«Канает пёс, насадку левируя,
Где ширмачи втыкают вилы налегке.
Он их хотел покрамзать, но менжует,
Ох, как бы шнифт не вырубили мне»...
Слыхали такую песню? Вроде слова знакомые, а ничего не понятно. Это «по фени», на особом тюремном жаргоне. Я уже не помню, кто меня этой песне научил...
Гитару я получил в подарок от мамы. На день рождения. Я учился тогда в пятом классе. Хорошая была гитара. Шестиструнная. Чехословацкая. «Кремона». Я, конечно, был рад такому подарку, так как уже слушал рок-музыку на магнитофоне «Дайна», оставленном мне по наследству — вместе с бобинами - моим братом, ушедшим в армию. В музыкальную школу я не ходил, а просто пытался подбирать мелодии на одной струне... одним пальцем. Получалось не очень здорово, и вскоре я отчаялся извлечь из моего инструмента что-то хотя бы похожее на то, что слушал на магнитофоне. Я перестал тренькать на своей гитаре, положил ее аккуратно в угол и уже не прикасался к ней до тех пор, пока не вернулся из армии брат.
Мой брат, который на девять лет меня старше, уже и до армии знал много песен и пел их под гитару со своими друзьями. Он сразу вдохновил меня на новые музыкальные дерзания, показал несколько «блатных» аккордов, и не прошло много времени, как я уже бренчал незамысловатые аккомпанементы к песням из его тетрадок - «песенников». Я буквально на лету схватывал новые песни, и вскоре обладал довольно солидным репертуаром блатных, смешных - и некоторых даже с «недетским» смыслом.
К тому времени мы переехали из Фрунзе обратно в Ташкент, и на новом месте я сразу же завоевал популярность среди моих сверстников. По вечерам я убегал со своей «Кремоной» на улицу, и в обвитой зеленью беседке детского садика, или в другом облюбованном нашей компанией месте, горланил какой-нибудь «Фантом», «16 тон» или «Мурку», под вдохновляющие похвалы друзей и назло жильцам окружающих крупно-панельных домов, которые, впрочем, не жаловались. А может и жаловались, но не вслух, так как подходить к дюжине длинноволосых юнцов мало кто решался.
Жизнь молодого человека, умеющего играть на гитаре, легка. Не нужно никому доказывать свою верность «правильными» поступками или трудными испытаниями: спел несколько хлестких песен – и ты уже свой парень, лучший друг, тебя зовут в походы, на вечеринки. И где-нибудь за столом, в «парадняке» или в той же беседке детского садa, обязательно найдется друг, который будет следить за тем, чтобы стакан или бутылка – если из «горла» – не миновала гитариста, и даже преподносилась вне очереди - «для голоса»...
Но за все хорошее приходится платить. Пришлось заплатить и мне, хотя в этой истории решающее значение сыграла одна деталь, не относящаяся к песням и гитаре... Но все по-порядку.
Помимо распевания лихих куплетов, я еще мечтал о серьезной карьере... художника и, после окончания восьмого класса, поступил в художественное училище, закрепив за собой — уже на официальных правах — свою старую школьную кличку «художник». Мои школьные и дворовые друзья испытывали результаты моего творчества буквально на себе - я рисовал их дружеские шаржи. У кого нос был побольше, я рисовал его громадным; у кого губа выпирала вперед или зубы торчали как у зайца, я превращал его просто в чудовище. Мои друзья катались по полу от смеха, никому не было это в обиду, каждый объект моего «шаржирования» хоть и кисло поглядывал на появляющееся изображение самого себя, знал, что отсмеётся сполна над рисунком следующей жертвы. На дверях и стенах парадных, на школьных тетрадях и учебниках, на пачках сигарет... - смешные лица моих друзей появлялись везде.
Были и другие «заказы». Один из почитателей моего «искусства», пацан из соседнего дома по кличке Алый, встретив меня во дворе, вежливо спросил: «Ты, в натуре, художник, короче, мог бы нарисовать индейца у меня на хате?» «Как не фиг делать», - так же вежливо согласился я. Дома у него не оказалось никакого подходящего графического материала, кроме шариковой ручки с фиолетовым стержнем. Но Алому было невтерпеж, и я, тут-же на обоях его комнаты, шариковой ручкой нарисовал индейца с суровым взглядом и томагавком, который, пригнувшись и осторожно раздвигая камыши, выходит на нас из стены. Получилось здорово! Мы оба были горды. Я – пропорциями по пояс обнаженного тела, а Алый – тем, что заполучил - прямо на своей стене - Чингачгука…
Ну вот я и подошел к основной части моего рассказа.
Однажды - дело было осенью - я взял гитару и поехал на трамвае в другой район города, навестить одного моего друга, семья которого получила новую квартиру и переехала на новое место. Мы с ним уселись на скамеечке во дворе дома, разговаривали, бренчали на гитаре, короче общались. Вдруг из ближайшей парадной вышел молодой человек и направился к нам. Подойдя, он поздоровался и сказал, что хочет пригласить нас на вечеринку, так как все у них, якобы, есть, кроме музыки.
