Мне приснилась мама.

Что она не умерла.

Что она варит щи, красные, как я любила в детстве.

И компот, который я любила в детстве.

По кухне плыл жар, и вся моя жизнь, нескладная, неуютная, обогрелась вдруг и наполнилась щемящим теплом. Мне было жалко, что она торопится уходить, и я сказала:

– Сама-то не поешь?

– Нет, – ее уже ждали. Я видела белое облако и мужскую фигурку на берегу.

– Как там Люда? – спросила она, надевая фланелевый халат прямо на платье, в котором ее похоронили. Халат красный, старый, я берегла его, как будто знала, что понадобится.

– А что ей сделается, Людке? – я протянула маме старые очки. – Толстеет. Богатеет. Колька ее уж полковника получил. Димка – жених.

– Не ссорьтесь. Вас только двое, – строго сказала мама.

Мне показалось: она хотела меня обнять, но вспомнила, что это плохая примета – покойникам обнимать живых.

– Ты сама-то как? - я запоздало поднялась с табуретки. – Как кормят? – Я не знала, что еще удобно спросить про тот свет.

– Нормально. Я даже поправилась, – она подняла в доказательство полные руки. – Сейчас отпускать стали. Я сначала к тебе, – мама взяла пустую сумку, в которой принесла продукты и шагнула в прихожую.

Я хотела спросить ее про отца, но не успела: она ушла в зеркало.

С утра позвонила сестре Людмиле, чтобы обсудить, к чему все это. Еще бы: сон такой…

Не успела толком рассказать.

– К чему, к чему?! – перебила Людмила. – На кладбище чаще ходить надо. Поминки вовремя справлять, – она сразу разозлилась.

На кладбище к маме мы всегда ходили с Людмилой. Она выступала вожаком стаи родственников. Везла их на своей красивой машине, напихивала престарелых дядей и тетей, как шпрот. И они смирели, вели сердечные беседы с великой Людмилой, толщина и густой голос которой заставляли их вжаться в сиденье. В руке ее всегда был дорогой букет. В сумке дорогой алкоголь. В багажнике тряпки для мытья ограды, и она выдавала всем по одной, чтобы не расслаблялись.

Она не позвала меня в этом году, мне не хватило места, и я забыла, конечно, забыла, что прошло девятнадцать лет. Иногда она не зовет меня из вредности, зная, как я отношусь к этим ритуалам.

– Ты хоть знаешь, что на поминки варят? – она начала нападение.

– Ну, так…приблизительно. Если надо, сориентируюсь.

Я уже чувствовала подвох.

– И эт.. в тридцать с лишним лет, – с ехидным вздохом срифмовала Людмила. – Да-а-а-а, сестра. Ты меня в очередной раз удивила.

Сказав, что звонит сотовый, она положила трубку.

Назревала ссора.

ххх

Я ее ненавидела все сознательное детство. За то, что она – старшая. А мне – все «по наследству». За то, что у нее волосы спадают черной волной, как у немецкой куклы. А у меня детское прозвище – «звонок лохматый»: на голове – разворошенная соломенная копна, а голос, как сигнал sos. Когда я плачу, у меня у самой закладывает уши.

Она тоже хотела другую сестру.

Как только она ни издевалась надо мной! Выгоняла меня босиком на снег. Ноги мои ранились корочкой наста. Я театрально выла, призывая небо в свидетели.

Она закрывала меня в старом шифоньере. Это тоже из области пыток холодом. Шифоньер, празднично-желтый, был набит разным пахучим тряпьем, и я, дрожа, лезла в кучу ветоши, как червяк в перегной. Шифоньер стоял на террасе, и могильный холод царил в его недрах.

Иногда наши мелкие потасовки перерастали в настоящие баталии. Мама садилась на корточки и плакала во время наших драк: «Девочки, вы же покалечите или убьете друг друга». Она пыталась схватить одну из нас за полу ситцевого халата, когда мы валялись по полу.

