Мальчик откусил крохотный кусочек и стал медленно жевать. Рот мгновенно наполнился слюной, захотелось проглотить сразу всё и откусить ещё. Но он не торопился.

Если жевать с открытым ртом, то кажется гораздо вкуснее. Он заметил это не так давно и теперь всё время ел только так. Сначала мама делала замечания, потом перестала. Может, сама попробовала и поняла, что так лучше? Хотя нет, вряд ли.

Наверху гулко ухнуло, потолок чуть заметно дрогнул. Пламя коптилки дёрнулось и затрещало, по стенам испуганно заплясали тени. Еле слышно протарахтел пулемет. Мальчик на звуки внимания не обратил.

Он с сожалением проглотил последний кусок, потянулся за чаем и обнаружил ещё одну лепёшку. Секунду раздумывал: сделать вид, что не понял, или всё-таки спросить? Рука тем временем сама поднесла лепёшку ко рту, зубы автоматически откусили ровно столько, сколько надо. И только прожевав и чмокнув от удовольствия, он всё же сказал:

— Мама, ты опять?

— Ешь, — попробовала улыбнуться мама. — Я пока варила, напробовалась. Больше не хочется.

Мальчик понимал, что мама говорит неправду. Но понимал где-то глубоко-глубоко, там, где не было постоянного желания есть. Даже не есть — жевать. Всё равно что, даже такое вот варёное тесто, называемое для красоты лепёшками.

Он доел лепёшку и стал пить чай. Тоже медленно, причмокивая. Наверху продолжали стрелять, но взрывов больше не было. Коптилка успокоилась и горела ровно, освещая подвал тусклым жёлто-красным светом.

— Игорь, — сказала мама. — Я немного посплю. Ночью надо за водой идти.

Игорь не ответил: был занят чаем. Мама немного повозилась и задышала ровно и тихо. В свете коптилки её лицо казалось резким и острым.

— Ты бы тоже поспал, — не открывая глаз, сказала мама. — Нечего зря масло жечь.

— А ты меня возьмёшь с собой? — спросил Игорь.

Мама не ответила.

Игорь допил остывший, несладкий чай, немного посидел, прислушиваясь к бурчанию в животе. Затем послюнявил палец и погасил коптилку. В подвале стало темно, не видно было ничего: ни потолка, ни стен, ни стола, ни мамы. Только фитиль коптилки светился ещё несколько минут всё тускнеющей точкой. Потом растаял и он. Теперь мальчика окружала только чернота, плотная и густая. Как под одеялом. Игорь сидел, не шевелясь, и ждал. Он знал, что это ненадолго, что через несколько минут глаза привыкнут, и он снова будет видеть. Правда, плохо. Ну это понятно, он же не кошка.

Мама хрипло всхлипнула и что-то сказала во сне. Но не проснулась.

Правильно, пусть спит. Ей ночью за водой.

За водой теперь приходится ходить часто: мама одна принести много не может. Игорь каждый раз просит взять его с собой, но мама боится. Один раз они пошли вместе, набрали ведро и две канистры. Они почти уже дошли назад, оставалось пройти пятиэтажку и дорогу. Миномёты забухали внезапно. Мама подтолкнула Игоря к подъезду, аккуратно поставила ведро на землю и побежала следом. В двух шагах от подъезда Игорь поскользнулся и растянулся на грязном асфальте. Попробовал подняться, снова упал. В воздухе уже свистело. Мама с неожиданной силой схватила его за руку, подняла, буквально втолкнула в подъезд, вбежала сама. В это мгновение на улице упала первая мина.

С тех пор мама ходила за водой одна. Напрасно Игорь уверял, что ночной обстрел — это случайность, что упасть могла бы и она, и что он теперь будет внимательно смотреть под ноги. Напрасно, стараясь выглядеть хладнокровным, высчитывал, что если бы они ходили за водой вдвоём, то делать это можно было б в два раза реже. Даже один раз заплакал и признался, что очень боится оставаться один. Всё напрасно — мама боялась и оставляла Игоря в подвале.

