Глава 1.
РОЖДЕНИЕ

Черное-черное облако медленно рассеивалось, расходясь рваными клочками в разные стороны, и, словно дымные перистые облака, плыло в расходящихся концентрических волнах, оставляя долгожданные успокоение и покой.

- Я умерла. Наконец-то. Спасибо, господи ! Кто я? Не знаю. Где я? Тоже не знаю. Знаю лишь одно - больше не будет ужасающей боли в животе, когда что-то ужасное - неведомая железная гусеница с острыми стальными зубами, вгрызается в твою печень, в кишки, в солнечное сплетение и жрет, жрет, с громким чавканьем, твои внутренности. Все! Этого больше не будет. Я отмучилась! Все?... Нет, не все... Что-то осталось несделанным, незавершенным, но что? Никак не могу вспомнить. Что-то же ведь было, кем-то я была? Почему я все забыла? Господи, да что же это делается-то?

Отрезвевшее после нечеловеческой боли, сознание, находилось в трансе, словно мозг наркомана после героиновой инъекции.

Душа не могла понять, что она собой представляет, что означает этот вздыбившийся набок пол, горизонтальные стены с картинами и коврами и почему-то висящая на стене люстра с тремя рожками. Все было кривым и покрытым какой-то туманной дымкой. Очертания скривившейся комнаты были вроде бы знакомыми, и в то же время чужими.

Она никак не могла вспомнить свое имя. Что-то вертелось на языке, хотелось сказать его вслух, но она вдруг с ужасом ощутила, что ничего сказать не может, и языка у нее больше нет.

- Так, стоп, спокойно, язык. Что я знаю про язык? Он говорит, говорит слова... Еще что ? Да, вспомнила, есть еще ноги. А ноги? Их нет. Руки? Тоже... Мама!!! Что со мной? Мама!!!
Она ничего не могла понять. Воспоминания мучительно приходили и стоило только напрячь внимание, мгновенно убегали прочь. Она попыталась пошевелиться и вздохнуть. Ей, как ни странно, это удалось, но при этом сама она взлетела вверх ( хотя, где был верх, где низ - так и не уловила) и, перевернувшись в воздухе, замерла около люстры.

И тут она поняла все, и ей стало страшно. Внизу, на кровати, в ворохе подушек, лежала она - Анна Орлова, женщина сорока с небольшим лет, с закрытыми глазами и подвязанной нижней челюстью.

Лицо ее было похоже на страшную восковую маску - желто-серое, истощенное и пустое. На нем не отражалось ничего, что присуще человеческому лицу - было сразу понятно, что это лицо мертвеца. Рядом на стуле сидел ее муж Иван, неподалеку около ног стояла сестра Ника.

Они не плакали и о чем-то тихо говорили худенькому, светловолосому пареньку лет пятнадцати, который беззвучно плакал, стоя рядом с ее головой. Это был ее единственный сын Мишка, Мишенька, Мишутка. Ее любимый маленький лобастый медвежонок, упрямый и неустойчивый, добрый и злой, неуверенный и сентиментальный и всегда страшно одинокий - подросток, самый типичный городской подросток, неоперившийся птенец, так и не поставленный ею на крыло.

- Господи, за что? За что ты оставил его одного, господи? Он же пропадет, ни за грош пропадет, один в этой сумрачной жизни. Он же ничего, ничего не умеет, он всегда был за моей спиной. Маленький мой! Как же ты один-то, как? Он плачет, он плачет из-за меня. Ему страшно. Это я сделала ему больно. Как же я могла?

Мысли скакали, она заметалась по потолку из стороны в сторону. Ее мотало и кружило, ударяло о стены, об люстру, об антресоли шифоньера. Странно, но она ничего не чувствовала, ей не было больно, ей не было неудобно, ей было никак. И с ужасом она поняла, что теперь уже навсегда ей будет никак. Она не человек, она душа, эфир, невидимый и неслышимый, легкий и бесчувственный.

Хотя нет, она чувствовала, чувствовала, но только не свою боль, а боль своего мальчика, своего ненаглядного сыночка. Она эта боль была, словно яркий горячий комочек, разраставшийся у него в груди, как разрастается красный мак в степи по весне.

Красный мак, в начинавшей так рано взрослеть детской душе. Он будет расти и расти, выше и выше, он превратится в деревце, а дерево принесет оранжевый, как апельсин, плод боли, и плод этот даст новые семена, и они взойдут, и боль будет увеличиваться в размерах, и не будет от нее спасения, потому, что ничего и никогда уже нельзя исправить.

Смерть избавляет от страданий одного и обрекает на них другого, так заведено, таков порядок вещей. Количество страданий и радостей в мире - одинаково, это вечные величины. Они всегда будут - так надо. Смерть лишь регулирует их распределение в своей сфере. Она заведует страданиями и перебрасывает их от одного другому так же легко, как любовь перебрасывает восторг, надежду и умопомешательство людям, подчас и не подозревающим об их существовании.

- Миша, поезжай к нам домой, там скажи Федору, чтобы приезжал сюда, а сам оставайся у нас ночевать. Мы приедем, наверное, завтра. Ты не плачь, мама отмучилась. Ей теперь хорошо и она уже, верно, на небе. Не бойся Миша, - тетка Ника, погладила его по голове, Мишка упрямо отвернул голову и, ничего не говоря, вышел из дому. Дверь за ним захлопнулась, и оборванной душе сразу же стало плохо.

Анна попыталась последовать за ним и не смогла. Словно в клетке, в этой небольшой комнате, ее удерживало поле ее мертвого тела. Она рванула раз, еще раз, ее перевернуло в воздухе, отбросило к стене, и она вдруг поняла, что борется с силами гораздо сильнее себя, и попытки ее просто невозможны, потому, что так надо и ничего с этим поделать нельзя. Она смирилась, она стала ждать, когда же ей объяснят, что теперь она должна предпринять.

Но время шло и никто ничего ей не говорил, лишь собственное мертвое тело не давало ей уйти из дома и улететь отсюда. Она была вынуждена наблюдать всю эту суету около своей тушки, каких-то старух бормочущих молитвы, мужиков с кухни, напивающихся там, вдали от своих баб, сестер и подруг, которые вдруг стали неприятны, отупевшего от страданий и водки мужа, сидевшего словно истукан на стуле в ее ногах. Она ждала развязки.

Наконец, после изнуряющих двух ночей в душной и пропахшей формалином, свечным парафиновым духом и каким-то страшноватым запахом живых цветов, наступило утро похорон и она вновь увидела сына. Его подвели к ее ногам и какие-то незнакомые старухи велели ему потрогать их, чтобы он перестал бояться.

Она видела, что он не хочет этого, он боится ее иссохшего желтого тела, он не узнает ее. Она кричала всем собравшимся, чтобы прекратили мучить ее мальчика, что это не она, она здесь. Она кричала, но никто ее не слышал.

