Свет возник тихо и незаметно. Он пока почти не отличался от темноты: всего лишь тонкая серая полоска между штор. А темнота ещё была такой же плотной и вязкой, как миг назад. Она была уверена, что может стереть без остатка всё, что угодно. Она ошибалась, темнота.

Вера Юрьевна очень ждала этого момента. Мгновения, когда между незадёрнутыми шторами рождался ещё почти неуловимый свет. Когда узкая еле заметная полоска разрывала темноту надвое. Когда темнота, ещё сама того не зная, превращалась в свет.

Как всегда она пропустила этот момент.

Жаль.

Вера Юрьевна тяжело вздохнула. Она сама не знала, зачем ей это было надо. Зачем вглядывалась в темноту слезящимися глазами, пытаясь поймать неуловимое? Почему стало казаться, что вот так же неуловимо промелькнула жизнь? Выглянула на мгновенье из-за незадёрнутых кем-то штор, поманила и исчезла, увязнув в повседневности написанных под копирку лет.

Где-то далеко глухо бахнуло, тут же, захлёбываясь, затарахтели автоматы. «Как печатные машинки в канцелярии», — привычно подумала Вера Юрьевна.

Полоска чуть посветлела. Стало заметно, что это, собственно, не полоска, а длинный узкий треугольник. Шторы зацепились вверху, под потолком; там и был самый широкий просвет. Внизу просвет почти исчезал: это Вера Юрьевна зацепила шторы булавкой. Треугольник получился неровным: справа просвет был заметно больше.

Вера Юрьевна прикрыла уставшие глаза, а когда открыла — темнота уже сдалась. Теперь можно было разглядеть комнату: стол, диван, шкаф, полка с ослепшим глазом телевизора, прячущиеся в темноте банки с соленьями. Шестнадцать квадратных метров жизни. Её жизни. Веры Юрьевны Гладковой. Бабы Веры.

Вообще-то, несмотря на возраст, так её никто не называл. Вот если бы увидели сейчас… Вера Юрьевна представила, что смотрит в большое зеркало в прихожей, и улыбнулась. Из воображаемого зеркала на неё глянула самая настоящая старуха: седые волосы, слезящиеся глаза, частая сеть морщин, которые она давно перестала считать. Одета старушка была по-домашнему: старое, застёгнутое на все пуговицы пальто, на пояснице шаль, на ногах — теплые шерстяные колготки и носки из верблюжьей шерсти, на коленях — клетчатый плед.

Впрочем, этому как раз никто бы не удивился: отопление в городе не работало давно. Раньше бабу Веру спасал газ. Она включала духовку, ставила на плиту кирпичи. Раскалённые кирпичи держали тепло долго, хватало и на комнату. Дня три газа почти не было. Света и воды не стало ещё раньше.

Мелко задрожали стёкла, и тут же на краю слышимости, возник тяжёлый угрожающий гул. Надо же, самолёт. Неужели бомбить будет — ведь, говорят, войска уже в городе? Гул медленно приближался, перешёл в низкий, давящий на перепонки вой. Вой усилился ещё, заполнил весь мир. Наверху протопали быстрые шаги, хлопнула дверь.

Вера Юрьевна не пошевелилась. Неделю назад, когда бомбили каждую ночь, она тоже поначалу спускалась в подвал. Потом перестала. Долго идти, непонятно, когда возвращаться, и вообще — неудобно. Но главное не это. С самой первой ночи, когда небо задрожало от рёва самолётов, когда вздрогнула от взрывов земля, когда жалобно застонали стёкла, с того самого момента с Верой Юрьевной стало происходить что-то непонятное. Сквозь ужас, сквозь инстинктивное желание забиться в какую-нибудь щель, свернуться и заткнуть уши, сквозь всё это в возбуждённом мозгу стали возникать странные мысли. Поймать их не удавалось. Они ускользали, как солнечный зайчик из-под детской ладошки, таяли, как утренний туман, рассыпались, как пепел. Оставались ощущения. Тоже странные. Радуга после дождя и горький дым осенних костров. Капли росы на траве и мёртвая чайка, выброшенная штормом на берег. Восторг и тоска. Надежда и отчаяние. Солнце и мрак.