Он, действительно, боялся оставаться один. Смертельно боялся этих двух часов. Ему было страшно, что мама не вернется, и он останется совсем один. В кармане пальто у него записная книжка, где маминым чётким почерком записаны адреса и телефоны всех их родственников и знакомых. В Москве и Краснодаре, в Астрахани и Воронеже и даже где-то в Сибири. Что ему от этих адресов, от этих знакомых и полузнакомых людей? Они все далеко, а он здесь, в Грозном, и если мама не вернётся… Чёрт бы побрал эту воду!

Когда был папа, такой проблемы не было. Папа ходил за водой сам, приносил сразу много, а Игорь оставался в подвале не один, а с мамой. Потом папа не вернулся. Они прождали его весь день, прислушиваясь к каждому звуку. Мама даже несколько раз поднималась наверх, но тут же спускалась: стреляли в тот день больше обычного. Ночью она ушла, строго-настрого приказав Игорю сидеть на месте. Вернулась под утро, грязная и растрёпанная. Села на топчан, достала из кармана папину перчатку и застыла. Так она сидела, наверное, час, смотрела на перчатку застывшим взглядом и молчала. А Игорь смотрел на неё. Он хотел спросить и боялся. Боялся, что если она скажет, то тогда уже ничего не изменить, а так, вроде бы, ещё есть надежда. Потом не выдержал, сел рядом с мамой, осторожно обнял. Она посмотрела на него пустыми застывшими глазами. Игорю стало страшно. «Мамочка…» — шепнул он. И тогда она вздрогнула, схватила его, прижала так, что стало больно, и зарыдала. Громко, навзрыд, задыхаясь и вскрикивая что-то непонятное. Игорь уткнулся в пахнувшее грозненской землёй пальто и тоже заплакал.

С тех пор прошла неделя. Или две.

Глаза привыкли. Теперь можно было разглядеть весь их новый «дом». Длинное узкое помещение с высоким, теряющимся в темноте потолком, с потрескавшейся штукатуркой на стенах. Два лежака, один большой и один поменьше. Три табуретки, стол. В дальнем углу, еле различимые в темноте, сумки и пакеты с вещами. Всё это тёмно-серое и расплывчатое, словно призрак в вечернем тумане. Но при желании разглядеть можно всё.

У мальчика такого желания не было. Он и так знал тут всё наизусть.

Он осторожно встал. Табуретка предательски скрипнула, но мама не проснулась. Мелкими шаркающими шагами он прошёл в дальний конец помещения. Таким же осторожным движением чуть отодвинул прибитое к стене и закрывающее дверной проём одеяло. Замер, ещё раз прислушался и юркнул в проём. Одеяло опустилось. В полной темноте Игорь шагнул вперёд, точным движением нащупал ручку двери. Замер, резко, чтоб не скрипела, приоткрыл дверь, выскользнул наружу. Закрыл.

Звуки сверху здесь слышались намного сильнее; мальчик на них особого внимания не обращал. Они были обычными: короткие автоматные очереди, редкие хлопки миномётов вдалеке, разрывы мин чуть ближе, но тоже в стороне — ничего страшного.

Света здесь тоже было больше. Свет падал из маленьких полукруглых окон под потолком. Раньше на окошках имелись грязные, сто лет немытые стёкла с прилипшей к ним спрессованной паутиной и запутавшемся в ней мусором. Перед Новым годом, когда самолёты летали особенно часто, папа стекла выбил, окна заложил кирпичами и замазал землёй. Теперь земля кое-где потрескалась, и из щелей вниз сочился свет. Свет, в зависимости от времени суток и погоды, был разным. Чаще — мертвенно-бледным, почти прозрачным и тогда помещение казалось таким, каким оно есть — большим и неуютным, с грязными закопченными стенами, со сложенным из кирпичей очагом в одном конце и поганым ведром в другом. Но иногда висящие над городом тучи расходились. Тогда в щели прорывались тонкие как спицы солнечные лучи. Весёлые и наглые. При них подвал казался ещё более мерзким. Мама жаловалась, что от них ещё тошнее, а папа всё грозился «заделать, на фиг, щели». Игорь думал иначе.