Мишка вздрогнул, почему-то посмотрел вверх, на нее и подошел ко гробу с телом, как мужчина, потрогал ее ноги и встал рядом с ее страшным, изменившимся до неузнаваемости, лицом. Так было надо и он сделал это, хотя она чувствовала его смятение и страх.

Он сделал все, что от него ожидали, он выполнил свой маленький долг перед ними. Миша держался стойко, не плакал, не впадал в истерику, и она может быть впервые ощутила гордость за сына - из него мог бы получиться мужчина.

Когда тело понесли из дому, она впервые смогла покинуть свою мерзкую клетку квартиры и вслед за телом вылетела на улицу.

Как там было хорошо ! Августовское солнце, светило как по заказу, легко и приятно. Еще зеленые деревья шелестели листочками, умытыми утренним дождиком, отражаясь в небольших лужицах и блестя хрустальными капельками.

Она ворвалась в эти капельки и с восторгом закружилась в листве большой березы, обвиваясь вокруг ее белого ствола и перескакивая через ветки. Листья заметили ее и весело загомонили на своем ботаническом языке : "Шу-шу, чип-чип, цок-цок....". Она облетела крону, как ведьма на метле, поднялась ввысь и уже хотела рвануть в голубеющее небо, как кто-то невидимый резко рванул ее вниз и потащил к ее противному телу.

Тело грузили в катафалк, играла, фальшивя, резкая и гадкая похоронная музыка и она, отрезвленно глядя на толпу народа, вновь увидела в ней лишь одного человека - ее сына. Его оттерли ото всех в сторону и он пугливо и затравлено озирался, не зная что ему дальше делать и какой процедуре следовать.

Тут к нему подскочила ее сестра Ника, схватив за руку, буквально силой затащила его в похоронную машину и усадила прямо перед ужасным лицом ее мертвого тела. Мальчик отупело делал все, что ему прикажут и тихо сидел всю дорогу до кладбища в опасной близости от ее лица, вынужденный на поворотах и ухабах хвататься за край гроба.

- Садисты, паршивые. Заняли лучшие места, а пацана сунули в самое дерьмо, - думала она с ненавистью о родственниках.

Она подлетела к его голове и тихо стала шептать ему нежные слова, успокаивать и гладить его по волосам. Она чувствовала его страх, он был силен - ее малыш никогда в своей маленькой жизни не видел покойников, тем более не сидел с ними в тридцати сантиметрах от лица. Мишка просто отупел, он спрятался в себя, и лишь чувство долга, и жгучее желание не опозориться, позволяло ему держать себя в руках, хотя он и мало что соображал в ту минуту.

Она была горда за него, он держался как мужчина. Именно так, по ее мнению и должны были вести себя мужчины - быть сильными и каменными в горе и легкими и воздушными в радости. Она никогда не воспитывала его специально, не говорила высоких слов о долге, о добре и зле, о справедливости, о любви. Она просто любила его беззаветной и бескорыстной любовью всего целиком и всегда знала, что сын любит ее также.

Наконец, все было кончено. Тело бросили в могилу и закопали. Отыграла противная музыка и все потянулись к автобусам, радуясь, что они-то еще живые, а вот кто-то уже помер, и страстно мечтая поскорее добраться до поминальных столов, вмазать за помин души и забыть об этой душе на долгие - долгие годы.

Человек - Анна Орлова была уже никому не нужна на этом свете, она умерла и никогда не вернется.

Ее душа потянулась к автобусам с людьми и вдруг ощутила, что невидимая веревка, связывающая ее с телом, оборвалась.

- Господи, спасибо тебе! Я вновь свободна, я могу летать, я могу улететь отсюда из этого неблагодарного города, из этой неблагодарной страны, с этой планеты туда, где мне, наконец-то, будет хорошо и спокойно, где счастье и радость живут бок о бок и есть только они и ничего более. Я лечу, господи, смотрите люди ! Я на свободе ! Завидуйте жалкие людишки, прикованные силой тяжести к Земле, униженные болями и проблемами, испытывающие только горе и почти никогда радость. Вы - навозные жуки, лопающие водку, жрущие и пьющие, утопающие в разврате и вечных поисках вариантов для облегчения жизни, продающие всех и вся и предающие любовь ради набивания собственного брюха. Я презираю вас, я выше вас, я прощаю вас и прощаюсь с вами !

Она взмыла в воздух, поднялась к птицам, встревожив стаю ворон, и неведомая сила потащила ее ввысь все дальше и дальше, все выше и выше стремительно и неумолимо.

Миновала облака, напоминающие большие теплые подушки, мимо которых пролетела яркая молния, успела заметить военный реактивный самолет, прошмыгнувший под ней как серая мышь, поднялась еще дальше, минуя атмосферу и ворвалась в полусумрачное пространство между нею и звездами, как, вдруг, яркая -яркая вспышка ослепила ее.

Подняв взор к ней навстречу, она увидела колодец - наоборот вверх, кольцо туннеля, чистое и светлое, с короной по периметру. Ее засасывало туда, словно кто-то невидимый втягивал губами сок через соломинку.

Ей стало страшно, но сопротивление было бессмысленным.

Полет через туннель продолжался недолго и, вот, ее втянуло в какой-то поражающий своей красотой зал, без стен и пола, какое-то пространство из эфирной энергии, ясной и чистой словно родник, ослепляющей своей белизной и искрящейся миллиардами крошечных искорок : красных, синих, зеленых и желтых.

Такой красоты Анна не встречала никогда, никогда не слышала о ее существовании, и которую не могла себе представить на Земле. Но это было, она ее видела и чувствовала.

От красоты перехватило дух, она словно сгусток плазмы, вспыхнула и заискрилась сама, ощущение великой радости и удовольствия, сравнимого может быть с глубочайшим оргазмом, но не шедшего с ним ни в какое сравнение, переполнила ее и она даже испугалась, что может взорваться от счастья и разлететься на мелкие части. Ей захотелось смеяться - она засмеялась, да так заразительно и звонко, как не смеялась никогда, даже ребенком.

И тут к ней пришли воспоминания.

Она вдруг явственно вспомнила, как жила еще в утробе матери, там было тепло и уютно, она плавала в мягком пузыре и ощущала только любовь и ничего более. Она вспомнила, как рождалась на свет, ей было больно, но что-то неумолимо выталкивало ее из материнского чрева, как из тюбика пасту.

Она вспомнила свой первый вдох и ощутила через него страдания, которыми был наполнен воздух этого мира : несчастного мира из несчастных людей, копошащихся ради удовлетворения своих низменных потребностей, живущих лишь одним днем и не приносящим друг другу ничего, кроме горя и страданий. Она вспомнила и всю свою жизнь : день за днем, год за годом. Всю жизнь без остатка.

Это была такая же тяжкая жизнь как и у других, вечная борьба, вечная война с себе же подобными за свое место под солнцем, за свой кусок хлеба, за свою лучшую, отличную от других долю.

