От автора.
Московское жаркое лето плавило асфальт под ногами, загоняло под навесы и в подъезды все живое, заставляло выпивать все соки, ситро, морсы и квасы, предлагаемые многочисленными киосками, магазинами и кафетериями. Счастливчики сидели по домам или уезжали за город, в деревню, в лес, липли к речкам и озерам. Несчастные же приговоренные перемещались по улицам малыми перебежками, очумело залетали в магазины с кондиционерами, ненадолго приходили в себя и бежали вновь по своим делам. Многолюдная в любое время года, дня и ночи Москва в такое пекло непривычно обезлюдела, стала почему-то пониже и постраннела: на улицах вдруг появилось много темнокожих иностранцев, будто и не столица это вовсе российского государства, а большой город где-то в Африке или Южной Америке. Конечно, им-то - что, они привычны к зною, это мы попрятались.Я сидела на первом этаже Казанского вокзала в самом дальнем его уголке, здесь было чуть-чуть прохладнее, чем на втором этаже, и надеялась дождаться моего поезда с малыми потерями здоровья. Несколько раз я выскакивала наружу, в каленое нечто, покупала два-три пломбира и бегом возвращалась в относительно спасительную прохладу вокзала. Ехала я от дочери через Москву, пересадка оказалась долгой и утомительной. В другое время можно было бы соблазниться услугами экскурсионного автобуса, да и кататься бы себе по столице, проведя время с пользой и интересом, или зайти в привокзальный ЦУМ поглазеть на витрины. Но - не в такое пекло, лучше уж в прятки с солнцем поиграть. Таких бедолаг было предостаточно: лето, кто - куда, на море, к родителям, к детям или назад, домой. От томительного безделья, которое выматывает похлеще самой тяжелой работы, я сначала читала, потом решила три кроссворда, отложила их и стала развлекать девочку-соседку лет двух. Но та покапризничала и уснула, а я, устроившись удобнее и влив в себя последний глоток противно-теплой минеральной воды, тоскливо подумала, что муки мои жаркие окончатся лишь поздним вечером.Пришел громкий цыганский табор. Стало шумно, тревожно и пестро, забегали между креслами цыганята, замелькали длинные разноцветные подолы цыганок, пассажиры включили бдительность и придвинули к ногам багаж. От мелькания и гомона жарынь чувствовалась еще сильнее. Я подхватила свою сумку и перешла в другой зал ожидания. Здесь было тихо, но до прохлады так же далеко. Но хоть тихо. Невдалеке по проходу прошла молодая семья индусов: красивая женщина в светло-зеленом шелковом платье, украшенном желтым, длинным шарфом, который крылышками летел за ее плечами, и кастовым темно-красным пятнышком на лбу. Муж ее был одет в темный европейский костюм, выглядел элегантно, внушительно и значительно. Они вели за ручку двух мальчиков лет пяти-шести и о чем-то весело разговаривали. «Им не жарко», - с завистью подумала я.
Мои вокзально-ожидальные наблюдения привлекла пара: мужчина лет около пятидесяти и женщина лет сорока с чем-то, возвращавшиеся, по-видимому, с моря. Оба сильно загорелые, причем, цвет загара - южный, он отличен от обычного, средней полосы России загара кремовым оттенком. Они поставили чемодан и дорожную сумку на пол, сверху водрузили большую, плетеную, без красивостей корзину с фруктами и устроились напротив меня, так что мне волей-неволей пришлось на них поглядывать, сначала - верхним взглядом, затем - с любопытством, дальше - с интересом и удовольствием.Мужчина был хорошего роста, плотный такой и с намечавшимся брюшком, которое, как ни странно, его совершенно не портило, а, напротив, придавало фигуре осанистость и приятную солидность. Одет он был в обычную летнюю униформу - рубашку с коротким рукавом и легкие светлые брюки. Ему было очень жарко, и он время от времени вынимал из кармана большой носовой платок в яркую зеленую клетку и вытирал им улыбающееся лицо, как пришел с улыбкой, так и пребывал в благодушии и блаженности. Улыбались его голубые, в девичьих пушистых ресницах глаза, густые брови, глубокая ямка на квадратном подбородке, даже полуседые, в мелкий крутой завиток кудри казались радостными: человеку сейчас было хо-ро-шо!Женщина не улыбалась, но и без того была мила, строго красива, стройна, скромно и со вкусом одета в крепдешиновое платье изумрудного цвета, в руках она держала красивую, стильную летнюю шляпу из соломки с темно-синими перышками. Ее необыкновенно пышные волосы пшеничного цвета были заплетены в толстую косу и уложены на голове короной, что удивительно шло ей и делало королевой. Очень тонкие, правильные и симметричные черты лица нисколько не портила капризно приподнятая верхняя губка, она лишь добавляла совершенства в облик женщины. Ее нельзя было назвать прелестной, нет, но она была красива настолько, что вдруг напомнила мне иллюстрацию к «Князю Серебряному» А.