Сегодня в Гостиной журнала современной литературы «Точка ZRения» новый гость: писатель, поэт — Павел Рослов — интересный автор и человек.

А теперь, мы побеседуем с глубоким прозаиком и пронзительным стихотворцем.
После знакомства с произведениями Павла сидишь, молчишь, думаешь, многое понимаешь, унимаешь сердце, договариваешься с душой. В них запечатление таланта.

Павел Рослов (П.Р.)

Вопросы задает Наталья Уланова (Н.У.)

Н.У.:
— Здравствуйте, Павел! Рады приветствовать Вас!

П.Р.:
— Здравствуйте, Наталья. Я очень рад оказаться у Вас в гостях.

Н.У.:
— Вот такой сразу вопрос: Павел Рослов, Вы кто? Расскажите, пожалуйста, поподробнее. 

П.Р.:
— Я родился в Рыльске. Это маленький и очень старый город. Раньше в городе было много церквей, осталось три. На Горе Ивана Рыльского стояла церковь, изумительной, как говорят, красоты. Она была разрушена по решению пионерского собрания.  Мой дом был в нескольких шагах от церкви, где, по преданию, прятался от рекрутчины Шелихов — русский Колумб, освоивший Аляску.
Только много позже я понял, как мне повезло родиться и вырасти в таком месте. А тогда казалось, что это в порядке вещей — жить, допустим, в том доме, где останавливался Петр после Полтавской баталии.
Бываю там часто. Но каждый раз с меньшей степенью радости: городок меняется, исчезает древняя аура, а новых разочарований уже не хочется.
Учился в Москве в педагогическом институте. На курсе было много интересных людей. Там же нашел и друзей.
С друзьями издавал машинописный литературный журнал. Были в нем статьи и общественно-политического характера. КГБ не дремало, но и не свирепствовало: просто отобрали писчую машинку.
После института преподавал совсем не долго, можно было бы и не упоминать об этом. Работал геодезистом, библиотекарем, инженером, менеджером... У меня трудовая с вкладышами, записи не вместились в стандартный объем трудовой книжки. Разнообразил трудовую деятельность не с целью «узнать жизнь», просто так получалось само собой. Правда, бывшему дворнику уже не надо рассказывать об изнанке московского быта, он об этом хорошо знает,  а бывшему менеджеру не надо рассказывать о том, кто такие чиновники.
Самой интересной была работа дворником. Конечно же, она была интересной только в том плане, что предоставляла достаточно свободного времени. Именно тогда я начал писать прозу.
А стихи раньше. В пятнадцать лет я уже знал, что стихи буду писать всю жизнь.
Женат, есть сын и дочь и две внучки.

Н.У.:
— Вы верите в наследственность? 

П.Р.:
— Можно в нее не верить, только она все равно есть.
Если это вопрос о родителях, то они у меня преподаватели. В Рыльске много училищ, это настоящий степной Гарвард. Мне не надо было долго думать о выборе института.
А литераторов в роду никогда не было.

Н.У.:
— Можно ли, надо ли воспитывать добротой? 

П.Р.:
— Воспитывать можно единственным способом — собственным примером. Доброта не инструмент воспитания, а черта человека. То есть «инструментом» она может стать, если только имеется. Тут уж как кому повезет.

Н.У.:
— Павел, повесть «Голод» читается в один присест, и потому, со стороны может показаться, что и автору она далась легко. Но такого ведь не может быть, правда? 

П.Р.:
— Есть поговорка: что легко пишется, то трудно читается. Наверное, исключений не мало, но эта повесть не попала в исключения. 
Главным задачей было добиться достоверности изображаемого.
К написанию повести приступал несколько раз. Первоначально было больше героев и боковых линий. Но основное настроение повести из-за этого терялось. С героями расставаться трудно: их уже жалко, да и текст без них начинал терять цельность и шататься. Но расстаться пришлось. И еще не хотелось, чтобы повесть выглядела «пунктиром»: описываемый период времени очень велик. Полностью избежать этого не удалось.
В этом смысле хорошо получилось со «Счастливчиком Кеном» - там события укладываются в несколько дней, и компоновать материал было легко. Здесь все по-другому. Сейчас уже сомневаюсь, что возьмусь за сюжет, в котором события растягиваются на двадцать лет.

Н.У.:
— Что Вы считаете для писателя главным? 

П.Р.:
— Наверное, серьезное отношение к своим литературным занятиям. Чехов говорил: «Только то прекрасно, что серьезно».  Да и времени жалко читать, а тем более писать «проходные» вещи. Конкурсы и литературные дуэли подсказывают темы, но при этом большинство текстов выглядит как упражнения. А кому они нужны, эти упражнения?