Как это было низко и глупо ! Ей припомнились все свои плохие поступки, подлость, несправедливость, измена, гордыня и еще черт его знает что - это выглядело настолько мерзко в ярком свете искрящегося зала, что она вздрагивала от ощущения гадливости к самой себе, от ощущения убийства добрых и чистых уголков собственной души.

Когда она вспомнила все - ее стошнило. Она задыхалась от удушья, от ненависти к себе, она умирала еще раз от ощущения бесполезности собственной жизни.

Все грязные воспоминания материализовались и предстали в виде черного сгустка, шарообразной формы висящего прямо перед ней.

Сгусток отливал тяжестью свинца, слегка поблескивая сероватыми боками, размером около тридцати сантиметров в диаметре. Он был тяжел, чудовищно тяжел и даже просто глядя на него она чувствовала его громаду. Это была черная дыра, пробой в ее небольшой и несчастливой жизни.

Тотчас же, после того как материализовалась грязь, в ее душе стали разрастаться такие чувства как любовь, счастье, добро и справедливость.

Она ощутила прилив сил, словно какой-то насос закачивал в нее свою энергию, эта энергия - суть чистоты и красоты наполняла ее без какого-либо ее участия сама по себе и она отчетливо вспомнила все хорошее, что испытала в жизни от других и все что сделала им сама. От первого своего подарка, от первого ласкового слова, от первой счастливой минуты до самого последнего своего дня.

Здесь было все : поздравление мамы, первая игрушка, плавание в теплом пруду, спасение от холода, лихая езда на мотоцикле, первый поцелуй, жалость к падшим, прощение, секс, снова прощение и рождение ребенка, любовь, безотчетная и неукротимая, потери близких, нежность и многое - многое другое.

Это было море любви, жалости, всепрощения и справедливости, правды и смелости, силы и мудрости - это были праведные дела, сотворенные ею, по своей и чужой воле. Это был противовес всему черному и грязному, что ей пришлось совершить.

И этот противовес сейчас тоже материализовывался перед ней в виде сверкающего ярким солнечным светом шара. Она с замиранием сердца глядела на то как этот шар разбухал в своих размерах, спрессовывая в себе добрую энергию сотворенную ею на Земле. Она эта энергия была тяжелой, еще тяжелее, чем грязь, и шар из нее светился все ярче и ярче.

И грянул гром, и разверзлись стены зала и послышался голос : добрый и спокойный. Говорил вроде бы мужчина.

- Душа, ты чиста. В тебе больше нет ни зла, ни стремления к добру и счастью. Ты ничто, и ты все. Разум. Чистый разум - самое ценное, что может быть на свете. Ты сгусток энергии, ты чистота и красота в высших их проявлениях. Дорога твоя прекрасна, она лежит не в том пространстве, которое ты знаешь, она в другом измерении. Это измерение любви. Здесь ты, наконец, будешь счастлива, настолько насколько сама этого захочешь. Ты уже не женщина, Анна. Ты ангел. Ангел измерения любви. Белый ангел. Ты страдала, ты боролась, и заслужила вечный покой своей души. Она больше не будет болеть, страдать и плакать. Тебе даруется счастье. Полное и безоговорочное. Хочешь ли ты его, новый ангел? Не торопись, но и не тяни, решай, ворота могут закрыться, но у тебя есть еще немного времени.

Голос умолк, ожидая ее решения.

Анна вдруг поняла, что это еще не все, что она не доделала на Земле самого главного - не вырастила своего ребенка и этого она не сможет забыть никогда и не будет ее счастье полным, покуда несчастен ее сын. Она знала, что так и будет, потому что, вырывая из нее зло и добро, неведомый собеседник так и не смог вырвать из ее сердца любви в своему несмышленому мальчику и, наверное, не сможет уже этого сделать никогда. А быть счастливой с ощущением, что ты сделала не все, она бы не смогла.

- Прости, я не могу наслаждаться счастьем. Ведь ты не сумел вырвать мое сердце, оно болит, болит от неисполненного долга, от любви. Оно плачет. Я не смогу быть безоговорочно счастлива покуда оно во мне. Или избавь меня от этого или отпусти назад к моему сыну. Я должна ему помочь, я должна быть рядом.

Ответом ей было долгое молчание. Наконец добрый голос произнес.

- Хорошо ли ты подумал, ангел? Мертвые не возвращаются. Как ты поможешь ему? Ведь теперь ты дух. Ты не сможешь протянуть руку сыну, потому что у тебя ее нет, ты не сможешь подставить подножку его врагу, потому что ног тоже нет, ты не сможешь предостеречь его, потому что у тебя нет языка. Ваши мысли настроены на разных диапазонах, энергия не сможет переливаться от тебя к нему и наоборот. Как?

Он продолжал.

- Я могу отправить тебя к нему. Но мне жаль тебя. Ты будешь только смотреть. Смотреть и страдать, оттого что не можешь помочь ему в беде. Способов помочь ему так мало, и они так ничтожны, что ты даже не представляешь себе, на что себя обрекаешь. Ты будешь вместе с ним бояться и плакать, ненавидеть и злиться, то есть заниматься всем тем, чем ты занимался до этого. Ты будешь страдать и, самое главное, можешь сделать лишь одну попытку вернуться сюда, лишь одну, тогда, когда посчитаешь свою миссию исполненной либо когда силы твои иссякнут вовсе. Это бессмысленное занятие, ведь спасение утопающих - дело рук самих утопающих.

- Я согласна !

- Ну что ж, иди. Теперь ты - ангел и ты уже не имеешь рода. Ангелы бестелесны и бесполы. Запомни это. Ты - дух, ангел-хранитель. Доброволец, променявший счастье на горе. Только ты сам можешь стать настоящим ангелом-хранителем. Я не буду тебя держать, потому что не могу. Доброволец идущий в земную жизнь, это доброволец-солдат идущий на смерть. Знай это. Земная жизнь - это вторая смерть для тебя. Ты обрекаешь себя на страдания по собственному желанию.

Голос мерно рокотал, словно шум прибоя. Он приносил понимание.

- Прощай, я помогу тебе, чем смогу, ибо я бог, но и я не всесилен против всеобщих законов бытия. Ты идешь творить добро не только во имя одного человека, ты идешь творить добро для всех, ибо ты видел, что значит зло в его истинном виде, теперь ты сумеешь отличить его за любой маской. Прощай, мой солдат! Но помни лишь одно - береги свои крылья. Если они станут черными, они не смогут поднять тебя обратно. Ты навсегда останешься на Земле и станешь падшим ангелом. Ты попадешь под действие великого закона - Закона Всемирного Тяготения. И тогда горе тебе, потому что это и будет твоим адом во веки веков. Сбереги крылья, чтобы вернуться. Не впускай злобу в сердце свое, прощай людей, отвергни ненависть и неверие. Не будь равнодушным к жестокости мира, борись всегда. Утверждай любовь в этом холодном мире, и да пребудет с тобой удача на этой войне.

Голос исчез внезапно, так же, как появился.

