Когда мне совсем невмоготу и нервный бунт, созревая, не поддаваясь ни уговорам разума, ни водке, становиться нестерпимым и рвущимся из мышц и гортани на волю, я ухожу на безлюдный берег моря, сажусь на песок и, глядя на бирюзовый не покой стихии, заговариваю с ней о вечном. Это вечное у каждого живущего своё. У меня тоже своё вечное. Иногда оно переполняет меня так, что я не в силах удерживать эту бесконечность в своём сердце. Оно вырывается, пеленает меня в незримый саван и уносит в моё одиночество. Тогда я слышу Бога и Он слышит меня. Я начинаю понимать что оба мы, и ОН и я, бесконечно одиноки в непостижимой до скончания времён Тайне, пути к вратам которой неведомы ни Ему, ни мне. И в обыденности, Он в своей, а я в своей, мы бежим от этого завораживающего, непобедимого одиночества кто куда и любыми способами. В чём она заключена эта вечность? В моей вере в Него? А что если в Его вере в меня? В силе духа? В победах? В поражениях? В самопожертвовании? В малодушии? В любви? В предательстве? А может быть в распахнутых в мир глазёнках смеющегося ребёнка? Или плачущего? Возможно это то чем я горжусь или наоборот то чего стыжусь и наивно пытаюсь стереть из памяти. А может вечность в руках матери? Или в глазах отца, наблюдающего, как старательно прицеливаюсь молотком, чтобы забить свой первый в жизни гвоздь в строительство собственного моста от берега моего рождения к берегу моей смерти? А быть может в том, что не позволило разорваться моему неприкаянному сердцу, когда хоронил их? Я не знаю, но не знает этого и ОН.

Почему плачет небо? Оно не плачет, просто идёт дождь? Я тоже не плакал, я выл в зверином бессилии, когда Сашка, прикрывая нас от "духов", не успел добежать до уазика и остался лежать на пыльной дороге, питая её своей кровью, как жертвоприношением богу войны за то чтобы он оставил мне жизнь. Сашка, Серый, Шурка, Витяня. Пацаны, я прожил бешеную жизнь. Политики и журналисты, разведчики и контразведчики, бандиты и полицейские, бедность и богатство, хижины и замки, война и солнечный берег моря, наручники и свобода.

Я сидел на обочине дороги в ста метрах от здания внутренней тюрьмы и измученный издевательскими четырнадцатичасовыми допросами и одиночной камерой, но свободный. Обещали упрятать на двадцать лет. Они выкинули меня на улицу ночью. Звёзды не зло улыбались мне и очень хотелось курить. Какой-то, проходящий мимо араб, протянул мне сигарету, зажигалку и мобильный телефон. Он ничего не говорил мне. Просто кивал головой, улыбался и ждал пока я позвоню домой. Сколько в этом иронии вечности? Почему я до сих пор жив? Меня не убили в 93-м, в 98-м, в 99-м, в 2001-м, в 2002-м. Ведь должны были. Не вы ли, братья мои, ещё тогда, на войне приняли на себя все эти смерти, даруя мне мою вечность? Спиртом из полевой фляжки прижгу ком в глотке, поминая вас душой своей, жизнью своей и болью своей.

Я живучий? Наверное. Говорят, что Он рано забирает лучших. Я не лучший. Лучшие, это они, Сашка, Серый, Шурка, Витяня. Бог, пусть их вечности, там, у Тебя, будут светлыми и благостными. Что? Каждый из нас и есть вечность. Я верю Тебе. И верю в Тебя. А Ты, пожалуйста, верь мне и верь в нас. Аминь.