Н.У.:
— У Ваших героев противоречивые, сложные характеры. Что это, стремление к сложности в собственном «я»? 

П.Р.:
— Нет людей без полутонов. Другое дело, что в самом центре художественного произведения — конфликт. То есть противостояние в том или ином виде. Приходится их, героев, поляризовать и делать более плоскими, чем хотелось бы. Но, наверное, это не закон, а просто так у меня получается.
Литературным героям неоткуда браться, как из «собственного «я» сочинителя. Поэтому в процессе сочинительства идет, скорей, упрощение «я», чем «стремление к сложности». Если, конечно, я правильно понял вопрос.

Н.У.:
— Писательство — кропотливый труд. Только испытав на себе, понимаешь насколько это непростое занятие. Сюжет можно крутить и так и эдак, раздумывать, сомневаться, предполагать. И вот пошло. И тут неожиданно ловишь себя на мысли, что рождается то что нужно не от тебя самого, а от имени воплощаемого персонажа. Знакомо Вам такое состояние? 

П.Р.:
— Знакомо. Порой стихи приходится писать за героя. Или героиню. Правда, все равно это грань тебя самого, хотя и такая, о который ты, может, и не предполагал.  
Сюжет, как правило, у меня не крутится «и так и эдак». Я бы сравнил рождение и рост  сюжета с кристаллизацией. Что-то из аморфного фантазийного состояния превращается в твердую форму и крепится только в каком-то определенном месте. Тут не повертишь. В процессе кристаллизации неизбежно возникают различные дефекты, не без этого. Иногда, правда, именно «дефекты» и украшают повествование. И, конечно же, конечный «кристалл» никогда не соответствует тому, как его представлял первоначально. Сейчас имею ввиду, что в каком-то смысле процессом сочинительства полностью управлять не всегда возможно.

Н.У.:
— Можно бояться самого себя? 

П.Р.:
— Имеете ввиду, можно ли бояться написать откровеннее, чем хотелось бы? В этом смысле — да, можно. Но на самом деле никому не интересны «дежурные» чувства. То есть писать о том, что должен чувствовать герой в какой-то ситуации в соответствие с той или иной нормой — ни к чему. Норму эту все знают. Литература — это и есть предельная откровенность.

Н.У.:
— Вам важно мнение читателя? 

П.Р.:
— Читатель тратит на тебя время, то есть свою жизнь. У людей нет ничего более дорогого. И отмахнуться от его мнения было бы, мягко говоря, неправильно. Но важность мнения читателя не означает безусловного с ним согласия.

Н.У.:
— Писатель может обидеться на читателя? 

П.Р.:
— Это когда понимают совсем не так? Ну что тут обижаться. Это значит, что или очень невнятно написал, или что у читатели совсем другой опыт. Допустим, в свое время некоторые советские критики в акулах в «Старике и море» видели акул империализма. Правда, отчего ж и нет. Правда и то, что была цензура и идеологический прессинг. Но главное — опыт.

Н.У.:
— Как Вы относитесь к тому, что писателя ассоциируют с его героями? 

П.Р.:
— Мне кажется, это должно радовать. Значит, сочинил очень достоверно.
Другое дело, если сочиненные эпизоды истолковываются как фрагменты биографии писателя и используются в тех или иных случаях. Конечно, сочинительство не есть создание никогда не бывших ситуаций. Очень часто описываются реальные случаи, произошедшие в том числе и с автором. Но ведь все это совершенно в ином сцеплении и  биографией не является. В конце-то концов: если написано так хорошо, что читатель в это поверил, то писатель своего добился. А как читатель связывает прочитанное с личностью автора — вопрос не самый главный. Лишь бы иски не подавал.

Н.У.:
— Не спотыкаясь, не ошибаясь, не достичь высот? 

П.Р.:
— Думаю, пока никто не знаком с человеком, который бы не ошибался. В творчестве есть боязнь перед новой вещью: вдруг она будет хуже. Боязнь не на пустом месте: очень даже может быть, что будет хуже. Наверное, это редко бывает, когда все идет по восходящей. Если бывает вообще. В таких случаях полезно вспоминать что-то очень пафосное, вроде высказывания Юлия Цезаря: «Великие дела нужно совершать, а не обдумывать бесконечно». Другими словами, если будешь бояться и не будешь писать, то никогда и не напишешь книгу, о которой мечтаешь.