Он, теперь уже не особо осторожничая, прошёл к двери из подвала. Эта дверь была другой — большой и тяжёлой, с массивными петлями и громадной железной ручкой. Но открывалась легко и без скрипа. Не скрипнула и сейчас.

Игорь закрыл за собой дверь и оказался в маленьком тамбуре. Одна дверь сзади, другая — тяжёлая железная — впереди; крохотное пространство между ними. Здесь темно, тесно и холодно, а звуки боёв слышны особенно громко. От взрывов наружная дверь жалобно скрипела. Словно жаловалась.

Мальчик ничего этого не замечал. Он любил это место. Очень любил.

Здесь его ждала тайна.

«Тайна» представляла собой небольшую дырку во внешней двери. Маленькая, чуть толще стержня для шариковой ручки, почти круглая, с оплавленными краями. Как она появилась, когда? Пробил ли её осколок бомбы или мины, или давным-давно прожёг пьяный сварщик? А, может, она вообще была здесь всегда? Игорь этого не знал. Да и не особо интересовался. Какая разница — главное же не это.

Главное, что вечером в этом тесном холодном тамбуре происходило маленькое волшебство.

Иногда он представлял, как это происходит. Представлял так живо, как будто бы видел сам. Солнце медленно поворачивало к западу. Сначала освещалась крыша их старинного дома, потом верхняя часть стены. Солнце склонялось ниже, лучи доставали до резного фронтона, спускались по стене. Заглядывали через разбитые окна в комнаты. Людей в комнатах давно не было, люди жили в подвале. Лучи освещали раскиданную, перевёрнутую мебель, заставляли сверкнуть осколки стёкол на полу.

Это, конечно, если на улице было солнце, если небо не затягивали тучи или дым от пожаров. Такое случалось нечасто. Но случалось.

Солнце сдвигалось ещё немного, лучи нащупывали крутой спуск в подвал, ныряли туда. Медленно, одну за другой освещали ступеньки и, наконец, упирались в тяжёлую ржавую дверь с круглой ручкой.

Что происходило дальше, Игорь видел уже сам. И каждый раз замирал, словно видел маленькое чудо.

Только что тёмная бесформенная дырка вспыхивала, как маленькое солнце, и выпускала из себя яркий тоненький лучик. Луч в мгновение ока пронзал тамбур, и на внутренней двери зажигалась картинка.

Яркая, цветная, подвижная. Словно прямо в грязной старой двери загорался экран маленького телевизора. Загорался сам собой, без проводов, тока и антенн. Только лишь по воле солнечного лучика, прорвавшегося через непонятно откуда взявшуюся дырку в двери.

«Телевизор» показывал всегда одно и то же, словно поломался переключатель программ. Два дерева на переднем плане. Игорь знал, что на самом деле они больше похожи на фонарные столбы: ветки давным-давно срезали осколки мин и шарики из бомб. На картинке этого видно не было. Дальше выглядывала крыша одноэтажного дома. Когда-то там жила его одноклассница, сейчас дом почти полностью обгорел и был пуст. Ещё дальше виднелся угол пятиэтажки. В «телевизоре» разбитые окна казались просто тёмными пятнами. Зато хорошо различались антенны на крыше. Как ни странно, антенны были целы. И совсем далеко смутным пятном виднелось ещё одно здание. На картинке оно было маленьким и неприметным, никто бы и не догадался, что это Президентский дворец.