К.Толстого, где художник изобразил княгиню столь по-русски прекрасной, что эта случайная женщина на вокзале, казалось, сошла с той книжной картинки и шагнула в наш век из века давнего. Женщина была того возраста, который принято называть бальзаковским, но ей это определение решительно не шло, не знаю, почему, но не шло. Может быть, потому, что не смотрелась она изнеженной. Может быть, поэтому.Они устроились, осмотрелись, мужчина в очередной раз промокнул платком пот и с бесконечной улыбкой на лице стал наблюдать за тем, как его спутница пытается пристроить шляпу на своей короне. Это оказалось делом бесполезным: шляпа не держалась, падала. Она ее то на один бок, то на другой пробовала нахлобучить, засовывала часть волос внутрь шляпы, но та все равно сваливалась. Они тихонько смеялись над этим. Женщина от смеха вся словно засветилась, такая белоснежная улыбка засияла неожиданно на ее лице, мужчина же, смеясь, согнулся и хохотал где-то у своих колен. Она что-то смешливо говорила ему на ухо, показывая на шляпу, но он несогласно качал головой и вытирал слезы, выступившие от смеха. Дружно отсмеявшись, они ненадолго успокоились, посмотрели по сторонам, потом - друг на друга и тут он, по-видимому, предложил ей распустить корону: он положил руку на косу, уложенную на голове, вынул шпильку из ее прически и показал женщине. Она согласно кивнула, и они вместе начали выбирать шпильки и заколки. Коса, освобожденная от плена, упала вниз. Что это было за чудо! Роскошная, пшенично-соломенного цвета, настоящая женская коса высвободилась и пала вдоль спины, свесившись с сиденья. Мужчина любовно и бережно расправил это диво по женской спине и восхищенно посмотрел на свою спутницу. Женщина без короны оставалась такой же красивой, лишь прибавилось милости и мягкости, и она, наконец-то, смогла надеть шляпу. Мужчина перестал смеяться и не отрывал от нее долгого взгляда, выражение которого я ни описать, ни передать не смогу. А придумывать не хочу.Жаркие, простреленные солнцем окна вокзала, говор и бормотанье несчетных голосов, смех, негромкий шум чемоданных роликов, отдаленный грохот уходящих и приходящих поездов - они ни на что не обращали внимания, им это было не интересно: они глядели друг на друга, будто что-то новое открывая в себе и в другом. Пассажиры, измученные жарой, от них отворачивались, словно от чего-то возмутительного: как смеют они, вот эти, быть такими радостными и довольными в этом несусветном аду, среди вокзальной суеты! Между тем мои визави сходили за мороженым, оставив на меня свой багаж, через час пришли свежие, умытые, принесли по брикету фруктово-замороженного, угостили и меня. Женщина пересела ко мне, и мы премило поболтали, найдя общую тему: жара!Кто они? Любовники? Или это поздний брак, и они - молодожены? Неужели это супруги, прожившие вместе не менее двадцати лет, судя по возрасту? Но тогда как они сумели сохранить, сберечь, пронести по жизни свежесть чувств, непрекращающееся желание смотреть и видеть друг друга, стремление быть рядом, вместе решать незначительные мелочи, как? Ведь не молоды, явно устали от суеты и переезда. Им настолько славно было вместе, что они оторваться, отлепиться не могли друг от друга: устав, женщина прислонилась к мужчине спиной, сняла босоножки и поставила ноги на соседнее сиденье. Мужчина сначала придерживал ее рукой, но, заметив, что ей это не совсем удобно, развернулся и подставил спину, да так и остался в неудобной позе, пока она отдыхала. А он перевесил ее косу себе на грудь и бережно, двумя руками прижал к груди. Он не держался за косу, не наворачивал ее на руку, нет, он как будто баюкал ее на своей груди, как частицу любимой женщины.Часа через два мы попрощались, пожелали друг другу счастливой дороги, всего, что желается в таких случаях, и расстались навсегда: объявили посадку на Владимир, они ушли. А я потом долгую дорогу до дома везла в себе сердечную радость от приятного дорожного знакомства, слегка разбавленную грустинкой: с ними рядом было так хорошо! Хорошо было возле них, расставаться не хотелось. Так не хотелось, что я потом взяла, да и написала рассказ.
И любви последней благодать…. Э. Рязанов.
