За год всё заросло. Землю покрыл густой ковёр свинороя, к калитке вплотную подкралась сирень. У скамейки бугрилась какая-то мерзкая буроватая поросль, а вдоль ограды нагло зеленели свежие побеги айлантов. Некоторые успели вымахать метра на полтора. Плохо. Бороться с ними всё равно, что со сказочными драконами — на месте срубленной «головы» тут же вырастают три. И так каждый раз: вроде, вычистили всё до последней травинки, а через год кажется, что нога человека не ступала сюда лет сто. Благословленная кавказская земля. Интересно, кем?

Игорь вытер лоб, — солнце припекало почти по-летнему — выпрямился. Ира дёргала траву, отец сражался с айлантами. Каркала ворона, надоедливо гудела пчела, вдалеке тарахтел автомобиль. Людей не слышно. Как в лесу. Как на кладбище. Почему, как?

Ехать в этом году на кладбище было страшно. Теперь всегда было страшно — и в прошлом году, и в позапрошлом, и в поза-позапрошл… Нет, в 91-м ещё было почти нормально. Да и в 92-м народу на Пасху оказалось неожиданно много. А ведь, казалось, что все заняты только одним — ищут, как бы побыстрее оставить этот город. В 93-м людей на кладбище поехало уже заметно меньше. Но тогда ещё ходили трамваи.

Неужели прошёл всего год? А кажется, что трамваи не ходят уже лет десять. Как быстро всё забывается. Как быстро привыкаешь. Ко всему? Пока не произойдёт, не узнаешь.

Всё-таки они решились: прошёл слух, что будут автобусы. Поехали втроём, мама с Андреем осталась дома. Слух подтвердился, автобусы были, и не так уж мало. Вряд ли, их кто организовывал, скорее, водители сами не упустили возможность заработать: знали, что на Пасху русские всё равно поедут на кладбище. Хотя, может, и организовывали — от Дудаевского правительства можно ждать, что угодно. В конце концов, это не важно, главное, что людей опять оказалось гораздо больше, чем он мог подумать. Даже настроение поднялось. И не только у него. Похоже, что всех охватило одно чувство: «Ого, сколько ещё нас! Ещё живём!» Хмурые, вечно озабоченные, давно разучившиеся улыбаться, привыкшие прятать глаза и не смотреть по сторонам люди вдруг начинали улыбаться. Становились деловыми и спокойными. Ненадолго.

Набрав воды у центрального входа, народ растекался в разные стороны тоненькими ручейками и исчезал. Всё-таки людей было слишком мало, огромное кладбище поглощало их без остатка. Почти не заметив.

Игорь снова вытер пот, посмотрел по сторонам: справа, через несколько могилок, виднелись склонившиеся спины, слышался тихий говор. Поднял голову вверх: солнце ещё высоко, но надо поторапливаться. Вздохнул, взял секатор и снова склонился над розой.

С этим кустом у него были свои счёты. Лет пятнадцать назад прямо в гробнице проросла роза. Сама, никто её туда не сажал. Всё земля виновата, не зря же говорят: «Это Кавказ, сунь в землю черенок от лопаты, и он прорастёт». Лучше бы черенок пророс, меньше бы хлопот было. Сначала цветку обрадовались, даже что-то говорили про хороший знак. Когда спохватились, было поздно. Розу срезали, выдёргивали корни, выкапывали, а она росла и росла. Разрасталась, давала новые побеги. Один пробился между гробницей и памятником. По граниту поползла трещина. Этого терпеть уже было нельзя, розе объявили войну. Травили химикатами, заливали смолой, заделывали цементом. Весной роза прорастала вновь. Её опять душили. Она пробивалась снова. «Фронт» стабилизировался.