Над крышей пустого дома, над пятиэтажкой с антеннами и над микроскопическим Президентским дворцом плыли облака. Вернее, они плыли под ними. Деревья на картинке росли сверху вниз, вниз тянулись антенны, этажи тоже спускались сверху вниз. Картинка показывала всё вверх тормашками. Как в телескопе.

Больше «телевизор» не показывал ничего. Никогда и ничего, только этот маленький кусочек. Игорь готов был смотреть на него бесконечно. Мало? Зато можно, не торопясь, рассмотреть подробности. Изображение нечёткое? Колышится? Так ещё интересней — кажется, что картинка живая. И не правда, что на картинке всегда одно и то же. Если приглядеться, можно многое увидеть. Рядом с окном третьего этажа в стене появилась новая дырка. Одна антенна согнулась почти до крыши. Ветра не было, значит, её всё-таки срезало осколком. Сзади колышется что-то тёмное — скорее всего, дым. А это что такое? Надо же — это птица. Ворона, наверное. Или грач. Интересно, их едят?..

Игорь устроился поудобнее, поднял воротник пальто. С надеждой глянул на дырку: небо, вроде, чистое. Теперь только ждать. И лишь бы мама не проснулась.

Мама не любила, когда он уходил сюда, не любила его тайну. Не то, что папа.

— Камера-обскура! — сказал тогда папа. — В детстве у меня такая же была…Интересно.

Мама его не поддержала.

— Вот упадёт мина — будет вам «интересно»! Саша, я тебя не понимаю…

Они ушли в дальнюю «комнату» и долго спорили. Потом папа вернулся, сказал, что Игорь может смотреть, но только если на улице тихо. При первых же выстрелах, даже если они далеко, сразу назад и вообще… Что «вообще» он так и не сказал, стал вместо этого рассказывать про преломление лучей, про камеру-обскуру, про то, почему она показывает вверх ногами.
Теперь папы нет, и мама терпит его походы в тамбур всё меньше и меньше. Спрашивать теперь тоже не у кого. А сколько ещё хотелось бы…

Например, почему последнее время камера-обскура ведёт себя не так, как положено. Почему иногда на двери кроме перевёрнутого вверх торманом кусочка улицы, мелькают совсем другие картины? Разные. Их дом, например. Камера ведь не может его видеть? Тем более, дом совершенно цел и крыша утопает в цветущем винограде. Или тоннель у Минутки? Это как? Иногда и того лучше — какая-то церковь на берегу реки. Река знакомая — Сунжа. Но откуда там церковь? А недавно в дрожащем мареве на стене замаячили громадные небоскрёбы. Прямо Америка, но ведь за последним явно виден трамвайный мост! Откуда? И почему кажется, что кто-то пытается с ним говорить?

Не у кого спросить.

Дырка в двери начала светлеть. Игорь смотрел на неё, не отрываясь. В глазах начало пощипывать, по щеке поползло что-то мокрое. Слеза? Это от света, конечно, от света. Слишком яркий свет. Слишком яр…

Нет, ну почему так несправедливо? Почему он сидит в этом вонючем подвале? Почему приходится прятаться от бомб и мин, от пуль и снарядов, и ещё от черт знает чего? Как получилось, что приходится бояться всего и всех? Почему?!

Когда-то, когда всё только начиналось, он спросил об этом папу.

— Homo homini lupus est, — непонятно сказал папа. — Так ещё в Древнем Риме говорили. Человек человеку — волк.

— У чеченов на гербе волк, — вспомнил Игорь.

— Это не важно. Имеется в виду, что люди относятся друг к другу хуже любых зверей. Особенно, когда у них разные национальности и мало мозгов. Агрессия, тупость и национализм. Пещерный национализм. Знаешь, что это такое?

Игорь подумал и решил, что знает.

— Папа, а почему тогда мы не уехали? Как тётя Вера? Как Оксана, как другие?