Олег Евгеньевич Горн, сутуловатый полнеющий мужчина в серьезных годах, в солидной должности, в пробивающейся седине на висках медленно шел по ночному перрону Владимирского вокзала и с застенчивой улыбкой на гладко выбритом лице представлял себе встречу с Аллой Сергеевной. Ее поезд вот-вот должен был показаться из-за дальнего поворота, а он все еще не обнаружил свое присутствие здесь, с трудом сдерживая нетерпеливое желание нажать на кнопку вызова мобильного телефона с уже определившейся строчкой ее имени. Он шел и улыбался, страшно довольный своим мальчишеским инкогнито, совершенно счастливый, удивительно бодрый, несмотря на ночь, и нисколько не уставший, хотя и вел машину пять часов подряд, ел только один раз в кафе придорожного кемпинга, подремал немного в машине, побрился в вокзальном туалете. Но эти ничтожные неудобства проскочили мимо и лишь усилили его приподнятое настроение. Минуты ожидания растянулись на километры. Он не думал, что еще может быть таким…. не пылким, нет, ну, какая пылкость, не юноша, но настолько легким и окрыленным. «Да-а, - усмехнулся он, - кто бы подумал!»
Олег Евгеньевич озабоченно оглядел желтые тюльпаны, купленные накануне вечером: Алла Сергеевна любила желтые цветы, и он с трудом отыскал именно эти, потом держал их в литровой стеклянной банке, сбрызгивая изредка водой из канистры. «Не завяли бы, - он переложил цветы в другую, прохладную руку и опустил их головками вниз, пытаясь создать им хоть минимальный комфорт. Потом провел ладонью по щеке, проверяя качество бритья, - вот кстати моя походная жизнь пригодилась: любимую встречаю без щетины, - довольно подумал он, - а поцеловать все равно не доведется. Как же давно я этого хочу!» Олег Евгеньевич покрутил головой, прогоняя желание, но оно навалилось на плечи, на глаза, на ноги, утяжеляя походку и взгляд, заставляя думать и думать о женщине, без которой он уже не мог больше представить свое одинокое житье-бытье.
Отношения их были дружескими, совершенно платоническими, продолжались уже около двух лет и до сих пор на «вы», хотя Олег Евгеньевич давно для себя понял и знал, что любит Аллу Сергеевну, свою ровесницу, так, будто прожили они вместе долгую жизнь, детей родили и вырастили, пережили всякое и тем самым обрели друг в друге доверие и глубокое чувство привязанности. И если бы можно было определить одним словом его отношение к ней, то он назвал бы это спокойным обожанием. Она не являлась для него дамой сердца, нет. Было что-то поверхностное, легковесное, недолговечное в таком определении. Аленька, как ее про себя называл Олег Евгеньевич, стала для него родным человеком, а не дамой сердца.
Он споткнулся, спохватился, глянул на часы - осталось семь минут, уже скоро, скоро! «Как же я соскучился по ее милой улыбке, теплому голосу. У меня уже сейчас стучит сердце и с губами делается что-то странное, не говоря уж об остальном, - отмахнулся он от мужской усмешки, - вот не думал, что со мной подобное случится, вот не думал. Но для меня во всем мире не существует больше ни одной женщины - самой красивой, самой желанной, она одна!» Олег Евгеньевич прошел немного вперед в направлении движения поезда, остановился, огляделся и с улыбкой подумал о том, как же она его сегодня назовет. До сих пор они звали друг друга по имени-отчеству, но ей нравилось его настоящее имя Алигер, которое подарили ему родители, сходившие с ума в свое время по восточной поэзии. Они зачитывались Хайямом, Низами, Навои, в честь последнего его и назвали, изменив одну букву: вместо Алишер дали ему имя Алигер. Но уже с детского садика все его звали Аликом, во взрослую жизнь он вошел Олегом, да так им и остался. Но Алла Сергеевна называла его Алигер, правда, с отчеством. Олег Евгеньевич усмехнулся и представил ее в поезде: вот она смотрит в окно на мелькающие пятна фонарей, открыла и закрыла сумочку, держит ее в руке, причесалась, снова смотрит в ночное окно, прижала узкую ладонь к щеке, изящно и непроизвольно выгнув кончики пальцев, вздохнула…, милая! Олег Евгеньевич широко улыбнулся, достал мобильник и нажал кнопку вызова. Испуганный голос Аллы Сергеевны отозвался сразу же:
- Ой, кто это?
Алла Сергеевна ездила по семейным делам в далекий город. Рассчитывала пробыть там недели три, но задержалась. Поездка вышла тяжелой и печальной. Алла Сергеевна возвращалась домой уставшая, измотанная, недовольная, но с чувством исполненного долга. Вокзалы на время поездки стали почти домом родным: длительная, десятичасовая пересадка в Нижнем, пятичасовая - в Новосибирске, переезды на автобусах, электричках. Устала. От Волги она уехала теплой весной, за Уралом захватила хвост стремительно убежавшей зимы, у Байкала догнала ее окончательно и, одетая по-весеннему, простыла. Так что не радовал ее в начале поездки и белый, свежий, сибирский, сверкающий под солнцем снег за окнами, на полях, в колках, хоть она и любила зиму больше всех других времен года. Не умилили ее и три снежные бабы с метелками, с морковными носами, живописно задрапированные в юбки из старых аляповатых штор, которые мелькнули в вагонном окне на одной из крошечных станций, и вызвали у нее лишь слабый отголосок прежней улыбки.
