На такую высоту он ещё не забирался. Так высоко, наверное, ещё вообще никто не залазил. Класс!
Если посмотреть вниз, можно представить… Говорят, что вниз смотреть нельзя: голова закружится. Но это у слабаков. Он, Али, не слабак! Он запросто может смотреть вниз, и ничего у него не кружится. Правда, смотреть вниз неинтересно: сквозь густую листву не видно ни фига. И по сторонам не посмотришь. А жаль — наверное, с такой высотищи весь город виден. А если вон на ту ветку залезть?
Али с сомнением посмотрел на довольно тонкую ветку, тронул её ногой. Ветка ощутимо качнулась, по спине пробежал противный холодок.
Да ну её к шайтану, подумал Али. Грохнусь, ведь! Упаду, долбанусь об асфальт и разобьюсь. Насмерть. И меня похоронят. Насовсем. Женщины будут кричать так, что не станет слышно постоянной стройки за Сунжей. А мужчины натянут шапки на самый лоб, чтоб никто не видел их покрасневших глаз. Мужчинам нельзя плакать. Приносить соболезнования на тезет1 придёт столько народу, что без компьютера не сосчитать, и все будут меня жалеть. И этот гад Султан тоже придёт, никуда не денется — сосед же. Ему будет стыдно, что называл меня обезьяной, и глаза у него тоже будут красные. Но извиниться он уже не сможет. Потому что я буду лежать совсем-совсем мёртвый. Под чёрной буркой, на барам2…
В глазах защипало. Али машинально протёр их свободной рукой, увидел на тыльной стороне ладони предательскую влагу и разозлился.
Это ещё что такое — слёзы? У него, у Али Эльбиева, у мужчины из знаменитого тейпа ялхорой, слёзы? Позор!
Али яростно, до боли, протёр глаза, свистнул и, подражая герою из любимого боевика, небрежно сплюнул через зубы. Плевок, вместо того, чтоб полететь вниз, попал на его правый кед, и Али разозлился ещё сильней.
Врёте! Никакие это не слёзы, это просто соринка в глаз попала. В конце концов, ему только семь лет, глаза ещё слабые. Папе, небось, никакие соринки не страшны: вон у него какие морщины вокруг глаз — ничего не попадёт. Зато он, Али, хоть и маленький, выше всех залез на самое высокое дерево. И сейчас заберётся ещё выше. На самую верхушку!
Али осторожно ступил на ветку, перехватился руками, сделал второй шаг, третий. Движения его стали плавными и уверенными. Он словно скользил по стволу, безошибочно определяя, куда поставить ногу, за какую ветку схватиться рукой. Тихо шептались резные кленовые листья, крутясь, падали вниз «вертолётики», а маленький силуэт поднимался выше и выше. И громко, словно старинный дедушкин будильник, стучало маленькое сердце.
Один раз нога скользнула, рука схватилась за пустоту. Но старый клён был начеку — ветки услужливо подвинулись, и юный древолаз, ничего не заметив, продолжил свой путь. Вверх. Только вверх.
Больше старый клён ошибок не допускал. Он знал этого мальчишку. Очень хорошо знал. Так же, как и десятки других, до него. Старый клён не видел их много-много лет: они давно выросли и исчезли из его жизни. Кто уехал и живёт там, где клёны не такие высокие, кто лежит в земле. Никто из них уже никогда не залезет на старый клён. Оставался этот — особенный. Не потому, что говорил на другом языке — старому клёну было плевать на людские предрассудки. Просто этот мальчишка, скорее всего, был последним. Последним, кому ещё можно было передать. Кто мог увидеть.
Всё — дальше лезть некуда. Али остановился, судорожно, до боли вцепился в ветки, и впервые посмотрел вдаль. В голове закружилось, по спине пополз холодок. Не такой, как раньше, не противный. Наоборот.
Ва-у! Вот это высота! Класс! Наверное, метров сто. Или двадцать? Неважно, всё равно… Ух!
Далеко внизу краснели крыши домов родной улицы. Дом дяди Ахмета, дом дяди Рамзана, дом… Какие они маленькие! А вон и его дом, родной. Тоже малюсенький. Ух ты, и двор видно! Бельё на верёвке, лестница у сарая, дедушка в любимом кресле. Деда, я тебя вижу! Нет, не услышит. Ух, а там как далеко видно! Это что, концертный зал? Ничего себе! А там!..