Она вдруг вздрогнула словно от напора силы входящей в ее субстанцию. Энергия вливалась и взрывалась внутри, вспухая и образовывая какие-то наросты, какие-то пучки в теле и она вдруг с ужасом перестала ощущать себя женщиной. Тело стало принимать формы, появились руки и ноги, он, а это был уже он, а не она, стал ощущать голову, тело и все ему положенное. Безвозвратно ушло ощущение себя женщиной.

За спиной легко и неслышно шевелились белые чистые крылья с серебристым оттенком. На теле стала различаться белая одежда в виде легкой туники, но все тело было каким-то прозрачным и воздушным.

Тело его было меньше человеческого, оно походило на тело подростка лет двенадцати, но он был рад, что у него появилось это тело. Разум без тела - это было выше его понимания. А тело придавало всему законченность, тело это то, чем разум мог управлять безоговорочно, пусть даже такое тело: эфирное и чуть видимое, пропускающее даже лучи света.

Сила вливалась и вливалась в него, и над головой образовался светящийся кружок от избытка энергии - нимб. Руки стали сильными, глаза зоркими, уши чувствительными. Он стоял на тверди собственными сильными ногами.

Он был почти человеком - солдат, доброволец, ангел-хранитель, сердце которого оказалось недоступным даже для бога, потому что было наполнено такой любовью, что отнять его ему оказалось не по силам.

Сам себе ангел казался грозным воином любви, охранником, цепным псом. Он шел на войну за своего единственного человека, душа которого была его полем битвы и этим человеком был пятнадцатилетний тощий мальчишка - Миша Орлов, сирота, находившийся на грани добра и зла, и как все люди с задатками и того и другого, чистый лист бумаги, на котором ангел напишет то, что должно быть написано в сердце каждого : любовь, долг и справедливость.

Именно эти слова пришли в голову ангелу, именно их, словно золотые гвозди, он вобьет в детскую душу, приколачивая серебряную табличку с одним словом : "надежда".

Ангел-хранитель, он будет рвать любого посмевшего запустить свою черную грязную лапу в мальчишеское сердце. Он будет учить его любить людей и, кем бы этот мальчик ни стал, он - таки заставит его любить людей и научит прощать их, чтобы огромный свинцовый шар грязи не перевесил в небесном сверкающем зале светлый шар добра. Он-то знает, что это значит и не допустит, чего бы это ему не стоило.

Глава 2.
ПЕРВЫЙ БЛИН

Прошло уже полгода после рождения ангела и полгода после его смерти - падения на Землю. За это время он научился немного разбираться в людях, в том, чего они хотят, что ими движет, и все же никак не мог привыкнуть к тому, что основа их желаний низменна и порочна, греховна и грязна.

Люди ходили по Земле, пили, ели, спали, работали и учились, женились, занимались любовью друг с другом, рожали и воспитывали детей, но все это не имело никакого смысла. Вернее, они не знали и не хотели знать, а зачем они все это делают. Наполнение пищей собственных тушек, поиски удовольствий? Что движет ими? Для чего они живут?

Ведь там, наверху, в сверкающем божественном зале с них спросится за все и они будут вынуждены заплатить за собственную ложь и подлость, за обжорство и пьянство, за лень и удовольствия, за горе причиненное другим и неподанную для помощи руку.

За все надо платить - это не только божеский закон, это закон бытия. Изменить его не в силах никто. Так почему же люди не боятся суда, ада? Они просто не верят в это или делают вид, что верят. Нет у людей веры, нет. Им запутали мозги всяким дерьмом под названием религия : христианство, ислам, иудаизм, баптисты, буддисты, мудисты... Все перемешалось в человеческих головах. Они даже не дают себе труда задуматься, что бог-то один. Фанатизм вместо веры и желание убить иноверца - вот основа неверия их самих.

Следуя по пятам за своим подопечным, ангел изучал этот знакомый и незнакомый ему мир.

В этой стране людям вообще задурили голову искусственными догмами всеобщего братства и убивали несогласных с ними, словно можно стать братьями насильно, под дулом пистолета. Искривленная и опороченная христианская идея. Какими средствами она делалась - такой и получилась. Верить в нее уже давно никто не верил, а все только делали вид, выплескивая правду на кухнях при закрытых форточках.

Время большой лжи - вот как бы он назвал это время. Было понятно, что оно кончится, так как нельзя же все время твердить, что белое это черное и наоборот. Только вот когда?

Это время деформировало души и психику людей : они лгали, им не хотелось, но они лгали. Куда эти люди попадут после смерти и без пояснений понятно. Ложь порождает ложь. Целая страна врущих людей, двести пятьдесят миллионов лгунов. Космические масштабы! Куда девать такую гору грешников? В аду хватит работы на долгие-долгие годы.

Ангел хотел спасти душу своего подопечного любыми путями. Это было сложно. У него не было опыта, он не знал своих возможностей, он не умел ничего. Михаил не видел и не слышал его, на него не действовали руки и ноги ангела. Часто он давал Мишке подзатыльники и даже пинал его под зад, но все было тщетно.

Мечтательные перспективы рвать врагов на части оказались лишь мечтами - никого он не порвал и ничем своему субъекту не помог. Он не умел пользоваться своей силой, все это надо было постигнуть постепенно, применить опыт, а его не было. Время шло, характер парня стремительно формировался, сейчас было самое время для действий, но он не знал, как действовать.

Шумная стайка первоклассников с веселым гиканьем и шумом выкатилась из парадного входа школы. Следом за ней чинно и благородно выплыли десятиклассники, школьная элита, будущие выпускники. Мальчики медленно шествовали по двору и, выходя из ворот, демонстративно закуривали, а девчонки, эти вчерашние, тонконогие козы, а ныне грудастые и ногастые дивы, плавно помахивая портфельчиками и покачивая крутыми бедрами, проплывали мимо.

Проплывая мимо, они на секунду останавливались и из мальчишечьей стаи отделялся кто-нибудь один и далее по улице шла уже пара, парочка, - понятие весьма недвусмысленное и понятное всем. Это значило, что, например, Танька с Димкой, "гуляют". Слово "гуляют" в смысле любви означало очень многое и подразумевало собой и прогулки, и обжимания, и поцелуи в подъездах и на квартирах, и танцы, и даже первые попытки секса, что в общем-то, было нормально, поскольку и тела и души этих подросших подростков уже вполне для этого сформировались.

Мишка Орлов, тоже влюбился. Она была красавицей, может быть не голливудского типа, но красавицей, с огромными голубыми глазами, большим и красивым вечно улыбающимся ртом, яркими и сочными губами, светлыми волосами и прекрасными длинными ногами.

Ее звали Ольга. Это имя подходило ей на все сто процентов, ибо Мишка и представить себе не мог, чтобы это чудо природы звали как - нибудь иначе. Ольга... В этом имени была сила.

Человек с этим именем в десятом веке уничтожил весь цвет целого народа племени древлян, только потому, что они посмели убить( и весьма, кстати, обоснованно! ) ее, в общем-то, нелюбимого мужа. Тем не менее, княгиня Ольга повелела уничтожить это племя в назидание живущим. Сила, вот что было главным в этом имени.