Ощущения усиливались, казалось, что ещё чуть — и их удастся ухватить. Вспомнить. И она замирала, вслушиваясь в звуки очередного налёта, забывая в этот момент обо всём.

Однажды почти удалось. Самолёты ревели всю ночь, стены подрагивали от близких взрывов, угрожающе звенели стёкла. Уже под утро от особенно сильного взрыва в комнате подпрыгнул пол, резкий удар рванул барабанные перепонки, и через всепоглощающую панику на короткий миг в голове возникла удивительно чёткая картинка. Длинная, залитая солнцем улица, шуршащие кроны деревьев, стайка воробьёв на горячем асфальте… Картинка мелькнула и пропала. Почему-то захотелось плакать.

Утром она выглянула в окно: бомба попала в соседний дом. Два верхних этажа обвалились, из окон дымило. Внизу, среди груды выкинутых вещей копошились люди: что-то вытаскивали, раскладывали по кучкам. Вера Юрьевна смотрела через грязное стекло и пыталась вспомнить картинку. Не вышло. Тогда она задёрнула шторы и скрепила их булавкой. Тогда и возник этот треугольник. С тех пор прошло четыре дня, а может и неделя — Вера Юрьевна не помнила.

Рёв самолёта перешёл в гул и затих вдали. Картинки не возникло. Вера Юрьевна посидела ещё немного, с трудом встала. Ноги затекли, болела спина. Она, шаркая тапочками, прошла на кухню, на всякий случай проверила газ. Газ шёл.

Баба Вера засуетилась. Чтоб не тратить воду, испекла в духовке картошку в мундире. Поставила вариться пшеничную кашу на воде — потом можно будет есть с вареньем. Подумала, положила в кастрюлю предпоследний кусочек мяса, чуть залила водой, поставила на огонь: получится что-то вроде холодца — тоже удобно. Газ шёл. Она вскипятила чайник, приготовила целый термос чая. И только тогда вытащила приготовленные несколько дней назад лепёшки, достала масло и варенье и села пить чай.

Привычно постукивали автоматы. Вдали гулко бухало, подрагивал от взрывов пол, жаловались стёкла. Всё это было там — за окном. А здесь — в маленькой кухоньке — потрескивала масляная коптилка, и уютно пыхтела на плите синяя в цветочек кастрюлька. Баба Вера смотрела на прыгающие по стенам жёлтые блики, прихлёбывала чай и ни о чём не думала.

Небо опять задрожало, сквозь шелест конфорок в квартиру заполз чуть слышный знакомый вой. «Хейнкель, — подумала Вера Юрьевна. Что-то разлетались они сегодня».

Она встала, проверила мясо, выключила газ под кашей. Вой стал громче.

«Или Юнкерс? Что это ночью? Хотя теперь, когда подожгли нефтехранилища, что день, что ночь — всё едино. Днём от дыма солнца не видно, ночью зарево на сотни километров. Дышать нечем, жар. Фашисты проклятые! Ведь пока наступали, Грозный не бомбили, себе берегли, а сейчас… Ничего — город отстояли, и нефть остановим. Умрём, но остановим. Не дождётесь, гады фашистские!.. Нет, всё же, пожалуй, Хейнкель».

Вера Юрьевна вздрогнула, чашка выскользнула из рук. Лениво, как в замедленной съёмке, поплыла к полу, разлетелась десятками осколков. По ушам ударил запоздалый звон.

Какие Юнкерсы? При чём здесь немцы? Сейчас 94-й год! 42-й давно растаял в прошлом. Что с ней? Давно?.. Растаял?..

Она встала — под ногой хрустнул осколок, — подошла к окну.

Смотри. Смотри, старая дура! Видишь, какие здания, видишь снег на земле? Какой тебе 42-й, какой тебе октябрь? А бомбы? Ну что бомбы — их не только Юнкерсы сбрасывать умеют...

Картинка за треугольником незадёрнутых штор задрожала и исчезла. Не было ни низкого холодного неба, ни улиц в грязном снегу, ни мёртвых глазниц окон, распятых на бумажных крестах. Ничего не было.

А был жаркий полдень.