Папа долго молчал, потом полез за сигаретой. Поломал, чертыхнулся.

— Сынок, — вмешалась тогда мама, — ты же сам знаешь… Денег у нас не было. Ты же знаешь…

Отверстие в двери осветилось сильней. Осталось совсем немного. Чуть-чуть и.… Как же не вовремя эти слёзы!

Игорь вытер глаза, шмыгнул носом.

Денег не было? В классе к осени осталось только четверо русских, остальные уехали. У всех были деньги? А почему тогда не было у нас? Кто в этом виноват? Уж, точно, не он! Если бы взрослым был он, всё было бы не так. Он бы не позволил, он бы смог.… Почему? Оксана сейчас, наверное, кино смотрит американское. И Вовка. Или на компьютере играет. И едят что-нибудь вкусное. Борщ или макароны. А, может, даже пельмени. И фанту пьют. Им не нужно уметь определять по звуку в какую сторону летит мина. Почему? Почему, папа, они там, а твой сын здесь? Потому, что ты не смог заработать достаточно денег? Не смог заработать, не смог увезти. Даже за водой нормально сходить не смог. Как мы теперь будем, ты не думал об этом? Мама одна разве сможет? Мама тоже.… «На улицу ни ногой, к дверям не подходи, за водой нельзя». Не говори, не смотри, не дыши! «Тесто же такое вкусное — что ты кривишься?» Вкусное, как же… «Надо терпеть, мы не виноваты». Не виноваты?.. Как раз вы и виноваты! Даже Ибрашка уехал, а вы.… Если бы не вы… будь вы другими.… Как у Вовки, как у Оксанки, как у остальных… Он бы тоже смотрел сейчас кино, а не дурацкую камеру-обскуру.…

Дырка вспыхнула, как маленькое солнце. Луч раскалённой спицей пронзил темноту, в мгновение ока прочертив от двери до двери огненную дорожку. Там, куда он упал, образовалось яркое пятно. Долю секунды пятно плясало, словно настраиваясь. Затем успокоилось, побледнело и превратилось в волшебное окно. В маленькое окно в большой и страшный мир.
Мальчик вытер рукавом слёзы и сопли, но они тут же полились снова. Впервые за месяц смотреть не хотелось. Да и чего там смотреть? Дурацкие картинки? Ему не пять лет — хватит!
«Не хочу! — сквозь слёзы прошептал Игорь. — Пусть меня заберут отсюда! Куда-нибудь!.. Не хочу!»

В голове глухо ударило, и тут же тамбур осветился ярчайшим светом. Игорь испуганно зажмурился, но свет проник и под опущенные веки. В глазах вспыхнули разноцветные пятна. Жёлтые, белые, оранжевые, багрово-красные. Вспыхнули и закрутились, словно фантастический калейдоскоп. Быстрее и быстрее. Ещё быстрее. В голове в такт крутящимся пятнам стучал барабан. Дикая пляска продолжалась и продолжалась и кончилась внезапно, когда казалось, что сил больше нет, и голова сейчас лопнет, как перегоревшая лампочка.
«Смотри! — тихо произнёс незнакомый голос. — Открой глаза и смотри!»

Игорь вздрогнул и зажмурил глаза сильнее. Всё ясно! Наверное, это был «Град», прямое попадание, и теперь его уже нет на свете. Он сгорел, разорван на части, распылён на атомы. Он умер!

«Не выдумывай», — сказал голос.

Голос не был ни злым, ни добрым. Он был спокойным и тихим. И раздавался прямо в голове.

— Не умер? — спросил Игорь, не открывая глаз.

Наверху, за дверью так же стреляли. Автоматы, пулемёт, изредка миномёты — всё, как обычно. Значит, он жив?

Голос молчал.

Игорь ещё немного подождал и осторожно приоткрыл глаза.