Али застыл, забыв о неудобной позе, о побелевших от напряжения пальцах, о недавнем страхе высоты — забыв обо всём. Слева, справа, впереди — вокруг раскинулся родной город. Прямые, как стрелы проспекты. Новенькие, странно похожие друг на друга, здания. Причудливый узор газонов. Фонтаны. Извилистая лента закованной в бетон Сунжи. Сторожевые башни у мостов. Пытающийся затмить солнце купол мечети. Скучающие исполины небоскребов.
И всё это — внизу. Ну, кроме небоскрёбов, конечно. Зато всё остальное — ниже. Внизу! Правда, где-то далеко шевелился червячок сомнения, что это только потому, что «всё остальное» далеко… Но о такой ерунде можно было не думать. Али и не думал. Он просто смотрел. И рвался из груди восторг. И хотелось петь, хотелось отпустить руки и взлететь. Хотелось орать во всё горло.
Руки он не отпустил, петь тоже не стал, а заорать — заорал. Но так — не очень громко. Не потому, что не смог, и не потому, что постеснялся. Вот ещё! Просто как раз в этот момент он кое-что понял. И это понимание обожгло едва ли не сильнее, чем восторг от своего подвига. Да что там «не сильнее». Сильнее. Намного сильнее! Он чуть руки не разжал. Сердце пропустило один удар и забилось пойманной в сети рыбой.
Только сейчас до него по-настоящему дошло, что раскинувшийся под ним город, город, который он знал с самого детства вот уже целых семь лет — это тот же самый город, который он видел. Тот самый, что оживал на его рисунках. На рисунках, увидев которые, дедушка выходил из своего постоянного оцепенения и, странно дёргая щёкой, шептал беззубым ртом непонятные слова. На рисунках, из-за которых так странно смотрел на него сосед Султан, из-за которых так расстроился вчера папа. Это был тот же город — тот, что открылся ему в кусочке обычной древесной смолы. Тот же самый, но совсем, совсем другой.
Старый клён удовлетворённо качнул ветвями. Несильно — чтоб не потревожить застывшего на верхушке маленького человека.
Впервые это случилось в начале лета. День тянулся бесконечно. Как сериал, что смотрит мама. К обеду надоело всё — и гонять в сотый раз одни и те же фильмы по видику, и дразнить заточённого в банке богомола, и даже играть на компе в «танчики». Али вышел из дома, послонялся без дела по двору, вышел на улицу. На улице было пусто. Жарило солнце, вдали шумела очередная стройка, да под деревом дрых одноухий соседский кот. Али прошёлся до угла, вернулся, поджёг скопившийся у обочины тополиный пух, запустил камнем в кота и решил залезть на дерево.
Он любил лазать на это дерево. А как не любить? Нигде больше такой громадины нет. Метров сто, наверное. Великан! Оно росло здесь всегда: папа говорит, дерево было старым уже тогда, когда дедушка в колыбельке лежал. Деда в колыбельке — надо ж такое придумать!
Али подпрыгнул, схватился за толстый сук, немного покачался, чувствуя, как тело наливается упругой уверенностью, закинул ногу, подтянулся, перевернулся и легко, словно по ступенькам, полез наверх. Ветка, ещё ветка, поставить ногу, перехватиться, перенести тяжесть, опять перехватиться. Ещё раз, ещё. Вверх. Тело делало всё легко, автоматически, словно само знало. Или помнило.
А может, правда помнит? Иначе почему, он так здоровски лазает по деревьям? Лучше всех на улице, даже тех, кто старше? А если помнит, то что? Что он в прошлой жизни был кем-то, кому лазать по деревьям всё равно, что ходить по асфальту? Кем? Кошкой? Фу! Лучше леопардом. Р-р-р! Или, как говорит Султан, обезьяной? Ну уж нет, сам он обезьяна! А вообще, фигня это всё — так может думать только какой-нибудь кяфир3. Просто он, Али, самый ловкий.
Остановился Али только метрах в шести над землёй. Здесь толстенный ствол разветвлялся на три части. Здесь можно было удобно усесться, прислонившись спиной к шершавой коре, и даже не держаться руками. Можно даже лечь. А ещё здесь было дупло. Там Али прятал свои секреты. Дупло глубокое и узкое — никто не найдет. Чуть выше тоже имелось кое-что интересное. Там прямо из дерева торчала здоровенная железяка. Тёмно-коричневая, с зеленоватым налётом железяка так срослась с деревом, что казалось его частью. Словно когда-то дерево вдруг вздумало отрастить себе железную ветку. Но не смогло. Или не захотело. Зачем дереву железные ветки?