Полдень?.. Откуда она знает, ведь солнца нет? Небо затянуто жирным вонючим дымом. Дым везде. Дым и огонь. Горят деревья, горят шпалы, горит земля, даже рельсы горят. Это нефть. Нефть из подожжённого немцами пруда-миллионника. Если огненный поток пойдёт на город… Нельзя. Этого нельзя! Быстрее! Нужен ров, чтоб отвести пылающую нефть. Земля сухая, тяжело… Не разгибается спина. Копать! Пить!.. Жарко, трескается кожа. Пить! Ох, как хочется пить! Копать, девочки, копать! Надо успеть! Надо, милые, надо!.. Как жарко! И эта сажа, везде сажа: на одежде, на руках, на лице... Боже, как она, наверное, сейчас выглядит — кошмар! Проклятая сажа, жирные хищные хлопья, кружат как саранча. Копать! Дым… Надо копать, Верочка, надо. Дым… Ему ещё тяжелей…Дым…

Вера Юрьевна тяжело со свистом втянула воздух — картинка пропала. Снова полутёмная комната. Закрытые шторы с треугольником мутного света. Холод. И дым. Дым?.. Ой!

Вода в кастрюльке выкипела, мясо подгорело. Вот тебе и «холодец». Час назад она бы страшно расстроилась, сейчас почти не обратила внимания. Сняла кастрюльку, выключила газ. Всё медленно, автоматически, не думая. В висках, заглушая автоматные выстрелы, стучали тупые молоточки. Сердце покалывало, работало с перебоями, как притаившийся в засаде пулемёт. Очередь, пауза, очередь… Что это было? Боже мой, пятьдесят два года назад… Как чётко!

— Ещё! — сказала вслух Вера Юрьевна, вздрогнула из-за собственного голоса и упрямо повторила: — Хочу ещё!

Ничего не произошло. Она закрыла глаза, попыталась сосредоточиться — ничего. Только бессмысленные разноцветные круги. «Пожалуйста! — попросила она. Ничего. «Ну, пожалуйста!» Пустота, тихий скрежет. «Ты забыла, — сказал тихий, смутно знакомый голос. — Ты забыла, сама хотела забыть. Зачем теперь? Надо спуститься в подвал, надо…» — «Я очень хочу!» — «Очень? Тогда сама». — «Не могу, не помню. Помоги!» — «Ладно. Фото…».

Фото?

Так же стучало сердце, так же трещали автоматы, дрожали стёкла от взрывов. Всё было так же, и не так. Иначе. Словно кто-то опустил глухой колпак, кокон, и всё ненужное осталось там, снаружи.

Фото…

Вера Юрьевна обвела комнату затуманенным взглядом. Это что — слёзы?. Она полезла за платком, остановилась.

Фото!

Стремянка долго сопротивлялась, не хотела поддаваться неловким, скрюченным артритом пальцам. Потом сдалась и даже не сильно тряслась, когда она поставила ногу на ступеньку. Как трудно лезть, как высоко! Это антресоли высоко? Раньше она делала это играючи. То раньше, а теперь дрожат ноги, кружится голова, не упасть бы. Нельзя упасть!
Она не упала. Стремянка больше не дрожала, дверцы антресолей открылись легко, альбом словно бы её ждал.

Вера Юрьевна подвинула коптилку, надела очки и села в кресло. Стёрла тряпкой с альбома толстый слой пыли, провела по обложке рукой. От обложки исходило чуть заметное тепло. Приятное, как от нагретого осенним солнцем камня. По ладони побежали иголочки. Она открыла альбом и, почти не глядя, стала листать тяжёлые страницы. На фотографии она не смотрела. Не здесь. Дальше. Дальше!

Маленькая фотографическая карточка выскользнула неожиданно. Она была стара, она пожелтела от прожитых лет. По карточке проходили уродливые шрамы: когда-то её пытались уничтожить. Шрамы тоже пожелтели. Изображение выцвело, в прыгающем свете коптилки его скорее можно было угадать, а не разглядеть.