Состояние угнетенности сейчас, когда она почти приехала домой, усиливал и хронический недосып. За время поездки приходилось приноравливаться к чужим кроватям, диванам, образу жизни, все это добавляло неустроенности и дискомфорта, физического и морального. Алла Сергеевна с нетерпением ждала возвращения домой, но это случится лишь завтра к вечеру, не раньше, а до тех пор ей «загорать» и «загорать» на незнакомом вокзале. Она смирилась, обреченно собрала оставшиеся от нелегкой поездки силы в кулачок и постаралась думать о приятном.
И сразу же перед глазами встала сутуловатая фигура Алигера. Они виделись в последний раз накоротке перед ее отъездом, а до этого Олег Евгеньевич неделю был в командировке, и встретиться удалось лишь накануне вечером: он пригласил Аллу Сергеевну на Волгу смотреть ледоход. Они уехали тогда далеко за городские кварталы вдоль реки. Ехали и ехали мимо голеньких еще рощиц, мимо двух крошечных деревенек, прошмыгнувших за окном, обогнули два оврага приличных размеров, но ни одной, сколь-нибудь стоящей льдины не догнали. Широкая зеркальная гладь реки оставалась сине-голуба, девственно чиста, она отражала в себе все, что на пути ее долгом попадалось: деревья на берегу, облака на небе, с юрким весенним настроением летевшие куда-то, да засмотревшиеся с небесной синевы в Волжскую водицу. Забыли ветреные облака, куда летели, кокетливо полюбовались на себя в водном зеркале, да и поплыли по реке, некоторых лириков-романтиков с толку сбивая.
Поддалась их весеннему обману и Алла Сергеевна.
Они поспорили на то, кто первым увидит льдину. Олег Евгеньевич вел машину, не забывая время от времени поглядывать на реку вдаль, совершенно уверенный, что заметит первым. Но увидела льдину Алла Сергеевна, легко «въехавшая» в догоняльный азарт.
- Вон она, вон она, видите, Алигер Евгеньевич? - По реке, ближе к противоположному берегу медленно шла одинокая льдина. Алла Сергеевна с легким вызовом глядела на спутника и улыбалась: - я первая увидела.
- Ну, что ж, идем любоваться, - Олег Евгеньевич, пряча усмешку, подал ей руку, помогая выйти из машины.
- Я - первая, - напомнила Алла Сергеевна и вышла.
Они подошли ближе к воде. С высокого берега было хорошо видно, как по голубому чистому лону весенней реки величаво плыло огромное белое облако, похожее на отдыхающего льва. Оно поглядело на себя с небесной синевы, отразилось в речной глади и решило задаром прокатиться.
- Ну, что скажете, голубушка, - Олег Евгеньевич, смеясь, показал рукой на небо, - первая-то, первая. Только где же льдина? Так что проиграли вы.
- Ой, и правда, - тихо сказала женщина и почему-то построжала, - но так даже и лучше, еще как - лучше, - повторила она, помолчала и договорила: - знаете, Алигер Евгеньевич, я однажды девочкой, лет шести, наверное, видела маленькое белое облачко в глубокой луже. Это было осенью, вода в ней была темная, почти черная, а облачко - такое крошечное, беленькое. Я приняла его тоже за кусочек не растаявшего снега.
Мужчине в грудь словно кипятку плеснули, и, чтобы не испортить минуту ее доверия, не надеясь на себя, он сбежал вниз, к воде, на ходу подбирая там - ветку, там - прошлогодний топляк.
- Спускайтесь, Алла Сергеевна, будем костер творить.
- Да-да, кто-то костер обещал, - она оглядела галечный берег: кое-где у кромки воды еще белел кружевным ободком неоттаявший лед, но он только добавлял завершенности весенней картине, - Алигер Евгеньевич, вон там есть костровище, - и она тоже осторожно сошла к воде.
«Как хорошо, - думала она, помогая собирать хворост для костра,- как хорошо, что он вниз ушел. Еще минута, и я бы прижалась лицом к его плечу, так давно хочу этого, так давно! Невыносима эта мука! Так нельзя, надо потихоньку отвыкать от него, отползать от него. Я зашла дальше, чем могу себе позволить, я привязалась к нему насмерть! Но что же делать? Ни одному мужчине на свете я бы с такой готовностью, радостью и сердцем не ответила «да», только ему, ему одному. А не могу. Лучше его нет и не будет. Но - нет. И довольно. И все. Поздно». Она поднесла несколько веточек к костровищу, и они сотворили костерок. Стояли, смотрели на огонь, на водную даль, на тот берег, на облака….
На обратном пути, где-то посреди дороги, Олег Евгеньевич остановил машину и, не оборачиваясь к ней, оставив руки на руле, печально вопросил: «Почему? Ну, почему?!» И такая боль и нежность прозвучали в его голосе, что Алле Сергеевне стало тоже больно, жалко и его, и себя, и всех. Она сжалась, тревожно посмотрела в переднее зеркальце: на нее твердо и зовуще глядели мужские глаза. Она испугалась и отвела взгляд в сторону, за окно, за Волгу, еще куда-то....