На самом деле Али так, конечно, не думал. Он знал, что это за железка. Осколок. Бомбы или ракеты. Или ещё чего-нибудь. Давным-давно в городе была война, враги стреляли из миллиона пушек, кидали с самолётов миллионы миллионов бомб. Один из осколков врезался в дерево. Наверное, он был горячий-прегорячий и вошёл в дерево, как раскалённый нож в пластмассу. Как только дерево не сгорело? Интересно, ему было больно? Наверное, было — не зря же вокруг осколка до сих пор столько смолы. Слёзы? Да ну — не стал бы такой великан плакать! Наверное, смола — это как корочка на болячке. Надо будет у папы спросить.
Почему-то этот осколок очень манил Али. Даже не сам осколок, а застывшая вокруг него смола. Если долго на неё смотреть, начинало казаться, что там что-то происходит. Какие-то разноцветные пятна, силуэты, движения. Что-то такое… такое… Не понять. Но интересно.
Али посмотрел вниз, плюнул в опять лежащего под деревом кота — мерзкое животное только лениво дёрнуло хвостом — и полез к железке. Осколок торчал с внешней стороны ветки, подобраться к нему было непросто. Тем, кто не умеет. Али — умел. Лечь на толстую ветку, ухватиться рукой, чуть подтянуться, засунуть ногу между двух сучков, зацепиться, наклонить голову, ещё подтянуться, и всё — готово. Ничего сложного!
Полуденное солнце путалось в густой листве, пробивалось солнечными зайчиками. Зайчики бегали, дергались, мешали смотреть. Али прикрыл глаза, привыкая, а когда открыл — чуть не свалился с дерева.
Смола светилась. Внутри вспыхивали огоньки. Зелёные, красные, жёлтые, синие. Гасли, вспыхивали вновь. Мигали. Кружились в диком хороводе. Вверх струились мерцающие серебристо-зелёные лучи, загибались, вырезая прямо в воздухе шар размером с футбольный мяч. И там, внутри…
Сначала Али показалось, что это кино. Нечёткое. Ускользающее. Пляшущее, как отражение в горном ручье. Странно реальное. Объёмное, лучше, чем любое 3D. Живое.
Через минуту он уже не был так уверен. Теперь ему казалось, что в воздухе над смолой появилась дырка, и через эту дыру он смотрит куда-то в неимоверно далёкую даль. Туда, куда смотреть, может быть, и невозможно. Но очень хочется.
И он смотрел. До рези в глазах. Смотрел, не замечая затёкших рук и ног. Не замечая времени. Не замечая ничего.
Именно тогда старый клён впервые за долгие десятилетия удовлетворённо качнул ветвями. Наверное, это выглядело странно: ни малейшего ветра в тот момент не наблюдалось.
Впрочем, Али этого тоже не заметил.
С тех пор он «поселился на дереве». Это папа так однажды сказал. И хоть он при этом хмурил брови, Али знал, что папа доволен. Али случайно слышал их с мамой разговор. Мама жаловалась, что его теперь не дозовёшься обедать и что одежда вечно в зелени, и вообще. А папа сказал, что ничего страшного. Зато мускулы поднакачает, и глаза здоровее будут без компьютера. Про мускулы — это он в точку, а насчёт глаз… Знал бы папа, куда он теперь смотрит, что видит.
А видел он город. Странный, непохожий ни на что город. Малюсенький. Огромный. Настоящий. Сказочный.
Город жил своей, ни от чего не зависящей жизнью. Всходило и заходило малюсенькое солнце, дни играли в догонялки с ночами. Тихо и незаметно осень вытесняла нескончаемое лето, укрывала тротуары и скверы жёлто-багряным ковром. Почти незаметно проносились зима с весной, и снова над городом угрожающе нависал маленький, но жгучий солнечный шар. Солнце рождалось из бескрайней равнины на востоке, вечером исчезало за длинным холмом, окрашивая город в маняще-оранжевый цвет. Холм казался смутно знакомым. Ещё более знакомой выглядела петляющая по городу река. Иногда Али готов был поклясться, что это Сунжа, но тут же уверенность отступала: берега совсем другие, мосты и похожи и не похожи, да и течёт не совсем так.