Ей это было не нужно. Ни разглядывать, ни угадывать. Ничего. Только провести по карточке рукой, ощутить тепло и свет. Задержать руку и впитывать. Сначала неуверенно, а потом всё сильней и сильней. Видеть. И светлеют глаза. Слышать. И исчезают надоедливые звуки стрельбы. Ощущать. И бегут по коже давно забытые мурашки.

Суббота, тогда была суббота. Было душно, потом зашумел ветерок. Трещали цикады. Она перепутала время и пришла раньше. На целых десять минут — ужас! Разве может девушка приходить раньше? Она не знала, но на всякий случай спряталась в сквере. Так, чтоб было видно улицу, чтоб заметить, когда он придёт. Он придёт, она подождёт немножко и выйдет. Совсем чуть-чуть. Для порядка.

Она честно прождала минут пять в тени старой ивы, потом ей стало смешно. Она засмеялась, вызвав укоризненный взгляд старичка на лавочке. Вера показала ему язык, сорвала с ветки лист и пошла к выходу. Шла, выпрямив спину, слушала, как цокают каблучки, ловила восхищённые взгляды и улыбалась. Не нужны ей эти взгляды! Почти не нужны…

Вера Юрьевна улыбнулась. Какое на ней было платье! Ситцевое, голубое в белый горошек. Подчёркнутая талия, чуть расширенные плечи. Юбка тоже расширенная и укороченная, аж непривычно. Отрез мама купила у соседки. Стыдно, конечно: она же настоящая спекулянтка — ужас, сколько заплатить пришлось! А что делать: в магазинах не достать, а семнадцать лет только раз в жизни. Зато какое платье! Модное, как в кино! Вон как все смотрят! Пусть смотрят, они ей не нужны, ей нужен только он — Дмитрий. Он ещё не видел её в этом платье.

Он вышла на Полежаева, повернула налево и остановилась. Улицу просвечивало заходящим солнцем, солнце било в глаза, слепило. Всё расплывалось в жёлтых и оранжевых кругах. Деревья, столбы, здания — всё. Она на секунду зажмурила глаза, а когда открыла, увидела его. Он шёл навстречу, и вокруг него тоже расплывался жёлто-оранжевый ореол. Дима… Белая рубашка со шнуровкой, парусиновые туфли, тщательно выглаженные светлые брюки. А волосы как всегда растрёпанны. Димочка…

«Вера! — сказал он тогда. — Вера!..» Она засмеялась: «Здравствуй, Дима!» «Ой, — смутился он. — Здравствуй! Извини… ты такая красивая!» « Правда? — обрадовалась она. — А платье? Тебе нравится платье?»

Вера Юрьевна осторожно погладила фотографию. Тепло, исходящее от карточки, стало сильнее, впервые за много лет перестали ныть суставы, распрямились пальцы.

А потом? Помнишь, что было потом, баба Вера? Сквер на месте площади Ленина. Лавочка под ивой, летний кинотеатр. Его рука, такая твёрдая и нежная. Мурашки… ты помнишь мурашки на своих руках? Помнишь, как горели щёки? А потом вы гуляли, гуляли почти до утра. Тихие улочки, Трек, скверы у Сунжи, притихшие на ночь фонтаны. Ели мороженое, смеялись, рассматривали звёзды, молчали. И целовались. Боже, ты помнишь, как вы целовались? Немели мышцы, замирало сердце, сладкая судорога хватала низ живота. Не хотелось ничего: ни открывать глаза, ни говорить. Только продолжать и продолжать…

«Вера, — тихо сказал он, — Верочка… Мама в ночной… Пойдём ко мне?»

Она открыла глаза, засмеялась и погрозила ему пальчиком. Пойти хотелось. Очень. Было сладко и страшно. Не хотелось ни о чём думать, ничего решать. Только бы идти за ним, идти, куда угодно, видеть, как останавливаются звёзды… Если бы он позвал ещё раз, она бы пошла. Он не позвал.

Завтра было воскресенье. Двадцать второе июня. Война.

Дима ушёл на фронт через неделю. «После войны, — сказал он. — После войны на нашем месте». «Я буду ждать, — стараясь не плакать, сказала она. — Ты придёшь?» «Конечно, любимая, — прошептал он и улыбнулся: — Когда я тебя обманывал? Приду!»

Он не пришёл.