- Поехали? - По-прежнему, не поворачиваясь, спросил Олег Евгеньевич.
- Поехали, - тихо ответила она.
И теперь, через месяц после той весенней прогулки, она возвращалась домой и опять думала о нем, как о страшно дорогом, постоянном, родном человеке. Из ночного вагонного окна на нее будто смотрели с укоризной его удивительные, все про нее понимающие, серо-голубые глаза. «Взять бы и обнять его двумя руками под курткой и там спрятаться внутри, прижаться к теплому телу! Как бы мне было уютно». Алла Сергеевна вздохнула. Она уже давно приучила себя отказываться от многого, вот и от этого тоже надо отказываться. «А то держу его, как на коротком поводке, сам не ам, и другим не дам. Нельзя так, нельзя. Надо отпускать его, надо, но, Боже мой! Как не хочется!» Она грустно засмотрелась в вагонное окно. Тепловоз орал в ночи, как беременная в схватках: часто, регулярно, жалобно и печально, крик этот нагонял тревогу и волнение. «Зачем он так орет? К чему это? - Встревожено думала Алла Сергеевна, глядя на приближавшиеся огни большого незнакомого города, - подъезжаем. Вокзал - чужой, до автобуса - десять часов, завтра к вечеру только и доберусь. Залезу в ванну и буду млеть, пока не раскисну. О, перрон уже. И ночь к тому же!»
Телефон заиграл неожиданно, громко и резко. Алла Сергеевна испуганно схватила его и нажала кнопку ответа:
- Ой, кто это?
- Доброй ночи, Аленька!
- Алигер! Господи, как ты меня напугал, ночь ведь!
- Напугал? Не хотел, прости.
- А я уже к Владимиру подъезжаю, - безрадостно сообщила она, как будто пожаловалась, от испуга и неожиданности не заметив, что назвала его по имени и на «ты».
- А какой вагон?
- Вагон? У меня? Пятый. А зачем тебе?
- Так я тебя встречаю, - Олег Евгеньевич назвал ее на «ты» и по имени так свободно, будто это всегда было принято между ними.
- Меня?
- Кто у нас едет?
- Я еду, - тупо ответила Алла Сергеевна.
- А я встречаю, - терпеливо, с улыбкой «пояснял» он.
- Меня? Как это? Где?
- Аленька, я иду по перрону рядом с твоим составом, я встречаю тебя. А вот и пятый вагон.
- Ой, я вижу тебя, я вижу тебя, я вижу тебя! - Ее голос изумленно и радостно зазвенел в ухе Олега Евгеньевича.
Он смотрел на нее в вагонном окне, шагая рядом в куртке нараспашку, стараясь остановить движение состава силой мысли. А поезд все тянул, и тянул, и тянул, уже и Алла Сергеевна проехала мимо. Он ускорил шаги, чтобы не потерять ее из вида. «Ну, наконец-то, остановился. Сейчас будут выходить, еще не скоро я ее обниму», - Олег Евгеньевич подумал об этом, как о чем-то вполне нормальном, как и то, что она назвала его по имени и на «ты».
- Ой, как я рада! Ты где, Алигер? Я не вижу тебя, иди быстрее, ты совсем отстал, Алигер, Алигер! - Голос Аллы Сергеевны зазвенел испуганно.
- Иду я, иду. Тут я, тут, - успокоил он ее и почему-то разволновался сам.
- Ну, вот, здесь и стой. Сейчас я выйду, никуда не отходи, я сейчас, я скоро, я уже все собрала, мне только сумочку взять, и все. Никуда, ладно?
Пассажиры уже вышли, а она стояла у окна, держала телефон у уха и молчала, только смотрела на это чудо, появившееся из ниоткуда, и не могла до конца поверить, что не сон это, что он действительно приехал и встречает ее. «Вот он опять что-то говорит, а я не слышу».
- Я не слышу, Алигер, я не слышу, я не слышу,- повторяла она снова и снова, потом поняла: в мобильнике села батарейка. «Что же делать? А! Да! Надо же выходить, там же Алигер». Она схватила саквояж и быстро пошла по проходу, спохватилась - сумочку оставила, вернулась назад, взяла сумочку, повернулась….
- Ну, здравствуй, Аленька! - Олег Евгеньевич мягко обнял ее за голову и изо всех сил крепко прижал к себе, целуя в волосы. Он почувствовал руки Аллы Сергеевны внутри куртки, вокруг себя, теплые, слабые, ласковые.
- Аленька, красуля моя!
Алла Сергеевна сделала так, как хотела давно, очень давно, так давно, что и не помнила, когда: она обняла Олега Евгеньевича, прижалась к теплой груди и заплакала: от бессилия перед Этим, от невозможности отказаться от него, от нежелания яростного и сжигающего остаться без него, от слабости женской.