В городе жили люди. Люди выглядели непривычно: странные одежды, дурацкие причёски, непокрытые головы. И их было много, очень много. Много по утрам, когда они неслись куда-то, словно за ними гнались джинны. Много днём, когда они уже никуда не бежали. Устали? Тогда откуда их снова становилось так много по вечерам, когда в городе зажигались тусклые фонари? На одной из улиц людей становилось больше, чем на базаре. И это почти ночью! Дома им, что ли, делать нечего?
Машин в городе тоже было многовато. Машины, правда, отстойные. Зато по улицам ездили самые настоящие троллейбусы. Как в кино. А по рельсам, прямо посередине дороги, бегали длинные железные вагоны. Сколько по утрам туда набивалось людей — ужас! Али осторожно спросил у папы, и тот сказал, что это называется «трамвай», и что раньше у них в городе тоже были трамваи. Потом улыбнулся и сказал, что на них очень хорошо было ездить. И чего там хорошего — в железяке? То ли дело джип. Хотя…
Странный город.
Смотреть на него было интересно. На узкие улицы, на густо заросшие деревьями аллейки. На странные здания, на обманчиво похожую реку. На скверы и парки с ужасными развлекательными центрами прямо под открытым небом. На купающихся в фонтанах пацанов. На здания, некоторые из которых словно выпали из сказки. На километры непонятных сооружений, ощетинившихся лесом дымящих труб. На лица людей. На всё.
И Али смотрел. Лежал на стволе, свесив голову и привычно зацепившись ногой, и смотрел, смотрел, смотрел. И тихо шелестел листьями старый клён.
Шли дни, тянулись недели, странный город захватывал Али всё сильнее. Будоражил, завораживал, не давал оторваться. Как в самой крутой компьютерной игрушке. Сильнее.
Приставали друзья, обижались, что он стал их избегать. Замучила мама — трогала лоб, спрашивала, не болит ли что. Цеплялся сосед Султан — говорил, что нормальный человек не должен скакать по деревьям, как обезьяна. Только старый клён ни с чем не приставал. Только призрачный город не лез с расспросами.
Тянуло перед кем-нибудь похвастать. Было страшно, что кто-нибудь узнает. Хотелось рассказать всему миру. Хотелось владеть этой тайной только самому.
Ночью ему приснилось, что он там — внутри серебристо-жёлтого шара. В городе. Он не удивляется, как туда попал. Ходит по улицам, катается на трамваях, купается в фонтанах, ест мороженое в странных обёртках. И прохожие тоже не удивляются. Как будто каждый день настоящий человек попадает в ненастоящий город. Как будто так и должно быть. Пахнет пылью и ещё чем-то незнакомым. Шелестят деревья, сверкает под солнцем знакомая незнакомая река. И солнце вовсе не кажется малюсеньким.
Он проснулся. В окно заглядывала луна, заливая комнату серебристо-жёлтым светом. Почти таким же.
Али встал, зажёг настольную лампу. Подождал, пока привыкнут глаза, и начал искать. Что он искал, зачем, почему ночью — об этом Али не думал. Он вообще не думал.
Первый ящик. Диски с играми и фильмами, старая мышка, остатки поломанного телефона, фотографии игроков «Терека». Не то.
Второй. Стеклянные шарики, магнитики, разобранная машинка с выдернутым моторчиком, окаменевший жук-рогач, турецкие и арабские монетки, сделанная папой дудочка, гильзы. Не то.
Третий ящик. Изрисованная фломастерами книжка, альбом с фотками, какие-то совсем забытые игрушки, коробка с красками, пробитая гвоздями микросхема… Стоп! Вот оно.
Али выключил свет и нырнул под простыню. Лунные лучи ощупали стоящую на столе коробку с красками и полетели дальше. По своим делам.
Назавтра он попробовал. Казалось, стоит обмакнуть кисточку в краску, взмахнуть, и на листе бумаги оживёт знакомый до мелочей город. Он даже представлял, как это будет. Как будут оживать проспекты и скверы, как побегут по рельсам трамваи, заплещутся фонтаны, засверкает радужными пятнами река.
Ничего не вышло.
Вместо города получались каракули. Палки и кляксы. Так малюют маленькие дети, так рисовал он, когда был маленьким. Год назад.