Невидимый колпак исчез, квартиру снова заполнил треск автоматов, вдали гулко бухали пушки.

Не пришёл.

Она получила шесть писем, шесть серых бумажных треугольничков. Шесть разноцветных радуг. Шесть надежд.

Потом письма приходить перестали. И ей, и его маме. Вера бегала к ней каждый день, смотрела с надеждой. Та молча качала головой.

«Не плачь, — утешали её. — Это почта. Почта плохо работает. Напишет».

«Дура, ты Верка, — говорили ей. — Главное, что похоронки нет. Напишет».

«Придёт! — говорила она себе. — Он никогда не обманывал. Придёт».

Он не пришёл. Похоронки тоже не было. Незаметно кончилась война.

«Теперь точно придёт, — говорили ей сначала. — Вон у Ивановой муж вернулся. В партизанах был, не мог писать. А Славка Герчик в плен попал — тоже вернулся».

Майская сирень сменялась осенними дождями, выпадал и таял робкий грозненский снег. Снова цвела сирень.

«Сколько можно? — стали говорить ей. — Ты же ещё молодая. Смотри, пролетят годы, опомнишься — поздно будет».

Мама молчала. Смотрела так, что хотелось сорваться, накричать обидного, хлопнуть дверью. Снова шумели дожди, вроде бы, цвела сирень.

Стала раздражать капающая из крана вода. Кап-кап…кап-кап… Ненавижу! Почему так ярко светит солнце? Закрыть шторы! Куда все спешат, чему радуются?

«Верочка, — тихо сказала мама, — доченька… Я всё понимаю, но тебе уже двадцать шесть…»

Что она говорит? Он тоже называл её Верочкой... Мама хочет, чтоб кто-нибудь другой называл её так? Двадцать шесть… Неужели прошло столько лет? Почему? Почему ты не пришёл, Дима? От других осталось хоть что-то: могила или листок похоронки, а от тебя…. Как будто тебя не было. Почему так? Почему так со мной? Ты говорил, что придёшь, если буду ждать. Я ждала, я жду… Ты обманул. Не пришёл, не отпустил. Обманул. У меня уже морщинки... И всё чаще хочется… нет, я не скажу тебе, что хочется.

Тогда она порвала фотографию в первый раз. Потом аккуратно склеила и убрала со стола в ящик. Потом снова поставила на стол, снова убрала.

В пятьдесят первом она вышла замуж.

Резкий взрыв потряс дом, пол подпрыгнул, испуганно зашипела коптилка. Вера Юрьевна оторвалась от фотографии, посмотрела на окно. Снова темнело, треугольник между штор пылал красным. Фотография больше не теплела. Но и не остывала.

Он был солидным и самостоятельным. Красиво ухаживал, дарил цветы, заботился. Называл Верунчиком. Верочкой она называть себя запретила. Любил. Это льстило.

Она тоже пыталась. «Стерпится — слюбится», — говорили в народе. Она терпела, она честно терпела. Терпела, когда целовал. Не так. Сердце не замирало. Терпела, когда он тяжёлыми толчками входил в неё, хрипло дышал в ухо, сжимал потными руками. Звёзды не останавливались. Но тело отзывалось, и ей становилось стыдно — как будто что-то предала. Она злилась и снова терпела. Терпеть получалось, любить — нет.

В пятьдесят втором родился сын, через два года — дочь. Терпеть становилось всё привычнее, легче. Фотографию она не доставала.

В пятьдесят шестом неожиданно снова вошли в моду рубашки со шнуровкой. Она шла по улицам, смотрела на молодых, и в каждом третьем ей чудилось что-то знакомое. Пыталась представить, каким бы он стал теперь. Постриглась как до войны, подолгу смотрела в зеркало. Тайком доставала фотографию. Ночью говорила мужу, что болит голова.
Мода прошла быстро, всё стало по-прежнему. Работа, уборка, магазины. Сын пошёл в школу. Как-то раз она поняла, что муж давно не называет её Верунчиком. Обида мелькнула и исчезла. «Стерпится…» Стерпелось.

