на нее с вожделением, как на легкую красивую добычу. Он был всегда во френче и в штанах с объемными галифе. Широкая голова, низкий лоб и плоский затылок, тюбетейка держится на ушах.
Для солидности он кверху подкручивал усы, подражая знаменитому председателю колхоза. Но у председателя вся грудь была в орденах, а у этого негодяя на френче одна лишь медаль "За победу над Германией". Мобилизованный в самом конце войны, он толком не воевал. Зато на поясе у него красовался слишком большой по размеру нож, какие в махаллях никогда не носили, вложенный в расшитые крикливым узором ножны. Его все звали "Гулахти". Позже я узнал, что этим словом пренебрежительно именуют топщиков в бане, кочегаров.
Однако в бане этот "Гулахти" давно уже не работал. Летом он занимался огородничеством, а зимой растапливал котельную в школе-интернате.
Еще в пути, в кабинке грузовика, я рассказал отцу обо всем.
- Нет, лучше молчи, - наказал мне отец. - Этот Гулахти, конечно, низкий человек, но вдруг не виноват? Знаешь, не пойман - не вор. И вдруг твой дядя, не разобравшись, устроит с земляками над ним самосуд? Лучше молчи!
Увидев состояние матери Хадичи, сидевшей в окружении махаллинских женщин в одной из комнат, в богатом доме нашего родственника, отец все же смягчился. И он сказал Червону:
- Ако, не стоит слишком серьезно относиться к тому, что говорит десятилетний ребенок. Но на всякий случай, не поднимая шума - надо проверить этого Гулахти.
У Червона была собственная "Победа". И тот самый карабин, о котором читатель уже знает. В махалле соблюдалась "омерта", как на острове Сицилия, пока там не появится один ябедник и доносчик, с которым мой родственник в будущем еще посчитается. Знавшие про карабин, молчали. Даже женщины.
А у отца была мелкокалиберная винтовка "Монте-Кристо". Он ее хранил у деда с бабушкой, подальше от меня.
Червон через своих сыновей выяснил, что Гулахти вторые сутки подряд дежурит вместо сменщика.
Хадича каждую неделю ездила в город, торговать тюбетейками.
Женщины махалли, как всегда в таких случаях, предположили, что ее увели с собой цыгане-люли, занимающиеся попрошайничеством.
- Послушайте, ако, - обратился отец к родственнику перед тем, как, вооруженные, они тайком от всех сели в машину, - Хадичу ведь кто угодно мог в городе украсть, не совершаем ли мы глупость?
- Нет, что-то в этом предположении, насчет Гулахти, есть, - отвечал родственник. - Мы с твоим сыном понимаем друг друга с одного взгляда. Только во мне все это обострилось и ожило на войне, а у него - прямо с рождения. А что преступного в том, что мы навестим соседа на его тяжелой работе? Махалля новая, брат, люди съехались сюда со всей области, даже из соседней республики...
Уже светало, когда отец с родственником подъехали к городской школе-интернату. Машину они оставили в соседнем переулке. К котельной пошли вооруженными.
В Хубдаме всегда ветер. Зимой он холодный и сухой. Для отца зима всегда была тяжелой - с девяти лет он начал работать монтером и однажды даже отморозил себе руки в горах.
Котельная располагалась в подвале. Родственник был обут в мягкие ичиги с галошами, на отце же были сапоги, хрустевшие при спуске.
- Тише, - сказал ему родственник.
Они подошли вплотную к двери. Было слышно, что Гулахти с кем-то разговаривает.
- Тут даже развернуться негде, чтобы выбить эту дверь, - сказал шепотом родственник, - надо его хитростью выкурить оттуда, но как?
- Я буду стоять здесь, а вы намочите бензином тряпку, и принесите сюда, - предложил отец. В случае чего скажем, что заметили каких-то вредителей и кинулись их ловить...
Один кончик тряпки они просунули в щель под дверью, а другой подожгли.
Когда тряпка разгорелась, Червон заорал, как ошпаренный: "Эй, в котельной! Эй, пожар! Пожар! Пожар!"
Он громко топал ногами, делая вид, что затаптывает тряпку, которая дымила все сильнее.
- Вода! Где вода?! - кричал он.
Гулахти почуяв запах горелого, подскочил к двери и открыл. Отец его обхватил и стиснул так, что у Гулахти затрещали кости.
- Скорее всего, она в пожарном ящике для песка! = крикнул Червон.
Почувствовав, что соседи обвели его вокруг пальца, Гулахти попытался из кармана зеленой армейской фуфайки вытащить нож. Отец приподнял его и ударил оземь.
Хадиче долго пришлось сидеть в ящике на корточках.
"Червон" стал разгребать песок, отбросив карабин в сторону. Отец бросился ему на помощь. Гулахти поднялся и схватил лом, лежавший на полу. Но отцу с его ростом стоило лишь руку протянуть, чтобы снять с красного пожарного щита багор. Им он ткнул Гулахти с такой силой, что тот снова свалился с воем на землю.
К тому моменту Червон уже вытащил Хадичу из ящика.
Он же ловко связал подлеца, воткнул кляп ему в глотку.
- Сейчас отвезем его в махаллю.
- Нет, ако, - твердо возразил ему отец. - Мы сейчас вызовем милицию. Мне кажется, это не первое его преступление в котельной.
- Да ты что?! - родственник не привык к ослушанию. - Ты хочешь, чтобы весь город узнал о том, что этот подонок испортил нашу махаллинскую девочку?! Нет, такому не бывать. Мы его будем судить своим судом!...
- Никогда вы коммунизм в одной махалле не построите, ако! - твердо ответил ему отец. - Никогда! Вы только ребенку жизнь испортите, и себе. И махаллинцам...
-Ладно, - подумав, согласился Червон. - Звони, ты у нас теперь начальник телефонной станции...
Спрятав оружие в машине, отец вызвал милицию...