Али промучился почти целый день. До обеда. Испачкал штаны, извозился сам. Менял кисточки, рвал бумагу. Шептал заклинания, как волшебник из мультика. Бесполезно. Ничего не получалось. Каракули.
После обеда не выдержал и полез на дерево. С собой потащил пакет. В пакете лежали краски, кисточки, альбом и пластиковая бутылка с водой. Зачем? Он не знал.
Не знал, пока не залез. Пока не заглянул в серебристо-зелёный провал. Пока не зашептал в ушах подбадривающий шорох.
Тогда он спустился к «развилке», прислонился спиной к шершавой коре. Обмакнул кисточку в воду…
Очнулся Али от звонка сотового: мама звала домой. Солнце заметно подвинулось к западу, вода в бутылке стала мутно-коричневой, а на коленях лежали рисунки. Рисунки? Неужели это нарисовал он? Вот эту площадь с лысым каменным дядькой, этот парк с деревянными лодками и вышкой с парашютистами? Похоже, всё-таки он: больше некому. Вот так вам! А он знал! Знал, что получится.
Через неделю рисунков стало много. Два альбома. Второй он купил в магазине, попросив у мамы денег. Мама спросила, что он будет рисовать, и он честно ответил: «Город».
— Молодец! — сказала мама. — Покажешь?
И, не дождавшись ответа, убежала на кухню.
«Наверное, — подумал Али. — Потом».
Показать хотелось. Очень. Хоть кому-нибудь. Но кому? Маме? Она всё время занята, да и… Что «и» додумывать Али не стал. Папе? Может быть, потом? Друзьям? Да ну… Дедушке? Дедушке!
Дедушка был старый. Ходил с палочкой и очень медленно. Али мог сто раз вокруг квартала обежать, а деда только до калитки дойдёт, до лавочки. Последнее время он и к лавочке почти перестал ходить, сидел целыми днями во дворе в любимом кресле с высокой спинкой, перебирал чётки и смотрел непонятно куда. То ли смотрел, то ли спал. Старый стал деда.
Но видел хорошо. И рисунки разглядел сразу. Дёрнулась рука с чётками. Другая — искалеченная — легла на рисунок. Скрюченные пальцы распрямились, прошлись по рисунку. Будто ощупывали, будто гладили. Прищуренные глаза странно заблестели, стали красными. Пыль попала?
— Был… — непонятно сказал деда. — Такой…
И закашлялся. Али ждал.
— Такой, — повторил дедушка. — А-а-а. Эх! Точно.
Понятнее не стало.
— Деда, — не выдержал Али. — Ты знаешь, что это? Где?
— Я? — возмутился деда и ткнул скрюченным пальцем в рисунок. — Ха! Видишь — Трек. Совмин. Брод! Видишь, сколько людей… Я тоже. Брод. Трек! И там… Океа…
Деда уронил голову и закрыл глаза. Из уголка рта на бороду поползла слюна. А губы продолжали что-то шептать. Али прислушался, ничего не разобрал, осторожно вытащил рисунки и поплёлся на улицу.
И попался.
У калитки, на скамеечке, сидел сосед Султан.
— Что это у тебя? — спросил Султан. — Покажи.
Попался. Султан, конечно, противный и вредный, но тоже старый. Лет сорок, наверное. Как старшему отказать? Старших надо уважать, даже если они такие… такие… Попался!
— Откуда? — спросил Султан. — Где видел?
Серьёзно спросил, без подначек его постоянных. Али неопределённо мотнул головой. Султан не заметил. Он надел очки и рассматривал рисунки. Внимательно рассматривал, только что не обнюхивал. И говорил. Быстро, почти так же непонятно, как дедушка.
— Надо же!.. Трек? Точно, Трек. Даже павлины… Ва-а! Первомайская? Нет, Грознефтяная. Точно, здесь ещё магазин… А это что? Демонстрация. О-о-о!
Да что они сговорились, подумал Али? Болтают непонятно чего! Нарочно? На каком это они языке?
— Что такое «демон-стра-ция»? — спросил Али. — Изгнание демонов?
— Каких демонов? — очнулся Султан. — Пожалуй, наоборот. Это ты нарисовал?
— Я.
— Точно?
Али промолчал.
— А где видел? Ты ведь это видел, да?
— Видел… — начал Али и замолчал.
Султан подождал, ещё раз посмотрел на рисунки и шумно вздохнул.