Н.У.:
— Михаил Михайлович Яншин не раз повторял: не обманывай ни себя, ни зрителя. Обманывая других, обкрадываешь себя. Вам подходит такая наука? 

П.Р.:
— Конечно! Честность — одно из условий творчества. Допустим, в «Поднятой целине» много прекрасных сценок. Но общая фальшь книги отвращает. И теперь без «спецподдержки» эта книга никому не нужна. Думаю, Шолохов не об этом мечтал. По крайней мере — первоначально.

Н.У.:
— Как Вы оцениваете свое писательское развитие? 

П.Р.:
— У меня были длительные времена, когда я ничего не писал.
Легче всего писалось в юности. Правда, тогда все удовольствия от писания доставались мне одному. Сомневаюсь, что редкие читатели тоже испытывали радость. Но в юношеский «некритический» период легче было осваивать новые формы. В принципе, почти всему, что я умею, я научился тогда. Сейчас долго приглядываешься: как это будет выглядеть, да и нужно ли это вообще и т.д. А в юности сразу берешься за то, что приглянулось. Да и удача чаще сопутствует молодым.
Потом была работа, совсем не связанная с литературой. И я почти ничего не писал не только потому, что не было времени и сил. Такое у всех. Был скептицизм относительно художественной литературы. Гончаров считал, что в зрелом возрасте не стоит тратить время на беллетристику. «Обыкновенная история» была убедительным аргументом.
Я попытался написать «Историю  Византийской империи». На русском языке нет монографии, в которой бы Византийская цивилизация была описана от возникновения до гибели. Есть пятитомник Успенского, но кто, кроме специалиста, осилит все 5 томов? К тому же язык тяжелый. Профессорский язык. Очень хорош труд эмигранта Васильева, но тоже великоват по объему и почему-то у нас не издается до сих пор.
Я хотел изложить историю Византии в одной небольшой книге. Подготовительные работы отнимали все свободное время и его все равно не хватало. Но работа не была завершена не из-за ее сложности. Просто в один несчастный день я обнаружил такую книгу на полке магазина. Книга переводная. Она меня не совсем устраивает. Но главное, что идея книги, которой я был подвигаем, оказалась уже воплощенной. В общем, для работ по истории недостаточно любить предмет, нужно хорошо знать, что вокруг него. А это не всегда интересно.
Были и другие проекты, в той или иной степени завершенные. Один из них любопытен и сейчас: изложить советскую историю с точки зрения солнечных циклов Чижевского. Но проект нуждается в дополнительном осмыслении. Во-первых, стоит как следует оценить правильность наблюдений и выводов Чижевского, во-вторых – подумать, кому вообще нужна «научпоповская» литература.
Недавно в электричке подслушал разговор бабушки и внучки. Внучка – студентка вуза, причем какого-то творческого: были упомянуты кисти, краски и тубус, забытые в институте и которые уже не надо было брать с собой. Внучка говорила, что у нее жизнь не такая скучная, как у старшего поколения.
— Это у нас-то скучная? — возмущалась бабушка. — Да у меня одна целина многого стоила.
— Бабушка, все, что касается истории, мне не интересно.
Я не преувеличу, если скажу, что почувствовал в ее словах отвращение к истории. В нежелании знать историю есть эмоциональная составляющая. А об этом писать интереснее, чем о солнечных циклах.
Очень недавно я вернулся к художественной литературе. Скепсис относительно ее исчез сам собой. Правда, я никогда не переставал считать себя поэтом, хоть и без портфеля.
Пока написал совсем немного. Но у меня и не получается писать быстро, как ни старайся.
Между тем, что написано ранее, и тем, что пишу сейчас — очень большой временной промежуток. Сейчас я совсем другой. В каком-то смысле как сочинитель родился  второй раз.

Н.У.:
— Щедро расходуя свой душевный потенциал, выкладываясь на все сто, надо ведь и восстанавливать силы… Как проходит это восстановление? 

П.Р.:
— Приятнее всего было в «непринужденной обстановке» болтать с друзьями о смысле литературы. Но друзья уходят, и уходят не понарошку.
Очень нравится спорт: культуризм, бег на длинные дистанции, шахматы. Шахматы, на мой взгляд, ближе всего к поэзии. Там возможны головокружительные комбинации, они мне напоминают яркие метафоры. Да и позиционная борьба бывает красивой. Но шахматы отнимают много времени, я их почти исключил из досуга. А «железные пилюли» и бег все еще в активе.
Люблю фотографировать. Цифровое фото начал осваивать в этом году. Занятие увлекательное.