Но как же Гулахти сумел заманить Хадичу в свою котельную? Дело в том, что дорога от рынка проходила мимо перекрестка, одна из улиц которого вела к интернату.
Гулахти ожидал Хадичу на этом перекрестке. Он давно изучал ее маршрут.
- Соседка! - остановил он ее. - А в котельной у меня сейчас твоя мама. Я подарил ей це-елый мешок хорошего шурабского угля - куски большие-большие... Может быть ты поможешь своей маме отнести подарок домой?...
Хадича поверила махаллинцу и спустилась вместе с ним в котельную. Там он накинул ей на голову брезент и подтащил к топке.
- Если хоть одна буква "алиф" выскочит из твоего горла - ты окажешься в огне! - пригрозил он несчастной Хадиче.
Потом он заставил ее влезть в ящик с песком и поглубже закопаться.
Сам Бог помог Хадиче избежать позора и смерти. Днем в котельную кто-то постоянно приходил, Гулахти вызывали к директору. Ночью был такой страшный мороз, что интернат посетили проверяющие. А завхоз интерната остался ночевать с детьми, и без конца наведывался в котельную, следя за тем, чтобы ленивый Гулахти не сидел сложа руки.
На следующие сутки все снова повторилось.
Гулахти от ярости метался. Лишь к рассвету его оставили в покое. Он мечтал уже, вытащив Хадичу из песка сделать свое черное дело, но тут случилось все, о чем я рассказал.
Один дотошный молодой лейтенант-оперативник, по фамилии Кадыров, решил просеять всю золу в котельной Гулахти. И он в ней нашел маленькую обгоревшую металлическую пряжку от пояска, каким подпоясывались школьницы младших классов. Несколько недель назад в городе пропала одна девочка, ходившая в русскоязычную школу. Кадыров стал раскручивать дело дальше, и, проведя обыск в доме Гулахти, он обнаружил портфель этой девочки. Убийца и насильник принес его своему сыну-школьнику, сказав, что купил почти новый портфель на рынке...
После этого случая мать Хадичи продала свой дом в Яве, и они переселились в отдаленный кишлак на холмах...

Плачь обо мне этой ночью -
Это последняя ночь.
Знаешь ты, больше, ночами
Рядом не будет меня.
Зябко подернешь плечами -
Рядом не будет огня.
Плачь обо мне этой ночью -
Это последняя ночь...

Почему, когда я слышу эту песню великого афганского певца и поэта Ахмада Захира, то вспоминаю именно Хадичу? Ясно ведь, что никаких ночей я с ней не проводил, что это была лишь детская любовь?

Свечка на столике низком
Больше не будет гореть...
Дай же мне - хоть напоследок
Слезы твои утереть!
Строго расстанемся, молча -
Даже последнего "Нет!"
Сердцем своим не услышу...
Утренний, утренний свет!...

После этой истории она меня избегала. Если и встречала в кишлаке, когда я приезжал к бабушке - проходила мимо, опустив голову, едва поздоровавшись...
Конечно, слух о моих необычных способностях разнесся по Яве и всему Хубджаму, и многие стали меня безо всякой причины бояться. Но я недоумевал - почему Хадича отворачивается от меня, как все остальные -глупые люди?! Она-то ведь должна понимать, что мой дар - это ноша, которая только тяготит...

Зябко подернешь плечами -
Рядом не будет огня.
Всеми твоими ночами
Больше не будет меня!..

Сейчас я понимаю, что Хадича не предала меня - ей самой было тяжело пережить случившееся...
Много времени прошло, многих женщин я любил и многие ответили мне взаимностью. Но и сегодня, когда звучит эта песня Ахмада Захира во мне просыпаются то ощущение чистой детской любви к доброй и красивой Хадиче, которую я ни разу в жизни даже не поцеловал.

Плачь обо мне этой ночью,
Это последняя ночь...

Вернувшись в Хубджам из армии, я однажды в автобусе увидел женщину необыкновенной красоты, державшую на руках маленького сына. Это была Хадича.
Я кивнул ей тогда, и она, прикрыв глаза, тоже благодарно мне кивнула...