— Ладно… Али, ты бы не рисовал больше это. Не надо. И показывать не надо.
— Почему? — спросил Али.
Султан опять вздохнул. Что это с ним?
— Это плохой город был. Злой.
— Почему?
— Потому! — повысил голос Султан. — Нас там не любили.
— Нас?
— Нас! Чеченцев! Не любили. Ненавидели. Язык запрещали в школе учить, говорить запрещали. Знаешь, как это? Не знаешь? То-то! На хорошую работу не брали, начальниками не назначали, главный начальник всегда русский был. На нашей земле! Мечети строить не давали. Унижали, по телевизору детям свиней показывали. Злой это был город, Али. Я молодой был, но всё помню. Чужой город!
Султан говорил горячо. И серьёзно. Как со взрослым. Таким его Али ещё никогда не видел. Но всё равно непонятно. Это какой город злой — тот, серебристо-зелёный? Ерунда какая-то!
— Злой? — удивлённо переспросил Али. — Он?
— Он! Он, он! Грозный! — Султан резко ткнул пальцем в рисунок и вдруг цепко посмотрел на Али. — Ты что, не понял? Эх!.. Грозный это, Али, Грозный. Смотри — вот Сунжа, вот Карпинский курган. Вот наш мост. Не узнаёшь?
— А это? А?.. — начал Али и замолчал.
Он узнал. Понял, почему ему таким знакомым казался город. Султан ещё что-то говорил, он не слышал. Он поверил. Сразу.
— Султан, — Али перебил старшего и даже не заметил, — почему теперь всё не так? Куда делось?
— Так война же была, Али! Когда нам надоело жить на коленях, русские пошли на нас войной. Страшная война была, Али. Танки, самолёты, пушки… Сунжа красной от крови стала. Гаски4 сами разрушили город. Город, который они считали своим.
— Жаль…
— Не жалей! Злой город был. Туда ему и дорога, как говорят русские. Не жалей, Али! Лучше посмотри, какой мы новый город отстроили! Какие проспекты, небоскрёбы, какая мечеть! Красавец-город. А построим ещё лучше, да поможет нам Всевышний! А тот… Тот город был отродьем шайтана.
Али раскрыл альбом, всмотрелся. Злой город? Отродье шайтана?
— Султан, почему тогда на улицах столько людей? Сейчас столько нет. Почему они гуляют, а не прячутся по домам? Вот смотри…
— Это демонстрация, — скривился Султан. — Людей насильно заставляли по улицам идти, портреты главных начальников нести. Демонов… Ты не поймёшь.
— А здесь? Ночью? Тоже заставляли? Почему весёлые?
— Это «Брод», — непонятно сказал Султан и надолго замолчал.
Али ждал, ждал, поднял взгляд на Султана. Почему у него глаза красные? Тоже пыль попала?
— Нет, — наконец сказал Султан, и голос у него стал странным. Тихий такой голос. — Туда не заставляли. Туда сами шли. Ехали. Пройтись, погулять… Весело…Все вместе… думали, — Султан опять замолчал. — Только это, оказалось, ещё хуже.
— Почему?
— Ты не поймёшь, Али, — сказал Султан, опустил голову и прикрыл глаза. Засопел.
Али постоял, посмотрел по сторонам. В выбеленном зноем небе неподвижно зависло солнце. Над асфальтом, словно живое, колыхалось марево. Под ногами деловито сновали муравьи, тащили веточки. Тоже, наверное, строились. Под деревом опять развалился одноухий кот. Султан молчал. Али повернулся, зажал подмышкой альбом и пошёл к дереву.
— Не рисуй больше, не надо, — тихо ударило в спину. — Забудь…
Али не обернулся. Мысленно он был уже на дереве, там, где так заманчиво светится серебристо-зелёный шар. А о словах Султана он ещё подумает. Потом. Вечером.
Вечером не получилось.
Вечером, когда он пытался играть в ещё недавно любимую игру, в комнату вошёл папа. Прошёл, молча сел на кровать. Посмотрел на Али. Сказал:
— Покажи.
И всё.
Али понял. Достал альбом, протянул. Тоже молча. Как взрослый.
Отец смотрел альбом долго. Очень долго. Сначала отодвигал подальше от глаз, потом надел очки. Перелистывал, возвращался назад, что-то беззвучно шептал. Вытащил платок, вытер бритую голову. Платок сунул мимо кармана, тот упал на пол. Папа не заметил. Наконец, оторвался от рисунков, посмотрел на Али. Странно посмотрел. Не понял Али, что было в этом взгляде.