В накуренной квартире, за столом на всю комнату, сидело человек пятнадцать - люди молодые, но постарше нас. Гостеприимно усадив за стол, нам налили водки и предложили закуску, от которой, надо сказать, стол не ломился – так, какие-то консервы, хлеб, соленые огурцы и что-то еще в этом роде. Все явно ожидали от меня песен. Во главе стола сидел грузный человек с большим багровым лицом и глубоко посаженными под нависающим лбом глазами. При одном взгляде на него было видно, что человек он – тяжелый, как снаружи так и снутри… Было ясно, что застолье – в его честь. Кто-то даже шепнул нам, что Гриша только что «откинулся», то есть вышел из тюрьмы. Я взял пару звонких аккордов и зычным голосом, несколько смоченным алкоголем, завопил «Мурку». Воодушевившись одобряющими возгласами гостей, я спел еще несколько песен из похожего репертуара. А мой друг, тоже уже «похорошевший», подначивал меня: «ты, художник, давай Караван!» или «вот, художник, классно лабает!» и т. д. Похоже было, что компании я пришелся по вкусу и, чувствуя успех, орал как мог. Мне подливали еще, и я уже ощущал себя как дома. Пришлось по вкусу мое выступление и Грише, лицо которого значительно отяжелённое водкой, выявляло слабые нотки удовольствия, но природная тяжесть все же превалировала и давила на хозяина застолья еще сильней. Гриша редко что говорил, хотя какое-то общение с сидящими рядом людьми происходило. В один момент я почувствовал, что его лицо, как мощная гаубица, целенаправленно повернулось ко мне, и он спросил: «А почему тебя называют художником?» «Учусь, в художественном училище.» «А меня... можешь нарисовать?» «Конечно, но только шарж (термин явно не зажег лампочку в уме Григория), для серьёзного портрета нужно время ...» «Похоже будет? Тогда давай, валяй», - Гриша был готов. Передо мной сразу же откуда-то появился листок бумаги, типа столовской салфетки, и карандаш. Все с интересом приготовились к диковинному представлению. Я опять был центром внимания, но в этот раз — в тишине. Характер Гришиного лица поймать было совсем не трудно. Он просто просился под карандаш карикатуриста. Я уверенными линиями начертал овал грузного лица, громадные надбровные бугры, под которые глубоко засадил малюсенькие глазки, севшие еще глубже из-за толстой короткой картошки носа и повисших снизу пухлых губ и подбородка. Шарж получился на славу, я внутренне ликовал, и за завесой своего творческого успеха и алкоголя не уловил, что вся комната погрузилась в полную тишину. Я с гордостью протянул свой шедевр Грише, не замечая того, что из всей компании улыбаюсь и хихикаю я один. Гриша взял листок, без единого намека на улыбку повернулся к рядом сидящему человеку и спросил: «Это я?» Ответа того человека я не услышал, потому что кто-то довольно энергично шепнул мне на ухо: «Сваливай...» Из происходившего в следующие минуты или даже секунды я помню не многое… В моем все еще не трезвом мозгу запечатлелась картина того, что несколько человек удерживают Гришу, который с буйством разъяренного медведя и с еще более багровым лицом, рвется ко мне и ревет: «Думаешь, если у человека нет таланта, над ним можно издеваться?!!!..» Ясно было, что для образовательной лекции о миролюбивой природе дружеского шаржа, время было не подходящим и, воспользовавшись драгоценным моментом - пока с трудом сдерживали обиженного портретируемого - я нырнул в узкую расщелину между столом, каким-то сервантом и телами людей в темную прихожую, оттуда - на лестничную клетку, потом с третьего этажа слетел вниз и оказался во дворе. И только тогда я вдруг понял, что моя «Кремона» осталась там, куда возвращаться мне было не желательно… Испуг прошел и наступила противная трезвость, погрузившая меня в реальность ясного солнечного денька. С ощущением непоправимости, камнем засевшим где-то в животе, я влез в еле плетущийся трамвай, и тот двинулся в направлении дома.
Свою гитару я все же получил... через маму Гриши - женщину такой же тяжелой наружности, как и её сын. Она вставала на пороге той злополучной квартиры — её квартиры — и лениво заявляла, что без Гриши ничего не может никому дать, после чего видавшая виды дверь захлопывалась у меня перед носом. Улучая моменты, когда Гриши не было дома, я несколько раз представал перед лицом неколебимой мамы, которая каждый раз оказывала мне тот же приём. Наконец сердце суровой женщины смягчилось, и моя гитара показала свои коричнево-золотистые бока из темноты прихожей, и небрежным движением была сунута мне через дверной проём. Я был прощен! А может просто забыт. А может просто Гриша опять сел... Или - кто знает? - я был прощен кем-то свыше. Не чувствуя под собой ступеней парадной, будто сам был сделан из чего-то невесомого, я выпорхнул на волю, все еще ощущая царапанье когтей у себя за спиной…
«Канает пёс насадку левируя...». Вроде слова знакомые, а ничего не понятно… Я уже не помню, кто меня этой песне научил. |