- Встречающие-е-е, прибывшие-е-е, - с распевной улыбкой напомнила проводница, - прошу на выход, поторапливайтесь. С приездом вас, с приездом. Цветы-то, цветы-то жене отдайте, а то от радости и забыли.
Проводница пропустила их к выходу и, прежде, чем поднять лесенку, какое-то время смотрела им вслед: они так и шли, она - без цветов и обхватив обеими руками его локоть, он же нес в одной руке ее саквояж, в другой - тюльпаны и не отрывал от нее напряженного взгляда. Они шли и натыкались на носильщиков, на горы каких-то коробок, составленных на перроне, на сумки, чемоданы, машинально извинялись, снова натыкались на пассажиров, на лотки с мороженым…. Алла Сергеевна не спрашивала, куда они идут, ей это и в голову не приходило. Она шла и без конца повторяла одно и то же.
- Как я рада, Алигер, как я рада, я так рада, ты даже себе представить не можешь, Алигер! Как я рада! Я же ни разу здесь не была, думаю: вот, сидеть мне на чужом вокзале, ночь же, никуда не пойдешь. Так устала за дорогу, мне бы - ванну, а автобус только завтра, ой, уже сегодня, утром. Все равно долго, так долго! И вдруг ты идешь по перрону, а поезд прошел мимо тебя, я так испугалась, так испугалась, что мне это привиделось, Алигер! Что просто показалось! А это - ты! Господи, как я рада! Я так рада, так рада, Алигер! - Она улыбалась, а по щекам тоненькими струйками стекали слезы.
Олег Евгеньевич останавливался, ставил саквояж на перрон, вынимал из кармана носовой платок и промокал ей слезы, строго и внимательно осматривая, все ли слезинки промокнул. Потом прятал платок в карман, брал саквояж в руку, и они шли дальше.
Тюльпаны он ей отдал, когда на них чуть не наехала почтовая тележка.
- - - - -
- Да, - сонным голосом отозвалась на телефонный звонок Алла Сергеевна, не открывая глаз, - да.
- Мама, ты где? Как доехала? - Голос дочери звучал, как всегда, мило и улыбчиво.
- Ой, Машенька, это ты, а я еще сплю. А сколько уже?
- Десять скоро, мама! А где ты спишь? Автобус же через полчаса, мама!
- Меня встретил Олег Евгеньевич.
- Он приехал во Владимир?
- Да, представляешь? Я уже подъезжала, и вдруг зазвонил телефон. Среди ночи! Я так напугалась, сразу ведь думаешь плохое. А это он. Идет по перрону медленно так, враскачку, куртка, как всегда, расстегнута, капюшон где-то сзади, и говорит со мной. А я его вижу и не могу поверить! Вижу, а поверить не могу! Представляешь? Ты представляешь, Маша! Я так рада, так рада!
- Так вы - что…?
- Что?
- Вместе сейчас? - Дочь спохватилась: - извини.
- Да не-ет, что ты. Он - в мужском номере, а я - в женском. Это мы при вокзале в комнатах отдыха. Сейчас встану, душ приму.
- А домой когда?
- Я не знаю, мы ни о чем не договаривались. Не волнуйся, ничего со мной не случится, Олег Евгеньевич же возле меня, он и привезет. Ой, стучат. Он, наверное. Где же халат-то? Господи, куда я его, а, вот он, упал. Подожди, Машенька, открою ему и договорим. Доброе утро, это дочь, она спрашивает, когда я домой.
- Как прикажешь, Аленька.
- Нет, у меня голова совсем не работает. Маша, я позвоню позже, как поедем. Олег Евгеньевич и привезет меня к самому дому. Ты мне лучше скажи: как вы там? Что дети?
- Все хорошо. Ждем тебя, приезжай скорей.
- Ну, хорошо. Целую всех.
- Всех? - Олег Евгеньевич стоял перед ней с грустной улыбкой и ждал.
- Я проспала, я растрепанная, я еще не умылась, я….
- Эка невидаль, - тихо проговорил он, легко вздохнул и шагнул к ней, - здравствуй, любушка моя, доброе утро тебе, и день, и всю оставшуюся жизнь, - он привлек ее к себе и прижал ее руки к своим губам: - мягкие, тепленькие, тоненькие, твои, - потом спрятал свое лицо в ее ладони.
- Алигер….
- Еще говори, - проговорил он глухо.
- Алигер….
- Еще, - он отнял лицо от ее рук и прижал их к груди, потом близко-близко заглянул в ее растерянные глаза и с расстановкой произнес: - не бойся, Аленька, мы теперь все с тобой успеем.
- Я не боюсь, Алигер, я не умылась, я растрепанная, я….
- Голубка моя, и растрепанная она, и проспавшая, и неумытая к тому же, а с ума сойти заставила.
- Я пойду, да?
- Иди.