После 91-го роза отыгралась. Трещина расширилась, теперь оттуда перло множество побегов. Гибких, жестких, твёрдых, как проволока. Секатор брал их с трудом. А в прошлом году из трещины нагло, как хозяин, вылезла «вонючка» — айлант. Это уже был конец. «Фронт» прорвало, «отступающие части» покатились назад. Ничего не сделать, дай Бог, сохранить лицо. А оно ещё есть — лицо?

— Сволочь! — сквозь зубы прорычал Игорь, кромсая секатором айлант. — Сволочи! Ну что вам всем надо? Почему не оставите нас в покое? Сволочи!

— Что? — повернула голову Ира. — Ты кому, Игорь?

— Розе. И этим… «вонючке».

Ира локтём убрала со лба чёлку, на лице проступила тревога. Игорь изобразил поцелуй, закатил глаза, протянул руки и шумно задышал. Ира быстро оглянулась на отца, покрутила пальцем у виска. Улыбнулась. Тревога отступила. Хоть так…

— Ты бы потише…

Потише… Конечно. Тихо-тихо, как мышь. Скрыться, сделаться незаметными, невидимыми. Застыть. Теперь только так. Неизвестно, поможет ли, но только так. Ради тебя, любимая. Ради сына. А, хрень какая — надо быть честным — и ради себя тоже. Инстинкт, блин, самосохранения. Гадство.

Они тоже вышли из автобуса в приподнятом настроении. Странноватое состояние для кладбища, но теперь почти всё странно, если вдуматься. Лучше не вдумываться. Хотя, почему странное? Несмотря ни на что всё-таки решились приехать на могилы предков. Таких же смельчаков — или идиотов — оказалось не так уж мало. Нас, оказывается, вообще, ещё довольно много в городе — тех, кто не уехал. Это приятно. Приятно, что ты не один такой идиот? А хоть бы и так. Так что ничего странного. И вообще, если тебе что-нибудь ещё кажется странным — значит, ты жив. Пока.

Люди оглядывались по сторонам, набирали воду. Опять осматривались, мужчины закуривали. Никому не хотелось уходить. Хотелось остаться здесь, где, оказывается, так привычно и безопасно. Кажется безопасно.

Но идти было надо, и люди расходились. И исчезали. Пока не навсегда.

Игорь тоже набрал воды. Можно было и не набирать: воду они принесли с собой. Целую канистру. Но это не то. Постоять в очереди, переброситься парой ничего не значащих слов с незнакомыми, но ставшими внезапно такими близкими, людьми. Подойти к знакомому с детства крану, поставить канистру под тугую струю. С деланным неудовольствием стряхнуть брызги с джинс. Как это всё знакомо, как обычно. Обыденно. Как раньше.

Он поставил похолодевшую канистру в сумку, торопливо затянулся. Пора идти. Сначала сюда, совсем рядом. Большой обелиск, золочённые буквы на чёрном граните: «Инженерам-нефтепереработчикам, героически…» Обелиск общий, могилы раздельные. Четыре могильных плиты из серого мрамора, короткие надписи, даты. На двух плитах из четырёх свежие цветы. У Славика тоже. Кто-то ещё помнит.

Когда это было? Кажется в восьмидесятом. Да, точно — вот же у каждого выбито: «1980». Давно, а помнится, как сейчас. ГНПЗ им. Шерипова, установка №16, тихий воскресный вечер. Резкий хлопок, взрыв, пожар. В газете потом их назвали героями. Потом можно. Теперь героев нет, и никто ничего не напишет. Четверо погибших. Всего лишь четверо. Тогда это казалось много. Господи, а сколько было народу на похоронах… Сюда бы их всех сейчас. Не придут. Некому.

Ира поправила чужие цветы, Игорь затушил сигарету. Здравствуй. Славик, а мы без цветов. Не обижайся. Ты же видишь, как теперь здесь.

Все уже разошлись. Они оглянулись последний раз и тоже пошли. По центральной дороге. Вперёд. Вперёд? Не важно.