…Иногда мы мирились, и Люда доверяла мне причесывать свои волосы, делать из них «хвостик». Тогда я брала большую расческу, с колючками на розовом поросячьем брюшке, «массажную», и осторожно дотрагивалась до ее волос. Заглядывала в лицо: «Не больно?» Она сидела спиной ко мне на детском стульчике и снисходительно повелевала: «Чего боишься-то? Сильней чеши! Главное, чтоб петухов не было!». Давала мне резинку, и я дрожащими ручонками делала сама не знаю что, потея от ответственности.

Когда я рисовала в тетрадке бумажную куклу, то я рисовала свою старшую сестру. И платья, самые лучшие, длинные и пушистые книзу, складывала в шкафчик, сделанный из тетрадки в клеточку. На нем было написано, как на детсадовском, «Люся».

Если честно, она была настоящей принцессой, нежной и ранимой. Плакала из-за дворовой соседской собаки: «Ну, когда ее уберут, мамочка», но никто-никто не слышал этого тоненького голоска.

–Что же мы можем сделать? – мама пожимала плечами. – Она дом охраняет. И на цепи. И вы теть Дусю, что ль, не знаете, скандалистку эту…

Я, проходя мимо реденького соседского забора, не могла удержаться от соблазна: дразнила псину, стараясь попасть огрызком яблока в огненную пасть, и злобный пес взвивался на дыбы, приподнимая будку. Будка была здоровенная: сквозь забор с ней не пролезешь.

– Хороший песик, пока! – я, помахав рукой, весело бежала дальше.

Помню день, когда страшная собака сорвалась и искусала Люду.

Мою сестру, маленькую и худенькую, принесли и положили на диван, почти мертвую. Приехал грустный врач, посидел, обхватив двумя пальцами ее запястье, потом сказал: «Шок». В душе я поклялась вырасти и застрелить чудовище.

…Когда Люду повели в первый класс, мама была на седьмом небе от гордости (семейное предание сохранило это событие). Она играла в дочь, как иногда играют в ранних детей молодые мамы. Люда гордо носила ореол своей необыкновенности.

–Ах какая девочка! – удивлялись десятиклассницы, трогая ее банты и локоны. Им кто-то сказал о первоклашке небесной красоты. Они специально приходили посмотреть.

– Ну, просто кукляшечка! Смотрите: ресницы до бровей достают. Чудо какое!

В восемнадцать она вышла замуж. В день свадьбы ее воздушные кудри образовывали черную корону.

Тоненький нос шевелился, растерянные глаза готовились исторгнуть дождик. Ресницы и челка были почти одинаковой длины. Она нас покидала. Принцесса уезжала в сказочную страну. Там все продавалось, даже сгущенка, не говоря уж об апельсинах и обезжиренной колбасе. Все это было на пышном торжестве.

Белое бумажное платье сестры трепетало, туфельки семенили, ее несло ветром за мужем, горбоносым дядей, на двенадцать лет старше. Я знала: маме он безумно нравился тем, что вместо неразборчивого «зд-рассть» скзозь зубы, как остальные женихи, говорил «Добрый вечер, Антонина Николаевна!» и приглашал ее к совместному ужину, который она сама приготовила. Еще у него был бархатный малиновый пиджак, в котором можно было ходить «хоть в театр, хоть ресторан». А в ресторане мама ни разу не была.

«Интеллигент до мозга костей», – хвалилась мама соседке тете Дусе.

Мне заплели две косы, совсем детских. Люда играла роль примерной невесты. Я – примерной сестры невесты. Накануне она подарила мне коробку со своими бумажными куклами.

– Они мне больше не нужны. Можешь куда хочешь девать. (Кстати, одна из них, Альбина, до сих пор живет в коробке из-под шоколадных конфет).

…Почему-то не было тайной, что моя сестра не любила жениха. Но мама сказала:

– Разве можно так долго встречаться? Почти год уже.

Послушная Люда опустила глаза. И скоропалительная свадьба состоялась.

Через два месяца выяснилось: дядя в бархате – хронический алкоголик.

Пиджак, оказалось, и сшит был по назначению: для частых походов по питейным заведениям. И не только ресторанам, а везде, где наливают.

– Ну и что, что не пришел? А другие как живут? Ты жена. Ищи! - напутствовала принцессу свекровь.

Лицо ее было неприятным, сморщенным как слоновий хобот. А глаза совсем не как у слона – злые. И принцесса ходила по полям и по гаражам в поисках своего принца. И молчала, молчала, как та продрогшая девушка, которая спала на горошине.