И хоть наша Ольга не убивала мужчин и не умела и не любила драться, она была сильна, сильна своей уверенностью в правоте, в созидании, в своем будущем и возможностью изменить этот мир к лучшему, как для себя, так и для других. Она была для Михаила, открывавшего рот и немевшего только при одном ее виде, словно тренер для молоденького, подающего надежды спортсмена. Это было ей по душе - помогать, учить и ковать из податливого еще материала бронзовую статую античного бога.

Если бы хоть кто-нибудь знал, каких трудов стоило ангелу-хранителю соединить эти два совершенно различных человеческих существа, то понял бы почему работа хранителей считается сродни адскому труду.

В Мишкину башку, едва отошедшую от похорон и потери матери, каждодневно закладывалась одна и та же мысль : ты должен полюбить, ты не должен оставаться один, без девушки. И так почти миллион раз. Ангел программировал своего подопечного снова и снова, программа срывалась, золотые гвозди гнулись, а серебряная табличка падала. Между ними постоянно происходил примерно такой мысленный диалог:

- Миша, тебе нужна девушка!

- На кой хрен?

- Ты же мужчина, Миша, так надо.

- Тебе надо, ты и заводи себе кого хочешь. Мне и одному хорошо. Возись с ней, ради того, чтобы титьку потрогать. Ну, ее на хрен! Ничего в этом такого нет, слишком раздули вы эту проблему. Человек не должен поступаться свободой, он должен быть один.

- Дурак, ты, Мишенька! Ведь женщина, девушка, это же так прекрасно. Неужели тебе никогда не хотелось провести рукой по ее волосам, гладить ее плечи и талию, целовать ее теплые, мягкие губы, снимать ее одежду и глядеть на ее прекрасное тело, а потом... А, Миша?

- А потом трахнуть ее, привыкнуть к ней, бегать за ней, ревновать к каждому столбу, мучиться когда ее нет и ждать, когда же она соизволит посетить твою берлогу? Все равно каждая женщина в душе предатель. Бабы не способны любить никого, кроме самих себя и мужики им нужны, как придаток к гнезду и для демонстрации окружающим. Нет, не хочу. Свобода дороже.

Мишу неодолимо тянуло на улицу, в подъезды, к пацанам, распивавшим там колдушки с чернилами и вечно игравшим в очко и в трыну. Тянуло его на приключения, а приключения с ним приключались и плачевные. Они ходили драться в чужие дворы, брали с собой колья и цепи и мутосили там чужих, а чужие мутосили их, и так до крови. Михаил вопреки мысленным уговорам ангела пошел и записался в секцию бокса.

Ничего не смог сделать ангел с этим и горько наблюдал, как Мишкино лицо распухает от очередного спарринга с более сильным противником, как синяки и шишки на голове цветут махровым цветом, отпугивая, по, его мнению, хороших и воспитанных девочек.

Но, да видно, забыл ангел свою молодость и плохо знал человеческую душу. Девочкам, как ни странно, Мишка и стал нравиться лишь тогда, когда прибыл на занятия с фингалом под глазом.

Сочетание фингалов, клешей и черного матросского ремня с латунной пряжкой, широкого яркого ( по моде) галстука с огурцами и привело к вниманию женской половины к нему как к самцу, как к объекту сексуального интереса, ибо молодость чувствует по наитию то, что уже забыла зрелость.

Если человек боец, значит он останется им навсегда, а жизнь с героем, это же так интересно и захватывающе, не то, что с тихим и добрым отличником или забитым мямлей. Агрессия, присущая всем мужчинам, должна быть ярче и тогда все самки, чувствуя отсутствие страха у самца, становятся покорны. Они смиряются с неизбежным и делают то, о чем подсознательно мечтает каждая женщина, ложатся на спину, раздвигают ноги и плывут по течению, предоставляя сексуально - агрессивному другу делать все остальное.

Михаил был бунтарь по натуре. Ему было противно записываться в комсомольцы, потому что все это сделали. Он, единственный из класса, противился этому столько, сколько хватало сил увиливать от идейных учителей, пионервожатых и всяких комсоргов. Его тянуло на улицу, на воздух, на бульвар, под раскидистые липы, где сидя на любимой скамейке с друзьями он мог горланить дворовые песни, и, как модно нынче говорится, тусоваться.

Он не хотел быть как все, а чего он хотел он и сам не знал. Знал лишь, что хочет свободы, свободы от всего и всех, и чтоб, самое главное, никто и никогда не лез к нему в душу , потому что в этой душе рос один маленький красный цветок - это была боль, боль от утраты самого дорогого - матери, своего единственного любимого человека, от ощущения, что ничего нельзя вернуть, от одиночества, вынужденного, и оттого еще более острого.

Его отличие от других было очевидным, он не требовал утешений, он научился утешать себя сам. Он перестал бояться, детские страхи ушли с годами, а новые так и не пришли. Мишка не желал унижаться ни перед кем, тем более перед сильными мира сего, и потому, наверное, имел плохие отметки в школе и за уроки и за поведение.

Очень остро чувствуя любую фальшь, он ненавидел ханжество и ханжей, имел собственный кодекс чести - этакую смесь из дуэльного кодекса и модного "блатного" закона. "Никому не верь, ничего не бойся и ничего, никогда ни у кого не проси" - это правило было главным кирпичом в фундаменте его судьбы.

Миша знал, что надеяться в этой жизни можно было только на себя, и этот уход внутрь породил одиночество души, эгоизм и самолюбие. Холодная и безжалостная наглость в общении с учителями выводила их из себя. Директор школы, раз десять беседовавший с ним в своем кабинете, в сердцах обозвал его "лишним человеком в обществе" и "Печориным". Как ни странно эффект получился обратным, ибо Печорина Мишка очень и очень уважал, это был "герой его романа".

После неоднократных и безуспешных попыток пробиться к сердцу мальчика через его холодную оболочку, одна учительница, слегка, правда, психопатка, раскричалась на весь класс : "Девочки, не дружите с ним. У него душа черная!", чем вызвала еще более повышенный интерес к Мишке со стороны женской половины класса.

Итак, Мишка полюбил. Он бы, наверное, и сам не смог объяснить, как это произошло. Просто в один из дней, он пришел в школу, сел за свою третью парту и повернувшись назад неожиданно для себя увидел огромную, зубастую улыбку Ольги Сахаровой и ее большие на пол-лица глаза. Все это светилось каким-то неземным светом, и вокруг нее был как бы солнечный ореол. Словно он не видел ее до этого никогда, проучившись с нею в одном классе добрых девять с половиной лет.

- Здравствуй! Почему у тебя такие красивые глаза?

- Здравствуй! Это для того, чтобы получше тебя разглядеть.

- Ну и как?

- Ничего.

С этого все и началось. Учительница, мудро заметив это внимание обоих, сразу же под надуманным предлогом посадила их вместе и на перемене, отозвав Ольгу в сторонку, попросила ее подтянуть Орлова по математике и физике.