- Да, сейчас, - но она продолжала стоять, словно загипнотизированная. Она не смогла забрать у него свои руки, а медленно-медленно подняла их, положила ему на плечи и испуганно прошелестела непослушными губами: - я не могу.
- Что?
- Уйти от тебя, Алигер, - еле выговорила Алла Сергеевна.
- Аленька, желанная моя, ты отдохнула?
- Я? Не знаю, я ничего не знаю, я не знаю, - повторяла она пересохшим ртом, понимая краешком оставшегося сознания, что сейчас, вот сейчас случится это, а потом? Как потом?? Сломается гармония их отношений, сложившаяся надолго, навсегда, так ей казалось, и вот теперь…. Или возникнет другая? Лучше? Яснее? Правдивее? Да, правдивее. Чего я боюсь?
- Знать за нас должен я. Душа моя, Аленька, пойдем со мной.
- Пойдем? Мне одеться надо.
- Не надо, это - рядом, через две комнаты. Иди в халате, там никого нет, я взял отдельный номер.
- Мои тюльпаны….
- Подожди, я поцелую тебя, я поцелую тебя, радость моя возлюбленная!
= = = = = = = = = = = = = = =
Второй вечер неумолимо и по-хозяйски вломился в гостиничный номер. Сквозь сдвинутые двойные шторы он посылал ярые солнечные лучи, наполняя жаром и трепетом тела, - не помогал ни душ, ни открытая створка окна, ни лед из холодильника. Весна буйно вошла в город уже не застенчивой и несмелой девушкой, а крепкой и ядреной молодкой, уверенной в себе и в своих повелениях. Она мягко ступала по оттаявшей земле босыми, толстопятыми ногами, шагала прямо по нежным, только что проклюнувшимся былинкам и смеялась от щекотки, перепрыгивая статным телом через особо колючие. Смеялись ее лучистые глаза, круглые, в ямочках, румяные щеки, полные и вкусные розовые губы, колыхалась от смеха и прыжков высокая, налитая грудь, волнующе перекатываясь под вышитой кофтой, цветом переспорившей линялый, сильно застиранный, с голубоватыми разводами шелк неба.
Вчера, ближе к вечеру, Алла Сергеевна и Олег Евгеньевич еще выходили из номера: поужинали с вином в ресторане, объявились детям по телефону и получили от сына Олега Евгеньевича полную и восторженную индульгенцию, от дочери Аллы Сергеевны - полуиспуганное, недоумевающее: «Ну, ма-а-ма, ну, я не зна-а-аю, конечно же, посмотри там все интересные места и приезжай поскорее» - на ее смущенное: «Машенька, мы тут город осматриваем». Сегодня они не выходили, питались «святым духом» - минералкой, фруктами и сыром, купленными накануне.
- Знаешь, как долго я жила и замерзала. Теперь мне тепло.
- Я скорее умру, чем сделаю тебе больно, любимая моя Аленька, ангел мой.
- Знаешь, какие бы были у нас дети!
- Да-а.
- Сыновья - как ты, а девочки - как я. Как жалко, Олега.
- Люблю тебя.
- Я бы тебе рожала столько, сколько ты хотел, хоть сто!
- Обожаю тебя. Не плачь, солнышко мое ненаглядное, голубка моя. Если бы можно было это изменить….
- Да, если бы….
- Я бы изменил.
- Ты - будто я, Алигер, и мне тебя не стыдно, так странно…. Ну, ни капельки.
- Ты прекрасна, Алюша моя! Не могу поверить, что я обрел тебя, и ты моя, моя….
- Как жалко, что я не могу подарить тебе молодое, упругое тело, Алигер.
- Что ты! Ты прекрасна, ты восхитительна, у меня просто слов не хватает!
- Я за всю мою жизнь не услышала столько ласковых слов, как сейчас, с тобой.
- А сколько я еще тебе скажу!
- Скажи, я голодна по ним.
- Как же я жил без тебя, жизнь моя!
== = = = = = = = = = = = = = = = =
- Знаешь, когда я понял?
- Когда?
- Давно.
- ??
- На второй месяц, как мы с тобой познакомились.
- Олега!
- Не веришь?
- Верю. И все это время ждал?
- Не то слово. Однажды я позвонил тебе, а ты в это время куда-то спешила, опаздывала, говорила на ходу таким высоким, прерывистым голосом, немного задыхалась, улыбалась, как недавно….
- Олега!
- Я тогда…, нет, не буду. Я тогда остановил машину и, помню, какие-то звуки даже издавал, так я хотел тебя, нежная моя, единственная!
- А я, знаешь, когда?
- ?
- Ты не поверишь, но примерно в то же время.
- Ангел мой!
- Я поняла не постепенно, а - вдруг, внезапно, будто приоткрылась штора. Это случилось, когда ты пришел поздравить меня с нашим первым Новым Годом.
- Это, когда ты не приняла мой подарок?
- Я взяла тогда только цветы.