Н.У.:
— А что вообще побудило Вас писать? 

П.Р.:
— А вот на этот вопрос ответить затрудняюсь.  Самому интересно. Если бы первые стихи были про любовь, то можно было бы вспомнить Фрейда. Он довольно просто все объясняет.  Но первые стихи были о войне. Тогда война была еще очень близко по времени, и мне  доводилось играть в настоящих боевых окопах. Сейчас они уже обвалились и заросли.
Все воевавшие мужчины, знакомые мне, были ранены или покалечены. Поражало, как жестоко были побиты люди, защищавшие себя и свою родину. Тогда же стало понятно, что нигде в мире, ни в какой стране  меня не ждут. Чтоб тут ни было, а деваться некуда.
Ничего путного, конечно, я тогда не написал, да и не мог. Те стихи забылись напрочь. Помню только, что они были написаны трехстопным ямбом.
Вообще-то у меня странная память на стихи. Чаще всего я хорошо помню только ритмический рисунок стихотворения. Розанов говорил, что чувствует литературу как свои штаны. Иногда мне то же самое хочется сказать о своем чувстве ритма.
Скорей всего, это не совсем так. Однако эта та область, где я чувствую себя в своей тарелке. Могу предположить, что существующие в душе ритмы потребовали для себя слов. Наверное, это не совсем удовлетворительное объяснение о «побуждениях к творчеству». Но другого пока не найду. 

           
Н.У.:
— Кто из писателей Вам близок? Кто из них для Вас писатель на все времена.  

П.Р.:
— Придется перечислить очень много имен. Но это приятное занятие.
Во все времена в России будут читать Пушкина, а во всем мире — Толстого и Достоевского (из русских).
Существует мнение, что человеческий дух испытывал несколько взлетов: во времена создания библейских текстов, греков V-IV вв., Ренессанса и русской литературы ХIХ века. В основном памятники этих эпох и питают душу.
Из авторов начала века привлекают Розанов и Бунин, из эмигрантов Набоков. Интересна советская литература двадцатых годов: Булгаков, Платонов, Замятин.
Очень люблю довоенных американцев: Фицджеральда, Томаса Вулфа, Фолкнера. У Хемингуэя, наверное, лучшие в мире романы. Во всяком случае — самые совершенные в плане формы. По Хемингуэю видно, что красота прозы — не в изяществе фразы. Конечно, и об этом нельзя забывать, лишь бы текст не заволокло «туманом».
Перечислять можно долго, но это уже будет походить на зачитывание каталога районной библиотеки. Поэтому всего несколько слов о близких мне поэтах. Первым, с кем я как бы «срифмовался», был Лермонтов. Брюсов раскрыл мне «кухню» стиха. «Имажи» Есенина ошеломили и привили вкус к «органическому образу» — метафоре. А вот Георгий Иванов делал стихи почти из ничего: без звонких рифм и ярких метафор. Но у него прекрасные стихи. У меня в изголовье стопка поэтических сборников часто разваливается из-за регулярных пополнений: я завсегдатай книжных магазинов. 

Н.У.:
— Есть ли в наши дни дефицит? И если да, то на что. 

П.Р.:
— Что касается сетевой литературы, то очевиден дефицит самокритичности.  Наверное, это связано с уверенностью, что всегда можно поправить опубликованное. Сам грешен. Но ведь большинство читателей вряд ли когда-либо вернется к тексту. Поэтому такой «дефицит» порочен.

Н.У.:
— Каждый понимает порядочность по-своему. Что она для Вас? 

П.Р.:
— Гумилев сформулировал, что такое порядочность в литературе: не надоедать «многозначительными намеками на содержимое выеденного яйца».  Не порядочен сознательный «туман». В «тумане» или беспомощность, или вообще ничего нет.

Н.У.:
— В Вашей повести профессор Журавлёв произносит такие слова: «Всё делают люди. … Иногда даже очень нам близкие». Суметь сказать… Но как суметь понять, осознать такое?  

П.Р.:
— Что касается главного героя повести, то он давно пришел к мысли, что история имеет цель, понимая которую можно понять и то, для чего все происходит конкретно с ним. Никто из живущих не статист, история проходит через каждую душу. У нее даже нет других дорог. Но ее ход в иные моменты травматичен.

Н.У.:
— Человеческое качество…самое важное для Вас? 