Боже, а сколько хитроумных усилий было потрачено ангелом, для того, чтобы развернуть Ольгину голову в Мишкином направлении. Ангел, плюнув на упрямого, как осел, Мишку, решил попробовать и воздействовать на других.

Как ни странно это оказалось легче. Ольга, оказалась девочкой умной и слушала его увещевания и мед, источаемые в пользу Михаила Орлова. Он де, и красавец ( что было полной неправдой), и спортсмен ( бокс за спорт она не считала), и загадочная, индивидуальная личность с большими задатками ( крушить чужие челюсти и загадочно мухлевать в карты). А самое главное, хранитель, поняв душу этой девочки-комсорга, отличницы, искательницы правды, показал ей Мишку как объект для превращения, этой, если не заблудшей, но уже блуждающей души, в целеустремленного юношу с горящим взором, идущего по пути строительства светлого будущего, уверенно и успешно.

"Помогать, спасать и учить" - были для этой девочки главными задачами в жизни. Это было ее кредо и, направив ее взор на Михаила, можно было не сомневаться, что он никуда не денется от помощи, спасения и обучения. Его заставят это сделать, как бы он от этого не уворачивался и не юлил.

И вот выбрав, день, когда Миша, был расслаблен и почти не сопротивлялся, он напрягая все силы, сумел повернуть эти две еще детские головы друг к другу и чудо свершилось. Для большей важности ангел использовал силу своего волшебного, полного энергии нимба, надев его на голову Ольге.

Эффект превзошел все его ожидания. Головы повернулись и, о чудо, глаза впервые посмотрели друг на друга как на сексуальные объекты, как на носителей противоположных гормонов, хромосом и еще, черт его знает, чего. Пока они смотрели друг на друга, ангел дышал на них и гладил их по головам.

Он вселял в них программу любви и она медленно - медленно стала закачиваться в протестующие тела. Дело было сделано. Он метнулся к учительнице, заметившей этот визуальный диалог, и долго и громко рассказывал ей, как было бы хорошо, если бы Ольга и Михаил подружились.

Он расписал ей, что Михаил подтянется по всем предметам ( врал, конечно), что этот умный, но ленивый мальчик, под напором своего естества, начнет более энергично жить, стремиться быть лучше ( если, конечно, Ольга не станет хуже), что, потерявший маму, пацан обретет ее в сильной девушке ( а может и не обретет, а просто трахнет ее и бросит) и мудрая учительница, прекрасно знающая конец, этих восторженных утверждений, почему-то попалась на удочку хранителя и, посадив эту пару вместе, попросила Ольгу присмотреть за мальчиком и помочь ему.

Ангел был доволен. Он почувствовал себя богом. Он смог, он нашел верное решение, получил начальный опыт. Первый гвоздь - "любовь", пусть гнутый и покореженный, он, хоть и с великим трудом, промахиваясь и ударяя себе по пальцам, но вбил-таки в мальчишескую душу.

Теперь этот гвоздь будет сидеть в ней вечно и табличка со словом "надежда" пусть криво, но все-таки повисла на тощей груди подростка. Михаил будет стремиться любить всегда и всегда надеяться на то, что найдет свою любовь.

Несмотря на проделанную работу, хранителю было неспокойно, как - то не по себе: любовь и спокойная жизнь на земле несовместимы. Ведь одной любви мало, в поисках ее можно прожить всю жизнь и так и не найти. Идеалист по натуре, Миша будет искать именно идеальную любовь, а такой вообще не бывает. Он будет начинать, бросаться в омут с головой, отдавать все и постоянно разочаровываться, потому что все это будет не то.

И так без конца, до конца дней своих.

Да, Мишка будет стараться любить, но будет ли он любить? Ведь ищет-то он идеал. А кто в наше-то время может хоть немного быть похожим на идеал? Все это глупо и опасно, но гвоздь уже вбит и никто и никогда, не сможет его теперь вытащить. Человек с этим гвоздем и умрет, может быть даже от него и умрет.

Хранителя вдруг "прошиб холодный пот" от осознания того, что он плохо изучил своего подопечного и не сделал поправок на его собственное "я". Его программа любви все равно будет исковеркана заложенными в самом человеке качествами.

И ангел вдруг с ужасом запаниковал, потому что понял, что совершил, может быть, главную свою ошибку в работе : дал любовь и не уравновесил ее терпением и смирением. Таких гвоздей у ангела и не было. Он надеялся, что эти качества - человеческие, и они в каждом и так есть. Но в Мишке-то их не было! Он не желал смиряться и не хотел терпеть! Он хотел мятежа, революции, он хотел, чтобы все было правильно... Боже ты мой!

Идеализм в сочетании с любовью: дурацкая смесь, не могущая принести человеку счастья ни при каких обстоятельствах.

Что же положить на весы взамен их? У него оставались еще долг и справедливость. Чтобы вколотить их в человека требовалось больше усилий, потому что любовь в фундаменте своем стоит на сексе, что подсознательно заложено в каждом индивидууме, а эти качества не стояли ни на чем.

Убедить человека, что он должен, когда он ничего и никому не должен, очень и очень сложно. Долг это "дамоклов меч" подвешенный над головой человека - для вселения долга обязательно нужно вселить в душу страх его не выполнить, а вселение страха - дело крайне неблагодарное и некрасивое.

Страх искажает реальность и порождает новые страхи, он словно раковая опухоль имеет свойство размножаться и делиться самостоятельно. Вселять страх в парня ангел не хотел, но у него не было выхода. Душа не желала этого, а разум требовал. Кого слушать?

- Господи, помоги мне разобраться в хитросплетениях души и влиянии одной ее стороны на другую! Как спасти эту душу, не исковеркав ее навеки? Господи, помоги, мне!

Глава 3.
СТРАХОВАНИЕ ЖИЗНЬЮ

- Раз, раз, -раз, два, три! Раз, раз, -раз, два, три! - ненавистный голос сержанта рвал зимний, морозный воздух над плацем, - Живее, желудки! Четче шаг! Ногу держать, салаги! Стой, раз,два!

- Повторяю еще раз для идиотов, - сержант прошелся вдоль строя, высоко поднимая ногу и красиво печатая шаг, - Понятно? Молчать, вольно команды не было! Смирно! Налево! Шаго-ом марш!

Первая рота качнулась вперед и усталые после трех часов непрерывной маршировки солдатские ноги уже заплетаясь, вновь начали свой путь в никуда по периметру разлинеенного белой краской плаца.

- Раз, раз, раз, два, три! Ногу выше, ублюдки, ногу выше! Хватит! Стой! - разозленный сержант-украинец, орал хорошо поставленным голосом, - Что, обезьяны, не хотите, холодно вам? Сейчас я вам устрою зарядку! Я вас, блядей, научу Родину любить! Рота равняйсь, смирно! Делай раз! Ногу выше, еще выше, козлы. Кто опустит ногу без приказа - ночь в карцере, кто будет трындеть - две.