- И сказала: «У нас не те отношения, Алигер Евгеньевич».
- Ты помнишь?
- А то. Я тот подарок так выбирал.
- А я так мечтала о той статуэтке, ходила в салон и любовалась ею. Очень боялась, что кто-то купит, но она была мне не по зубам, вернее, не по карману.
- И отказалась.
- Знаешь, как хотелось? Но у нас были не те отношения, Алигер.
- Завалю тебя подарками.
- Ладно. А еще я боялась, что ты скажешь в ответ банальность, что-то вроде: «Ну, буду ждать, когда будут - те». Но ты промолчал, и я посмотрела на тебя и поняла, что ты - самый лучший из мужчин.
- Она ждет тебя.
- Кто?
- Что. Статуэтка та. Она стоит у меня на работе в кабинете, очень похожа на тебя, и я иногда с ней разговариваю, по головке поглаживаю, по плечам, по тебе. Она не боится меня.
- Я не боюсь тебя. Как я жалею, что мы столько времени потеряли!
- Милая!
- Я никогда тебя не брошу, Алигер.
- И я - тебя.
- Надо дочери позвонить.
- Давай останемся, Алюша, у меня еще три дня.
- Я не знаю.
- Все, звони.
- Олега!
- Я не утолен тобою, не натешился, лунная моя. У тебя тело светится!
- А лицо? Я боюсь смотреть в зеркало, Олега, я боюсь туда смотреть.
- Не бойся, твои глаза сияют. Я поцелую их, радость моя долгожданная, счастье ты мое!
- Люблю тебя, Алигер!
= = = = = = = = = = = =
- Спи, желанная моя. Ляг на меня и спи.
- Я так не усну.
- Я мешаю?
Она кивнула, не открывая глаз.
- Тогда я оставлю только руку у тебя под головой. Спи, любимая.
- Мое тело стало сплошной эрогенной зоной, убери и руку, Олеженька.
- Но я же с ума сойду, не прикасаясь к тебе, не чувствуя тебя, Алюша! Все, убрал, спи, милая, спи.
- Ты тоже спи. Как машину поведешь?
- А давай еще останемся, а? Алюш?
- А детям что скажем? Я так вообще не знаю, как им на глаза показаться.
- Мой - рад, он любит тебя. А меня устал ругать за нерешительность.
- Да я не про «рады». Стыдно же, Алигер!
- Глупенькая моя, девочка моя.
- А ты - мой витязь Алигер.
- Ну, все. Спи-спи.
- Угу. Олежа….
- Спи-спи. Спишь?
- Угу.
- Я вот что подумал, Аленька. Я ведь еще не сделал тебе предложение руки и сердца.
- Делай скорее, я засыпаю.
- Я беру тебя в жены, Аленька, ты согласна?
- Ничего себе предложение! - С улыбкой прошептала женщина, - прямо завоеватель какой-то! «Беру», - передразнила она, - рыцарь-завоеватель. А потом - что? Рабство начнется? Это ты меня, значит, в рабство берешь?
- Люблю тебя, не знаю как! Ну, давай по-другому, давай, - он помолчал, потом усмехнулся и проговорил, глядя в потолок: - сударыня, берите меня в мужья, я согласен! Со всеми моими потрохами, годами, сединой! А? Сударыня? Аленька? Молчишь? Будем считать, что - согласна, раз молчишь. Попробуй потом скажи, что не слышала. У меня и кольцо есть, я его купил еще зимой. Хотел тебе предложение сделать, да ты опять была такая испуганная, что и меня напугала. Думаю, потороплюсь, и совсем потеряю. Вот, не потерял, дождался, а не верится. Спи-спи, любушка моя, счастье мое долгожданное.
- Олежа….
- Не спишь?
- Олежа, мне удовольствия и взрывы надо подавать дозировано, а то рискуешь в машину усадить полутруп.
- Ну, все, спи-спи. Я молчу. Следующая доза будет утром, как выспишься.
- А она будет про что?
- Спи. Она будет про кольцо, то есть, - кольцо, и я надену его тебе на палец, счастье ты мое любопытное!
- А если она, то есть, оно мне не понравится?
- Та-а-ак. Спи, родинка моя.
- А оно с камнем, без?
- С камнем.
- А с каким?
- Ну, нет, так нельзя, Что ты, хорошая моя, спи-ка давай. Сама же сказала, чтобы дозировано. Хочешь, я тебе колыбельную спою? А?
- Спой.
- Минутку. Я сначала стихи придумаю, а ты засыпай потихоньку, ладно? Только, Алюш, колыбельную-то надо петь и руку куда-нибудь положить, а?
- Ты - хитрый, да? Тогда не пой, сама буду.
- Петь?
- Спать! Алигер! Мне уже смешно!
- Как же я тебя люблю!
- Я тебя больше. Даже не спорь.
- Спи, любовь моя сонная, спи. Я молчу…. Я не спорю….
Май 2005г.
г. Москва
|