Какое-то время далеко впереди ещё маячили спины: пожилая пара, ещё несколько человек. Потом они свернули в боковые проходы и исчезли. Стало пусто и одиноко. Мерзко запахло тревогой. Как всегда теперь. Как каждый день, каждую минуту. Всегда. Вот сейчас из-за тех деревьев выйдет стайка молодых отморозков — и всё. Никто ничего не увидит и не услышит. А если и увидят? Промолчат и отвернутся. А если и услышат? Порадуются, что это не с ними. Теперь так.

Игорь незаметно расстегнул сумку, сунул внутрь руку. Пальцы сжались на рифленой рукоятке. Металл отдавал чуть заметным, но уверенным теплом. Пистолету было всё равно, кто его держит — он был готов к работе. К привычной, такой обыденной теперь работе. Игорь подтянул пистолет поближе к краю сумки, проверил, удобно ли лежит рукоятка. Убрал руку. Нельзя чтоб заметили. Ни отец, ни Ира. Хотя она, наверное, догадывается, только вида не подаёт. Правильно. Это же на всякий случай. Только если больше никак.
Игорь оглянулся по сторонам: никого. Только шумят тихонько листья на деревьях. То ли радуются, то ли жалуются — не поймёшь. Деревьев теперь много, не то что людей. Деревьев и могил. А когда-то было не так. Он ещё помнил.

В детстве они ездили на кладбище, как на праздник. Тогда так казалось. Куча народу, одних родственников человек двадцать. Родители, бабушки и дедушки, тётки, двоюродные братья и сёстры. Запутаться можно. Родственников было много, а могил мало.

К кому они тогда ездили? Кажется, было всего две могилы. Дедушка и тётя Таня. Нет, три — рядом с тётей Таней ещё кто-то лежал. Тогда им было не до этого. Ведь вокруг столько интересного. Можно играть в «прятки». И они играли, прячась за молодыми деревьями и могильными плитами. Можно в «ловитки», можно просто бегать. И они бегали, носились, как заведённые, пока кто-нибудь из взрослых не выдерживал:

— Дети, прекратите орать! Здесь же одни мёртвые!

Они затихали. Прятались за деревьями и корчили друг другу рожи, давясь от хохота и затыкая себе ладошками рты. Через несколько минут придумывали новое развлечение: читать надписи на табличках, вычитать год рождения из года смерти. Разница в сорок лет казалась громадной, пятьдесят и больше — вечностью. Иногда результат получался всего в десять лет и даже меньше. Помнится, тогда это казалось очень удивительным и даже захватывающим. Мелькало что-то вроде зависти: надо же, такие маленькие, а уже здесь. Наравне со взрослыми.

Неужели всего три могилы? Нет, где-то в старой части был ещё участок под старым клёном. Они туда обязательно заходили на обратном пути, убирались, клали цветы. Могилки уже тогда были старенькими. И маленькими, будто усохшими от времени. Деревья — наоборот. Могил было две. И две таблички. Отец их регулярно подправлял. Год рождения, год смерти. Фото не было.

Фотографии были дома. В семейном альбоме их было несколько. Игорь хорошо помнил одну. Пожелтевший от времени снимок на плотном картоне. Двое сфотографированы на фоне тяжёлого бархатного занавеса и двух папоротников на подставках. Женщина в пышном платье, с глубоким вырезом, на шее нить жемчуга. Волосы уложены в высокую причёску. Она сидит на стуле, руки на коленях, словно у школьницы. Мужчина стоит сбоку и чуть сзади. В наглухо застёгнутом мундире, нарядный, но смущённый. Оба неестественно прямы, будто затянуты в корсеты. Валентина и Степан Нестеровы. Прабабушка и прадедушка.