— Ты рисовал? — спросил отец.
Али кивнул.
— Ты? — снова спросил отец. — Сам?
— Я, — сказал Али. — Сам.
Опять замолчал папа, опять посмотрел на Али.
— Знаешь, что это?
Странно спросил, как будто надеялся, что Али не знает.
— Грозный?..
Опять молчит папа. Смотрит. Что он хочет увидеть? Сердится? Нет, не то… Сколько можно молчать?
— Дада5, — не выдержал Али, — правда, это был злой город? Город шайтана?
— Что? Это какой глупец тебе такое сказал?
Удивился папа. И глаза сразу другими стали. Обычными.
— А тогда почему?..
— Потом! Сейчас подумай и скажи мне вот что. Где ты это видел?
Так спросил отец, так посмотрел… Пришлось рассказывать.
Долго рассказывал Али. Подбирал слова, размахивал руками. Слов страшно не хватало, рук тоже. А папа слушал и слушал. Не перебивал, не переспрашивал. Молчал. И смотрел.
— Я плохо сделал? — спросил Али. — Плохо нарисовал?
— Я возьму рисунки, — сказал папа. — Посмотрю.
Больше ничего не сказал отец. Встал. И ушёл.
А Али лёг спать. А что ещё делать?
Только не спалось. Он крутился, перекладывал подушку, сбрасывал покрывало. Ничего не получалось: сон не шёл. А когда, наконец, вроде бы начали слипаться глаза, захотелось в туалет.
Пришлось вставать.
Дверь в отцовский кабинет была приоткрыта, оттуда в коридор падал таинственный жёлтый свет. Али задержал дыхание и тихо-тихо, на цыпочках двинулся вперёд. Шаг, ещё шаг. Хорошо, что полы не скрипят. Вот, почти и всё…
— Подожди! — раздалось из-за двери.
Али остановился, виновато повернулся.
— Подожди, — повторил отец. — Я и сам это знаю. Ты не понимаешь, Игорь!
Игорь? От облегчения Али громко выдохнул. Игорь… Вот оно что! Это папа по скайпу разговаривает. С дядей Игорем. Он в Москве живёт. На Новый Год они к нему в гости поедут, папа обещал. Новый Год ещё не скоро…
— У меня один сын. Как я могу? Мой Али…
Али замер. Опустил уже поднятую ногу.
— С Маликой у нас только дочки были, ты знаешь. Вот с Заминой Аллах сына подарил. Только мне уже почти шестьдесят… Короче, больше детей у меня не будет. Это мой последний сын, Игорь. Первый и последний…
Это о нём? Али даже дышать перестал.
— Вот поэтому, Игорь, поэтому. Ладно… Ты насчёт рисунков точно говоришь?
Что ответил дядя Игорь, Али не услышал. Наверное, папа был в наушниках.
— Вот и я так сразу подумал. Я хоть и не художник, но… Не может семилетний пацан так рисовать! Так вообще не знаю, кто может.
Его хвалят? Или нет? А он подслушивает. Ой, как нехорошо! Стыдно!
— Не надо красивых слов, Игорь. Какое мне дело, что потеряет мир, если он не будет рисовать? Мне сын важнее.
Стыдно подслушивать. Нельзя! Но разве что ещё чуть-чуть…
— Ну как тебе объяснить?.. Помнишь, ты прислал мне фотографии? Того города, нашего. Я тогда на работе был. Открыл почту, а там… И ведь видел почти все, а всё равно… Бросил работу, не отвечал на вопросы, на письма. Смотрел и смотрел. Как наркоман. Наркоман грусти. Или ностальгии? Знаешь, Игорь, я давно понял: лучше жить вдали от мест, где был счастлив. И никогда к ним не приезжать! Лучше жить воспоминаниями, чем видеть эти места погибшими. Ты спрашивал, стоит ли тебе приехать в Грозный, а я отмалчивался. Теперь скажу. Всем бы сказал. Нет, нет и нет! Если вам было хорошо в Грозном, если вы были счастливы… Не приезжайте! Никогда, ни за что! Даже если тоска убивает. Лучше умереть от тоски, но в сладких воспоминаниях, чем сдохнуть от разочарования. Вот так, Игорь…
Али захотелось оглохнуть, захотелось немедленно исчезнуть. Не оглох. Не исчез. Стоял и слушал.