Команда "Делай раз!" всеми военными уставами была запрещена, но в каждом подразделении Советской Армии ее применяли в качестве коллективного наказания всего строя. Заключалась она в том, что солдат под страхом наказания ( избиение, карцер, наряды вне очереди и тому подобное) заставляли держать одну ногу навесу, в сорока сантиметрах от земли, до изнеможения.

При этом нельзя было качаться и переступать - тебя немедленно били по зубам. Особый садизм при этом достигался зимой, в лютые морозы, когда ноги коченели в легких кирзовых сапогах и пронизывающий ветер проникал под распахнутые полы шинелей, в еле теплое солдатское нутро, прикрытое хебешной гимнастеркой и вытертым нательным бельишком. При этом заворачивались от холода уши и немели руки, находившиеся тоже без движения в положении марширующего - одна рука у грудины, другая вытянута назад.

- Стоять, гад! - рука сержанта четко и сильно впечаталась в замороженные губы Михаила, - Дернешься, убью.

Мишка измученный, как все остальные, чувствовал, что сейчас, вот сейчас, силы его кончатся и он рухнет на плац. Разбитые губы саднило, кровь на них то ли запеклась, то ли замерзла - он не знал. Стоя в положении "делай раз" уже пятнадцать минут, он не чувствовал своих ног, особенно правую. Она, казалось, приморозилась к асфальту. Он понял, если еще простоит так хоть чуть-чуть, сержанта он обязательно убьет. Примерно то же самое думали и другие, и молчаливая злоба сотни солдат, мысленно ударила сержанта прямо в низкий тупой лоб, он вдруг споткнулся и осипшим голосом прохрипел : "Вольно!"

Когда в холодной, но показавшейся после плаца жаркой, казарме, курсант учебки Михаил Орлов, со стоном снял дубово-мороженные сапоги, и увидел, что портянка на правой ноге, пропитанная сукровицей и жидкостью из водяных и кровавых мозолей, замерзла напрочь и примерзла к его изможденным стертым насквозь пальцам, - он внутренне заплакал. Заплакал от невыносимой боли и холода, от унижения и невозможности его преодолеть, от одиночества среди себе подобных, униженных и измученных людей.

- Строиться, желудки, строиться! А, ну давай, поднимай свою жопу! Вперед, на выход! Без шинелей! - крики, разносившиеся над головами солдат, поднимали их после менее чем получасового отдыха и звали и гнали вновь в холодную зиму, - вставай, падла, командир вас с праздником поздравлять будет. На плац, строиться!

Под пронизывающим морозным ветром, в строю, в шеренге по два, в одних хэбэ стояло четыреста молодых курсантов учебки танкового полка 89-й мотострелковой дивизии. Они невольно сгрудились теснее друг к другу и дрожали от холода.

- Здравствуйте товарищи курсанты! - жирный, коротконогий начальник штаба майор Цицкин с длинными висячими усами, в меховом танковом комбинезоне прохаживался перед строем, - Поздравляю вас с Днем Советской Армии! Желаю... А ну, блядь, не трястись! Что, суки, в зимнюю стойку встали? А ну равняйсь, смирно! Сержант, ведите этих мозгляков в столовую!

До столовой учебного полка было около трехсот метров и сержанты всегда, издеваясь над солдатами, требовали их прохождения парадным строевым шагом с песней.

- Рота! Песню запе-вай!

- По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье -белой армии оплот..., - солдаты орали песню, печатая шаг. Студеный воздух залезал и под хэбэ, и под кожу, и в легкие. Они орали изо всех сил и шли на праздничный ужин, отличавшийся от обычного лишней пайкой масла и сахара и полкружкой сметаны, потому что знали, что если не будут орать, у столовой услышат команду : "Левое плечо вперед!" и пойдут на второй круг. Им хотелось в тепло, им хотелось жрать, а потом, после изнуряющего многократного отбоя, они надеялись еще и поспать.

Влетев в пропахшую неистребимым запахом прогоркшего жира, разваренного сухого картофеля, нечистой посуды и пригоревшего горохового концентрата, солдатскую столовую, Мишка устремился к своему столу - дальнему от входа. Пробегая мимо пустовавшего еще стола третьего отделения, его рука машинально схватила, лежащий с краю кусок хлеба и молниеносно сунула его в карман. Он подбежал к своему столу первым и встал у края, готовясь отразить атаки чужих, но чужих не было. Прибежали свои, и трапеза началась.

- Быстрей, быстрей, желудки! Пятнадцать минут! Время пошло!

Солдаты лихорадочно запихивали куски пшеничной каши с лохмотьями сала в рот, жрали ( не ели, а жрали) хлеб и быстро лопали праздничную сметану. В кружках с прохладным чаем плохо растворялся сахар, но надо было быстрей, быстрей, успеть. Ведь всего пятнадцать минут.

Вдруг, за соседним столом резко, будь-то спичка, вспыхнула драка : кто-то не поделил лишнюю сметану, и понеслась... Словно подстегиваемый ураганным ветром пожар, драка мгновенно перекинулась на все столы сразу.

Кто с кем дрался, разобрать постороннему было бы трудно, но солдаты знали кто и с кем. Дрались взвод на взвод, рота на роту. Мешанина тел в забрызганных кашей и сметаной хэбэ, грязные миски и бачки, опрокинутые столы, вой сержантов и визг солдатских ремней, ударявших без жалости по голым мальчишечьим черепам.

Стенка на стенку - грохот, ор, визг, кровь, хлещущая из чьего-то оторванного пряжкой уха, звон разбитых стекол, падающие светильники и летающие тарелки. Бессмысленная и жестокая драка униженных и оскорбленных между собой. Зачем? Наверное, чтобы унизить кого-то еще больше и хоть как-то возвеличить себя.

Дремавшая до поры до времени, агрессия сотен молодых мужчин вырвалась на свободу и крушила все подряд, не давая времени одуматься и остановиться. Лавина человеческих чувств прорвала искусственные запруды жесточайшей и жестокой дисциплины учебки и рванула вниз на головы этих же самых людей.

Когда в столовой прогремел выстрел караульного наряда в потолок, драка сама собой прекратилась. Дежурные офицеры с матерными пинками выгоняли солдат на плац под пронизывающий холодный ветер. Солдаты строились сами по себе без всякой команды поротно и повзводно и стояли в шеренгах, словно провинившиеся бараны, возвращенные собаками в стадо.

- Ублюдки, козлы, погань и мразь! Всю ночь здесь простоите! Сдохнете, но простоите! Это я вам говорю майор Цицкин. Лейтенант Любимов ! Караульному наряду стрелять в каждого кто дернется! Кто начал драку, свиньи? Шаг вперед!

Строй молчал. Они и сами не знали, кто из них начал эту бессмысленную драку, в которой были разбиты несколько черепов, сломано несколько носов, выбито неопределенное количество зубов и набито еще более неопределенное количество синяков и шишек. Они постепенно отходили от возбуждения, их корежили и драли мороз и ветер, они хотели в тепло, спать.