В тамбуре было темно. Из дырки во внешней двери бил золотистый лучик, внутри лучика плавали пылинки. Картинка на внутренней двери тоже была такой же, как всегда: растущее вниз дерево, перевёрнутая пятиэтажка, призрак Президентского дворца.

«Померещилось, — подумал Игорь, на глаза опять навернулись слёзы. — Опять эта дурацкая каме…»

Картинка задрожала, вспыхнула ярче, словно настраиваясь, и загорелась ровно и устойчиво. Перевёрнутой вверх тормашками пятиэтажки там уже не было. В маленьком круге света поплыли совсем другие картинки. Это был уже не телевизор, это было окно. Фантастическое окно в другие миры. Туда, где нет войны.

Картинки поражали немыслимой чёткостью, они двигались, дышали и даже как будто бы пахли. Игорь замер.

Очень скоро он понял, что на всех картинках был Грозный. Но, боже мой, какой Грозный!

Одни места он узнавал, другие не очень, некоторые привели его в замешательство.

Вот это, конечно, поющие фонтаны. А это пруд в парке Кирова. Проспект Ленина с потерявшим «рога» троллейбусом, базар, мамина работа. А это очень похоже на его школу. Но откуда взялся фонтан с дурацкой фигурой пацана с пионерским горном? А здесь абсолютно точно старый обком, в котором давным-давно уже непонятно что. Но откуда взялась аллейка на проспекте Орджоникидзе? И что это за громадная толпа с плакатами, рвущаяся в здание? Демонстрация?.. А это, похоже, музучилище. Только почему-то с огромным, сверкающем на солнце куполом. Но откуда рядом взялась тонкая изящная мечеть? Там же на самом деле остатки сквера. Что это за товарняки, забившие все пути на вокзале? И почему вокзал перекрыт солдатами с автоматами и овчарками? А это что? Откуда в Грозном небоскрёбы, как в Нью-Иорке, почему на месте «Кавказа» гигантская мечеть?

«Выбирай», — сказал голос, и теперь Игорь не удивился.

— Что?

«Ты хотел вырваться отсюда? Выбирай — и ты забудешь всё, как сон».

— Не врёшь? — спросил Игорь.

Голос промолчал, и Игорь понял, что это правда. Ему это не снится, и голос не врёт. Сердце забухало, как пулемёт, в висках застучали молоточки. Правда! Конечно, правда! И не важно, кто такой этот голос и откуда взялась камера-обскура. Плевать! Одно слово — и его здесь не будет. Одно…

«Ну! Куда ты хочешь?»

Куда? Надо подумать, не спешить. Куда?..

«Быстрей! Солнце садится!»

—Хомо хо… люпус… — попытался вспомнить Игорь. — Человек человеку волк, короче.

Голос молчал.

— Хочу туда, где не так. Где нет этого… Национализма где нет, короче. И войн.… Вообще!

«Гм… — помолчав, сказал голос, и Игорю послышалось сомнение. — Я имел в виду только Грозный».

— Ну и что? Разве такого не может быть? Не было?

Голос молчал.

— Ну как же… — засуетился Игорь. — Ты ж обещал! Разве нет такого? Я же видел картинки! Да любую, хоть там, где демонстрация.

«Сюда? — удивился голос. — Это же 58-й год. Смотри!».

Перекрытая толпой дорога, искажённые ненавистью лица у старого обкома Самодельные плакаты. «Чеченов в Казахстан!» «Долой!»

— А где небоскрёбы? Это же Грозный? Там так красиво!

«Грозный, — согласился голос. — 2012-й. Красиво, но не для всех».

— А другие? Неужели нет такого, чтоб без.… Не может быть».

В пятнышке света на двери медленно кружились картинки. Голос молчал.

— Ты обещал! — зло выдохнул Игорь. — Обещал!

«Обещал, — грустно согласился голос. — Прикрой глаза».