Ещё раз она «проснулась», когда сломали сквер. Вернее не сломали — снесли только часть, чтоб сделать площадь с большим памятником Ленину. Только часть. Их место… Ей показалось, что снесли всё: радугу, замирающие звёзды, мороженое, текущее по губам. Площадь получилась большая, красивая, с цветущими клумбами и маленькими неудобными лавочками. На одной из них она иногда сидела, как раз рядом с «их местом». Как на могилке.

Ночами у неё опять «болела голова». Муж не настаивал. Он всё чаще задерживался допоздна на совещаниях. Приходил домой за полночь, принося с собой запахи перегара и чужих духов.

Сын окончил школу, уехал учиться в Ленинград. Дочь вышла замуж, жила в Ростове. Квартира стала пустой и неожиданно маленькой. Как они помещались здесь вчетвером? Муж пил теперь каждый день. Перестал бриться, прогуливал работу. Разговаривать об этом не хотел, злился. И всё-таки прорвало.

Он сидел на кухне, пил водку из чашки от сервиза, курил одну сигарету за другой. И говорил. Невнятно, повторяясь, перескакивая с одного на другое.

«Ты меня никогда не любила… знаю. Постирать, накормить — это да, это ты всегда. Долг... Человек долга! На хрен он нужен — такой долг! А больше ничего?.. Зачем ты вышла за меня? Для секса? Ха, разве это?.. Ты ж как бревно. Потому что «положено», для детей? Ты холодная… как могила. Мёртвая. Шторы закрываешь… Ты вообще не умеешь любить. Думаешь, ты этого… своего любила? Хрен! Сука ты, Верка! Всю жизнь… Молчишь?»

Она подошла, налила себе полную чашку водки, выпила, не закусывая. На молодом ещё лице не дрогнул ни один мускул.

Наутро она заклеила порванную мужем фотографию, альбом запихала в коробку со старыми учебниками. Спрятала на антресолях и забыла. Всё забыла, навсегда. Оказывается, за долгие годы она научилась не только терпеть, но и забывать. Просто она раньше этого не знала. Муж больше на эту тему не говорил. Никогда. До самой смерти.

За окном стемнело. Коптилка светила еле-еле. Через треугольник незадёрнутых штор в комнату в комнату врывались сполохи пожаров, бегали по стенам и потолку. Смешивались с жёлтыми бликами коптилки. Игрались.

Вера Юрьевна провела пальцами по остывшей фотографии. Карточка дёрнулась в ответ, потеплела. По комнате пошли мягкие золотистые лучи. Ласково погладили по лицу, прошлись по стенам, собрались перед креслом. Уверенно обрисовали высокую фигуру: широкие плечи, рубашка со шнуровкой, торчащий вихор волос.

— Верочка… — сказал ласковый голос. — Здравствуй, Верочка.

Голос был очень тих, но почему-то сразу замолчали автоматы, не стало слышно взрывов, взяли тайм-аут пушки.

— Дима?.. Ты опять забыл причесаться. Дима…

— А ты такая же красивая.

— Неправда… Почему? Почему ты не пришёл? Ты ведь обещал! Обещал «после войны».

— Обещал… Но война ещё не кончилась, видишь?

— Это другая война!

— Какая разница? У нас всегда была какая-нибудь «другая война». Всю жизнь.

— Но так же неправильно! Не может быть, чтоб люди не могли быть счастливыми только из-за того, что где-то опять идёт война!

— Конечно, не может. Просто нам с тобой не повезло, любимая.

— Дима…

— Да, Верочка…

— Мы… будем вместе?

— Ты ещё хочешь?

— Да. Да!

— Теперь это зависит только от тебя. Верочка…

Сияние исчезло. В комнату ворвались треск и грохот, боль и ужас. Звякнуло и пошло трещинами стекло. Подул холодный ветер.

Вера Юрьевна встала. Подлила масла в коптилку. Открыла шкаф, ненадолго задумалась. Достала чистое бельё. Долго выбирала платье, остановилась на купленном двадцать лет назад — синем, с прямой юбкой. Пальто?.. Слава Богу, она сохранила бежевое пальто. В самый раз! Всё?.. Господи, какая же она дурочка! Что это за колготки на ней? Толстые, гармошкой — кошмар! Выдвинула ящик, выбрасывая всё на пол. Нашла. Чёрные, гладкие, почти новые. Это что — петля поехала? Показалось…

Газа уже не было. Не важно. Главное, есть ведро воды. Вера разделась и тщательно обмылась, обмакивая в ведро с водой носовой платок. Холода она не замечала.