— Но это я, Игорь. Я привык, и как бы не было от этого больно, не собираюсь отказываться. Да и не смогу… А зачем это ему? Зачем ему эта болезнь? Зачем прошлое, которое может отравить и настоящее, и будущее? Ведь такого больше не будет никогда. Другие времена… Он чеченец, ему здесь жить. Зачем ему то, что будет только мешать? Пусть просто — живёт. Так легче…
Резко заболело в низу живота. Али понял, что ещё миг и, случится непоправимое. Медленно-медленно, бесшумно сделал шаг, ещё один и стрелой помчался в туалет.
Это было вчера. А сегодня, сейчас, он стоял здесь, на вершине старого клёна. На вершине мира. Шелестели ветви, пространство и время причудливо скручивались, раздвигали границы. Сквозь сверкающее помпезной роскошью новое прорастали миражи исчезнувшего, оживали, обретали плоть. Али видел всё — прошлое и настоящее, живущее и исчезнувшее, сбывшееся и канувшее во мрак. Казалось, ещё немного, миг, и он заглянёт за горизонт, увидит зарождающееся сегодня будущее. Увидит, какое оно. Поймёт, зачем…
— Али! — раздалось снизу, и ветви окаменели. — Али!
Мгновение — и он был уже внизу, на земле. Мгновение? Не важно.
У забора стоял отец. В застёгнутой на все пуговицы рубашке, в тёмных очках. В папахе, не смотря на жару. Чуть дальше истуканом застыл сосед Султан, на скамейке перебирал чётки дедушка. Дрых одноухий кот. В тени, как обычно. Но не под деревом.
Под деревом притаились две машины. Большие машины, с вышкой и краном. Рядом стояли несколько рабочих. Чужие лица, яркие комбинезоны с непонятными надписями на спине, кепки. И у каждого в руках новенькая блестящая бензопила.
— Али, — сказал отец, — подойди.
Али подошёл, встал рядом. Отец положил ему руку на плечо, тихонько сжал.
Заработал мотор, уродливым богомолом вздрогнула и поползла вверх вышка. Кашлянули и хищно завизжали пилы. На землю упали первые ветки.
Али дёрнулся, но рука отца сжалась сильнее. Ещё сильнее. Словно стальные клещи.
А ветки падали и падали. Большие и маленькие. Старые и новые. Недавно родившиеся и прожившие сто лет. Отец молчал, всё сильнее сжимая руку. Странно кривил рот сосед Султан, перебирал чётки дедушка, и недовольно морщился одноухий кот.
Через час всё было кончено. От старого клёна остался уродливый пенёк, рабочие деловито распиливали ветки, грузили их в машину.
Рука отца разжалась. Али посмотрел на него: отец глядел куда-то вдаль, и глаза его надёжно скрывали тёмные очки. Тогда Али перешёл дорогу, подошёл к дереву. К месту, где совсем недавно росло дерево.
Пенёк был совсем низкий, чуть ниже Али. На ровном срезе отчётливо виднелись круги — годовые кольца. Много колец, очень много. Не сосчитать. Али положил руку на срез, погладил. Поверхность была чуть шероховатой и прохладной. И совсем мёртвой.
Защипало в глазах. Али насупился, медленно сосчитал до десяти и стал вспоминать. Он понимал, что нужно что-то сделать, а вот что — не знал. Всё-таки семь лет — это так мало.
— Я не очень помню, что надо говорить, — еле слышно сказал Али. — Но ты же не обидишься? Ты всё-таки не остался со мной… с нами. Значит, так должно быть. Значит, так только и будет и не будет по-другому в этом мире. Правда, я не знаю, почему… Я буду помнить тебя. И… и... сейчас… Да простит тебя Бог.
Поверхность под рукой едва заметно вздрогнула, и на короткий миг в пыльном воздухе возникло серебристо-зелёное сияние. И пропало.
Навсегда.
Навсегда?..
Примечания:
1 — тезет — церемония приношения соболезнований и завершению дел покойного в этом мире у чеченцев.
2 — барам — четырёхугольные, обитые кожей или дерматином, носилки с длинными ручками.
3 — неверный (арабск.)
4 — гаски — русские (чеченск.)
5 — дада — папа (чеченск.)
| 