Тишина. Ни самолётного воя, ни взрывов, ни автоматных очередей. Глубокая, тягучая, почти осязаемая тишина.

На небе ни туч, ни облаков, но и чистым его тоже не назвать. Серо-жёлтое тягучее полотно. Саван. Солнца не видно. Нигде никаких теней. Раннее утро? Вечер? Осень?
Здания тоже серые, безликие. Ближние ещё можно разглядеть и даже узнать, а дальше всё заволакивает тем же серо-жёлтым туманом.

Ни автобусов, ни трамваев. Вообще — ни одной машины.

Но люди есть. Люди на тротуарах, на улицах, во дворах. Мужчины, женщины, дети. Серые фигуры, серые лица. И все молчат. Даже дыхания не слышно.

Что это?

Молчание. Тишина. И только еле слышное шарканье ног по серому асфальту.

— Что это?!

— Новенький? — тихий голос сзади. — Из какого года?

Лицо у мужчины спокойное, глаза смотрят без любопытства.

— Здравствуйте, — сказал Игорь. — 1995-й.

— А.… Много вас оттуда. Как ты умер?

— Вот ещё! — опешил Игорь. — Я живой!

— Раз здесь, значит, умер. По-другому сюда не попасть.

— Нет! — закричал Игорь. Несколько человек медленно обернулись. — Нет!.. Я сам… вернее голос. Это он меня сюда… Я хотел, где не бывает агрессии и национализма…

— Правильно, — грустно подтвердил мужчина. — Ничего такого здесь нет.

— Где?! Кто вы все?

— Кто? Видишь вон того чечена в бешмете? Это Али. Убит когда, освобождая место для крепости Грозной, уничтожили его село. Алханч-Юрт, кажется. Вон тот в черкеске — это Иван Зубков, казак. Убит чеченцами в 20-м. Пацана видишь? Это Иса. Застрелен энкаведешником в 44-м, когда пытался сбежать из товарняка. Девочка — Вера Злотова. Её с семьёй пригнали в Грозный в 46-м, поселили в чеченском доме в Черноречье. Однажды ночью в посёлок ворвались чечены.… Вон те двое из 58-го. Степашина зарезал чечен, Матаева насмерть забили наши…

— Тут все мёртвые?

— Ну да. А где ж ещё может быть мир без агрессии и национализма?

— Но почему? Вы не ненавидите друг друга? Не мстите?

— Нам нечего делить. Нечем ненавидеть. И нечем любить…

— Нет! — закричал Игорь. — Нет! Нет!! Я живой! Хочу назад!

Мужчина смотрел на него, молчал и грустно улыбался.

— Хочу назад! Голос, верни меня назад! Мама!

— Он не сможет, — прошептал мужчина. — Отсюда выхода нет. Но здесь хоро…

Игорь ничего не слышал. Слёзы заливали ему глаза, сердце выпрыгивало из груди. Ему не хватало воздуха, он задыхался, но продолжал кричать.

— Мама! Мамочка!.. Не хочу! Ма-ма-ма-чка!! Забери!

Внешняя дверь резко открылась, и в свете заходящего солнца мальчик увидел маму. И сразу стало хорошо. Мама опустилась на колени, схватила его за плечи, прижала к себе. Он уткнулся носом ей в пальто и зарыдал. Пальто было грязным, но он этого не замечал. Он чувствовал родной запах, ощущал капающие ему на щёку мамины слёзы и был счастлив.

— Игорь, — срывающимся голосом сказала мама, — сынок! Разве так можно? Ты где был? Я уже не знала, что делать… где искать…

— Ма-ма, — икнул Игорь, — мамочка! Я был там, где нет ненависти и наци…национализма.

— Фантазёр! — поцеловала его в лоб мама. — Так не бывает.

«Бывает, — подумал мальчик. — Бывает, мамочка. Только это ещё хуже».

«Да-да, — согласился с улицы пулемёт, — да-да-да! Да!»