Что-то случилось с её зрением. В мигающем свете коптилки собственное тело казалось ей молодым: тонкая талия, полные груди, гладкая кожа. Каким его так и не увидел он.

Одевшись во всё новое, она почувствовала необычную лёгкость. Не болели суставы, исчезла одышка, не ныло сердце.

На улице было холодно. В небе висели тяжёлые тучи, снизу тучи отсвечивали красным. Горело слева, горело справа, горело впереди. Автоматы били, не переставая, эхо отскакивало от домов, множилось, казалось, что стреляют отовсюду. На улице было пусто.

Она шла осторожно, прячась в тени домов. Дошла до Чернышевского, свернула направо. У Дома Писателей снег был изрыт и истоптан, везде кровь, она отвернулась. По Красных Фронтовиков Вера не пошла: у Дома Пионеров слышалась какая-то возня. Стараясь не шаркать, перешла широкую улицу, прошла мимо стены, где раньше была землянка Ермолова, мимо яслей, куда водила дочь, свернула налево. Прошла мимо библиотеки, перешла Полежаева. Теперь направо и прямо. Чуть-чуть.

На площади царили два цвета: красный и чёрный. Красные отблески пожаров, красные пунктиры выстрелов, багрово-красные смертельно раненые тучи. Чёрные тени безмолвных домов, чёрный от сажи снег, бездонно-чёрные провалы окон. Президентский дворец горел, в районе вокзала взрывалось, бухало, трещало, сверкало, как при гигантской сварке. Война…

Вера Юрьевна подошла к третьей от края скамейке, села. Вытащила фотографию, положила на колени и стала ждать. На секунду ей показалось, что это не то место, но карточка чуть потеплела, и она успокоилась. Конечно, это их место. Просто тогда всё было не так. Здесь был сквер с зелёной оградой и старыми ивами. Площади ещё не было. Памятника Ленину — тоже. Вместо Аракеловского была типография. А вот там росли каштаны. Оттуда приходил он. Дима…

Тонко кольнуло и сжалось сердце. Больно? Да нет — хорошо. Так же оно сжималось и тогда… Смотри: уползают эти уродливые тучи… И горели щёки, и не хотелось открывать глаза. Вот и трава зазеленела, и каштаны шумят. И улицу простреливает солнце, а не пулемёт. Опять всё в солнечных ореолах: дома, деревья, люди и… Что это там — белая рубашка со шнуровкой, непокорный вихор… Больно? Вовсе нет! Спасибо, сердце!

***

Из сквера высочили трое. Крепкие ботинки, камуфляж, на чёрных шапочках белые ленты. Два автомата, гранатомёт, сумка с запасными выстрелами, рации. Тёмные бородки, запавшие глаза.

Замыкающий посмотрел вбок, бросил несколько гортанных слов остальным, подошёл. На лавочке, склонив голову на грудь, сидела старушка. Бежевое пальто, летние туфли, аккуратно расчёсанные седые волосы, белый шарфик на шее. Бородач отодвинул шарфик, пощупал пульс. Отрицательно покачал головой. Двое повернулись и двинулись дальше. Бородач задержался, взял с колен старушки фотографию. Всмотрелся, хмыкнул и бросил вниз. Карточка полетела в снег, зависла, изменила направление и аккуратно легла на колени старушки. Автоматчик пожал плечами, сплюнул и побежал догонять своих.

***

Вера ничего не заметила. Она шла по залитой солнцем аллее, шумели старые клёны, трещали цикады и цокали по асфальту каблучки. Она улыбалась, прижималась к твёрдой и нежной руке, и бежал по спине восторженный холодок. Она смотрела в любимые серые глаза и видела там себя: молодую, счастливую, в синем в горошек платье. Вера. Верочка. Она смеялась. Она знала, что так будет всегда. И замирало от счастья сердце. И останавливались звёзды. И везде были только настежь распахнутые шторы.