Молодой железнодорожник, как тогда говорили, путеец, приехал в Грозный в 1897-м. Что заставило его оставить родную Тулу и переселиться на не так давно покорённый Кавказ? Был ли он из тех, кого гнала в неизвестность мечущаяся русская душа? Поехал поднимать Империю, или в надежде на быструю карьеру? А, может, просто погнался за «длинным рублём»? Теперь не узнать, и можно думать, как угодно. Как приятнее. В любом случае важнее другое: хотел он этого или нет, но своим решением он определил судьбу своих потомков. Родившихся и не родившихся, всех. Определил, привязав их к маленькому провинциальному городку на самом краю Империи. К Грозному.

В Грозном был бум. Пахло нефтью, пахло деньгами. Пахло большими надеждами. Этот запах держался потом ещё долго. Очень долго. Лучше бы он выветрился раньше.

Молодой путеец прибыл в город с женой и маленьким сыном. Устроился, снял дом из пяти комнат на 2-й Барятинской улице и стал жить. Наверное, неплохо жил, во всяком случае, через некоторое время комнат стало уже семь. К тому времени семья увеличилась. Родилась дочь и второй сын, Александр. Александр Степанович Нестеров, дедушка Игоря.

От него фотографий осталось больше. Маленький мальчик, с прадедушкой и прабабушкой. Постарше, в гимназистcкой форме. Обязательная свадебная фотография, с бабушкой. Карточка тоже пожелтела. Занавес почти такой же, вместо папоротников фикусы в горшках. Железнодорожный мундир сменился парусиновым костюмом, платье стало лёгким, почти таким, как сейчас, пышную причёску сменила короткая стрижка. Страна была уже другой. Империя лопнула, как перегретый котёл, чуть не канула в лету, но удержалась. Сменила название, возродилась, стала ещё мощнее. Ещё величественнее, ещё безжалостнее. Город остался почти таким же, в нём ещё пахло надеждами. Улицу переименовали в Крафта. От семи комнат осталось три.

Здесь же родился отец, потом Игорь, потом Андрей. В этом же доме. Только улицу опять переименовали.

Дедушка умер в 62-м. Это к нему на могилу они приезжали на Пасху в детстве. Бабушка была ещё жива. Запах надежд ещё держался.

Игорь расправился с айлантом и принялся за розу. Айлант отбросил в общую кучу. Там уже лежало несколько стеблей, выкорчеванных отцом. На обратном пути надо будет всё захватить и отнести подальше. А то опять прорастёт. Такая сволочь.

Почему-то не помнится, ездил ли он на кладбище в старших классах. Может, считал это тогда чем-то неприличным? Молодость жестока. А вот в институте помнит. Это уже лет через десять. Родственников стало поменьше, но ещё не так заметно. Теперь другие дети играли в прятки, бегали и читали надписи на могильных табличках. Поле деятельности у них расширилось — могил заметно прибавалось. Бабушка заняла место рядом с дедушкой, как в семейном альбоме. Только фотографии у них были раздельные. У каждого памятника своя.

Потом умерло ещё несколько родственников. Могил стало ещё больше, в разных местах. Сначала все ещё по привычке встречались на могиле у дедушки, выпивали по стопке и только потом расходились «по своим». Потом встречаться почти перестали. Слишком много стало могил, слишком мало осталось родственников. Не все умирали, некоторые уезжали, особенно молодые. Стало совсем мало детей, теперь они при всём желании не смогли бы прочитать все таблички. Даже «свои». Запах надежд стал похож на мираж.

Последние годы они ходили на кладбище ввосьмером. Отец, мать, Игорь с Ирой и сыном и брат с семьёй. Дети в «прятки» уже не играли: их было всего двое, вдвоём неинтересно. В 92-м уехал брат. В 93-м они ездили на кладбище впятером. Людей было заметно больше, чем сейчас, но пистолет он уже брал. В городе снова пахло, но совсем другим. И ещё ходили трамваи.

— Игорь! Ты что, не слышишь, Игорь?

Игорь очнулся.

— Извини, Ира. Задумался. Что?