П.Р.:
— Наверное, потребность любить. Это то, что роднит человека с Богом.  Человеку только в этом и доступно быть богоподобным. Хочу сказать, что без любви все другие качества бессмысленны. Допустим, не точно будет сказать, что Бог правосуден. Если бы свершался правый суд, то «не спаслась бы никакая плоть». После известных слов: «Бог есть любовь» можно поставить точку: любовь и ничего больше.

Н.У.:
— Смешное и трагичное идут по жизни рядом. Надо ли совмещать их в творчестве? 

П.Р.:
— Литература отображает жизнь. С какими задачами — вопрос дискуссионный. Но в данном случае не в задачах дело. Если литература — отображение жизни, а в жизни трагическое и смешное рядом, то естественно, что они совмещаются в творчестве. Короткая комическая сценка стоит многих страниц подробных описаний. Такая сценка придает выпуклость и контраст трагической вещи. Любой вещи.

Н.У.:
— Вы сразу нашли свою тему? Ведь, считается, что тема и есть сама человеческая суть. 

П.Р.:
— Мой опыт и есть моя тема. Ведь невозможно писать о том, чего не знаешь. Повторюсь: я не описываю, что было, а сочиняю, используя только то, что знаю и что понял. Так как я считаю, что чтение есть своего рода проживание, то читателю надо предоставлять только достоверный материал.

Н.У.:
— А что, если читатель заинтересуется человеческой сутью автора? (улыбается) 

П.Р.:
— Если автор пишет честно и говорит, что думает, то читателю с сутью автора все должно быть понятно. А биографические подробности — это уже другое.

Н.У.:
— Важно ли иметь взыскательный вкус и придерживаться чувства меры? 

П.Р.:
— Брюсов где-то обронил такую мысль: хороший вкус может заменить гениальность. А Тургенев (по-моему, он) говорил, что чувство меры — это единственное, что отличает цивилизованного человека от дикаря. Безупречность обеих цитат можно оспорить. Но важность вкуса и чувства меры не оспоришь.

Н.У.:
— Считается, что время присутствует в каждом настоящем художественном эпизоде. Оно прекрасно ощущается в Ваших произведениях. Каким образом удалось так достоверно «вложить» время в текст? 

П.Р.:
— В исторических романах Фейхтвангера антураж более-менее соблюден, но по менталитету его герои — современные ему немцы. И, естественно, не возникает никакого «аромата» эпохи. Поэтому главной задачей я считал воссоздание соответствующего тому времени менталитета. А антураж воспроизвести не так уж и сложно. По памяти.

Н.У.:
— Любите ли Вы своих героев? 

П.Р.:
— Толстой считал, что своих героев надо или очень сильно любить, или очень ненавидеть. Если еще вспомнить теорию, что герои — это «расщепленный» автор, то будет странно не любить своих героев.  
Вообще-то я стараюсь относиться к героям так, как они того заслуживают. Кто-то симпатичен, кто-то не очень. Если говорить о достоверности как о главном принципе работы, то будешь стараться не «переборщить» с симпатией и антипатией.

Н.У.:
— Над чем Вы сейчас работаете? 

П.Р.:
— Трудно говорить о том, что не завершено. Главным образом потому, что это может так и остаться не завершенным. В результате окажется, что всех ввел в заблуждение, и будет неловко. Сейчас работаю над повестью, тема которой возвращение. Это не совсем о войне, а о возвращении с войны.

Н.У.:
— Павел, а как уживаются Ваши музы? Не спорят между собой? (улыбается)  

П.Р.:
— У меня две музы: муза прозы и муза поэзии. Между собой спорят. Когда пишу прозу, муза поэзии уходит. И наоборот. Хотя кажется, что муза поэзии более терпима.

Н.У.:
— Ваше любимое изречение? 

П.Р.:
— Dieu est toujours pour les gros bataillons — Бог всегда на стороне больших батальонов. По-французски изречение привел больше для академизма. Просто хотел сказать, что мечтаю написать роман.

Н.У.
—  Спасибо за интересную беседу, Павел! И напоследок, Ваши пожелания читателям.

П.Р.:
— Лучшее пожелание читателю — почаще встречать хорошие тексты. А своих читателей я хотел бы поблагодарить за терпение, которое необходимо для того, чтобы осиливать столь объемные тексты, как у меня.  Очень Вам благодарен за интересные вопросы.

Благодарим за встречу и приятное сотрудничество, Павел. Спасибо Вам огромное! С нетерпением ждем Ваших новых произведений, потому что каждый раз — это долгие мысли.

В Гостиной журнала «Точка ZRения» с нами беседовал писатель Павел Рослов.

При любом  использовании материалов интервью ссылка на сайт «Точка ZRения» обязательна.