Пока не произошла история с красной лужей. Красная лужа стала появляться под столом. «Это же просто грязь! Надо чаще мыть полы», – заключила свекровь, вытерев пятна и исследовав их на тряпке. И Люда мыла. Но лужа – о, ужас! – появлялась опять. Однажды ночью раздалось четкое: «Кап!»

Принцесса подкралась в ночной сорочке к зловещему месту. Пятна на потолке бывают, когда наверху – труп, а на полу откуда? Она протянула дрожащую руку к страшному месту и понюхала пальцы. Знакомый запах! Вино, прекрасное южное вино, стоявшее в антресоли – они привезли его из Крыма, из свадебного путешествия – капало из наклоненной бутылки. Кап! Кап! Но пробка закрыта! Загадка!

О, изобретательность бархатного принца!

Это он проколол шприцем маленькие дырочки в золотистой фольге и попил таким образом вина из целых пяти бутылок. И красная капель залила светлый пол. В состоянии опьянения его переполняла любовь к юной принцессе:

– Ты кто? – с любопытством спросил он ее однажды, проснувшись. – В каком цехе работаешь?

На следующий день Принцесса вернулась домой. Ее привела за руку мама, папа молча нес тяжелую сумку. Хотя накануне, помнится, мама отцу говорила:

– Что делать-то? На улицу теперь не выйдешь. Стыдоба-то какая. Растили-растили дочь – и на тебе.

Я помню, как вечером подлизалась к маме и выпалила ей в теплоте сердечной на ушко:

– Хорошо, что вы взяли Людку назад.

– И чего это ты вдруг? Вы ж с ней вечно воюете, – ей не понравился мой детский лепет.

– Ну, ты ж раньше ей говорила: «надо жить, терпеть, Бог терпел и нам велел» и «мы тебя кормили, теперь пусть муж кормит», – мне удалось не только точно передать взрослые слова, но и мамину интонацию. Да и вздохнула я, как она, с присвистом в конце. Получилось похоже, потому что мы вообще с ней очень похожи. Мама покраснела. И мне стало не по себе.

…Сестра долго болела. Она все время лежала на кровати поверх роскошного розового атласного покрывала – оно прежде было ее приданым. Тонкая белая рука свешивалась с кровати до пола. Люду рвало от воспоминаний. Мы все ходили вокруг и говорили: «Тс-с-с!» Случилось что-то ужасное, что всех сблизило в доме, но об этом нельзя было говорить вслух.

Я принесла коробку с ее любимыми бумажными куклами, вернула даже ту, Альбину, правда, с оторванной головой. Положила на кровать. Но она отодвинула ее: «Не надо».

Тогда я выпросила у Принцессы свадебную фотографию и выколола глаза ее мужу. Мне не нравилось, как он смотрел. Потом выколола глаза свекрови. А Людмиле самой подрисовала длинные волосы и корону на голове.

Сестре понравилось.

ххх

Мне приснилась мама.

Человек я слабоверующий и не понимаю ничего в обрядах, но практичный.

Я подумала, что мертвые не отличаются от живых. Они должны кушать после смерти то, что любили при жизни.

На следующий день я сварила красные щи из говядины, которую никогда не покупаю. И компот из яблок, которые давно не люблю. По цвету они были точно, как те, сновиденческие.

Я задумчиво шевелила ложкой в тарелке и думала о своей сестре: «Как же не поссоришься с ней…Человек такой…»

Раздался телефонный звонок. Звонила Люда:

– Привет, сестра…

Дальше неразборчиво….

– Что у тебя с голосом… Простыла? – спросила я миролюбиво. Голос у нее, и правда, иногда такой бывает от волнения, тоненький, жалобный, как у девочки, несмотря на пышные, благоухающие формы и могучий дух.

– Не слышишь что ль? Плачу, – Людмила продолжила тихо всхлипывать. – Мне мама приснилась… Что она в кухне-е-е-е…И что в ха-ла-те - своем… ну, ты помнишь, красный такой… у тебя где-то лежал….»

– Щи варишь? - спросила я понимающе.

Людмила кивнула на том конце провода.