— Я говорю, собираться пора, — Ира хмурилась. Он знал, что это не взаправду. — Неизвестно будут ли автобусы, может до Консервного, придётся идти. Тебе ещё долго?

— А? Нет, я уже, — Игорь оторвал последний побег розы, бросил в кучу. — Враг разбит! Давайте собираться.

Подошёл отец, посмотрел.

— Молодец, хорошо выкорчевал.

— До следующего года продержится, — подтвердила Ира. — А вообще, надо что-то делать, плита скоро совсем рухнет. Может, цементом залить?

— Цементом пробовали, — возразил отец. — Всё уже пробовали.

— Ну, тогда я не знаю… Надо придумать что-нибудь. Обвалится ведь.

Обвалится, подумал Игорь. Что обвалится? Плита, или нечто большее? То, на чём всё держалось, на чём стояло. На чём все мы стояли. Всё расплывается и исчезает, тонет. Мы ещё сопротивляемся, пытаемся обыденностью дел показать, что ничего не изменилось, барахтаемся… Изменилось. И даже не сейчас, сейчас просто стало ярче видно. Не сейчас. Давно. Медленно-медленно, постепенно. Мы истончались и истончались, исчезали. Мы уже почти призраки. Только табличек нет.

— На следующий год, — сказал Игорь, — я принесу с работы хлористый углерод. Мы зальём его в трещину, уж после него ничего не останется. Потом зальём смолой и зацементируем. Через такое ни одной гадине не прорваться. А лучше не на следующий год, а осенью. Пока не поздно.

— Правильно, — сказала Ира, — молодец! Ну что, пошли?

Игорь Юрьевич вытер кисть, сунул её в пластиковый пакет, оглянулся. Хорошо поработали: ограда покрашена, скопившийся за зиму мусор убран, трава… Нет здесь никакой травы, даже свинороя. Не растёт. И деревьев практически нет. И почва глинистая, сухая, потрескавшаяся от жары. Не вырастет здесь ничего само по себе, не нарушит покой.

Игорь Юрьевич тяжело поднялся, подошёл к могильной плите. Табличка опять покрылась пылью. А ведь только что протирал. Степь, проклятая степь… Он взял тряпку, аккуратно протёр. Табличка засверкала.

«Нестеров Юрий Александрович. 1927 — 2010».

И портрет. Средних лет мужчина с лукавой усмешкой, волосы ещё тёмные. Таким он был давно, но лучше это, чем ничего. Портрет они нашли с трудом, у родственников. Всё их сгорело в 95-м. Далеко — там, где деревья растут сами по себе.

Прости, папа. Прости за то, что лежишь здесь, в чужой иссохшей земле. Далеко-далеко сейчас, наверное, шумят высокие деревья, тянется вверх густая трава. Наверное, там уже ничего не найти. Не найти места, где покоится женщина в пышном платье и с ниткой жемчуга в глубоком вырезе. Ничего не осталось от могилы усатого путейца. Может, не надо было ему уезжать из родных мест? Какая теперь разница? Не найти другого мужчины, в парусиновом костюме. Не найти женщины с короткой стрижкой. Не найти никого. Наверное, всё заросло и разрушилось. Но они всё равно там. Далеко-далеко — там, где деревья растут сами по себе. А ты здесь. Я в этом не виноват, но всё равно. Прости. Мы тоже будем здесь. А там… Там теперь только наши призраки. Исчезло всё. Исчезло, но сияет.

— Интересно, — тихо спросила сзади Ирина, — как там сейчас в Грозном? Наверное, заросло так, что уже ничего не найти. А, Игорь?

Игорь Юрьевич ещё раз протёр табличку, спрятал тряпку в сумку. Рука наткнулась на чуть тёплый шероховатый металл. Резко закружилась в голове, потемнело в глазах. Через миг всё прошло. Это был не пистолет. Всего лишь коробка с инструментами.

— Розу попробовать посадить… — повернулся Игорь. — Может, вырастет? Ну, что, пошли?