- Так, обезьяны, будем стоять здесь до рассвета или до тех пор пока сюда не выйдут двое начавших драку. Кто они? Выходи! Молчите? Хорошо, сдохнете здесь все.

Солдаты боялись, страх вновь занял привычное ему место. Дисциплина толпы это ее беспрекословное подчинение. Страх сдохнуть, страх, что тебя и вправду могут убить эти безжалостные и бессовестные офицеры, страх корежил их души посильнее мороза и ветра.

Вдруг, раздвигая шеренгу, на середину плаца вышел молодой солдат, худощавый и длинный как щепка. Он подошел к комбату и тот с размаху, кожаной рукой, врезал парню в лицо. Тот упал как подкошенный прямо на асфальт. Мишка, как бывший боксер, оценил этот удар - удар на поражение, профессиональный и убийственный. Парень мог стать инвалидом после такого. Прошло время, а парень оставался на асфальте без движения.

- Ну, кто еще? Еще один. Мне нужен еще один.

Строй молчал словно мертвый.

- Хорошо. Я подожду.

Шло время, но из строя никто больше не выходил. С плаца унесли, так и не подавшего признаки жизни, парня-щепку. Прошло десять минут, двадцать, тридцать. Люди тряслись уже как припадочные, у многих началась истерика. Толпе было страшно, так страшно, что она распространяла флюиды страха далеко за пределы военного городка.

Где-то, далеко в сонном поселке в мертвящей тишине завыла собака, да так истошно, что у многих поднялись волосы на голове. Вся обстановка приближала в людях ощущение, что окончание всего этого будет ужасным.

Не выдержав напряжения и холода, не дожидаясь, когда у кого-то там проснется совесть, сам не зная почему, Мишка сделал шаг вперед, потом еще и еще. Его шаги приближали его к громадному кулаку майора. Он шел и думал, как уклониться от этого ужасного удара и упасть непокалеченным. За эти секунды приближения к смерти Михаил вспомнил все, чему когда-то научился в секции бокса и в уличных драках.

То ли майор замерз, то ли Мишка сумел отклониться удачно, но удар вышел несильным, вскользь. Солдат нарочно упал как куль с дерьмом и затих на плацу. Через некоторое время его отнесли в теплое караульное помещение и бросили там на пол. Ему были слышны команды с улицы: "Рота равняйсь, смирно. Шаго-ом марш!", значит, ребят отпустили.
"Хоть не зря смерть приму" - подумал он и ощутил удар ногой в живот, потом в спину, по ребрам и ногам. Его пинали все дежурные офицеры полка. Он попытался согнуться, прижать ноги к груди, увернуться. Но его пинали и пинали молча и безжалостно.

Садисты в погонах - явление нормальное. Они изощрялись, как могли. Кто- то ткнул его зажженной сигаретой в ухо. Другой, подняв его голову за волосы, врезал ему кулаком по зубам. Рот мгновенно залила кровь и странно изменилось расположение зубов, они вроде как загнулись внутрь и оцарапали язык. Пьяный лейтенант выхватил у караульного автомат и прикладом ударил Михаила по голове. Мишка потерял сознание.

Он очнулся на холодном полу карцера, в луже холодной воды, в которой было больше хлорки, чем жидкости. Болела башка и спина, страшно саднило ухо. Во рту ощущался характерный вкус крови, два передних зуба здорово качались. Рядом без движения лежал солдат-щепка, в потолке слабо светила крохотная лампочка. Надо сказать, что карцеры в частях - дело запрещенное, но здесь, в "адской Серовской учебке", втихаря его оборудовали : отштукатурили крохотное неотапливаемое помещеньице полтора на полтора, навесили тяжелую железную дверь и прибили над ней табличку "Хозинвентарь". Так что, проверяющие были довольны.

Пол каморки был ниже уровня дверей сантиметров на десять, и поэтому полковые садисты - офицеры очень любили заливать это пространство водой и засыпать в нее ведро хлорки. Вонь стояла удушающая, кожу разъедало, все было сырым, грязным, сидеть и лежать было нельзя. Испражнялись задержанные тут же и валялись в собственной моче и дерьме.

Но это было летом. Зимой же столько воды не нальешь, так как она замерзала, однако концентрацию хлорки можно было увеличить. Сидеть все равно было нельзя - пол ледяной, к стене не прислонишься - ледяная. Можно было только стоять и хорошо, если вас там двое-трое. А если шестеро или восьмеро? Иногда людей вколачивали туда прикладами и ногами, а потом долго не могли закрыть дверь. "Хозинвентарь", что с них взять?

- Эй, парень, ты живой? - Миша перевернул Щепку на спину. Тот застонал, - Жив, чертяка, жив! Как звать солдат?

- Венька, Венька Игнатьев, я. Если сдохну, ты хоть расскажи как.

- Веня, какой на хер сдохну? Я тебе дам, сдохну. Нам тут с тобой еще дня три торчать. Они раньше нас не откроют, так что мне прикажешь с покойником три дня базарить?

- Веселый ты. Как тебя зовут, вроде Михаил, да?

- Точно! Ты парень в карцере первый раз? Оно и видно, а я уже в третий. Тут хоть и немного способов выжить, но выжить можно. Главное два дня продержаться. Ничего дальше они нам не сделают: в трибунал не потянут, на губу не повезут. Это испытание почище других, считается, если здесь отсидел, то свое отстрадал. А скоро вообще большие учения.

Уедем и все забудется. Ты кто? Заряжающий?

- Да.

- Плохо! Заряжающих-то у них полно. А вот я - механик-водитель, квалифицированный кадр. Знаешь, сколько по этой специальности начали и сколько удержались. Э, деревня! Не знаешь. Нас было сто семьдесят человек, а осталось... Хрен да ничего! Понял? На учениях каждый механик на вес золота. Танков этих ржавых у них полно, а механиков-то и нет ни шиша. Ты не педик? Ладно, давай жмись ко мне, иначе не спасемся. Сначала передом жмемся, потом ты к моему теплому переду спиной, потом опять передом, потом я спиной. Давай, надо продержаться, назло ублюдкам.

Армия.

Для многих это слово стало синонимом смерти, для многих синонимом потери здоровья и слома духа, а для многих она стала своеобразной точкой отсчета, эталоном для сравнения : что есть зло, а что добро, что хорошо, а что плохо. Хорошо еще, что этих последних пока было большинство.

Советская армия начала восьмидесятых годов была отражением всей страны : нищая и духом и телом. Ложь и карьеризм генералитета, пьянство, озлобленность и бесчестие офицерства, дикость в отношениях нижних чинов, нормой которых стали дедовщина, национализм, унижение, подлость и стукачество - все сделало армию местом скорби, лжи и страха.

Ангел-хранитель никогда не знал, что это такое. В прежней жизни он был женщиной. От нее остались лишь смутные и легкие воспоминания. Армии там не было. Будучи ангелом он что-то слышал, что-то видел, что-то вместе с Мишкой читал. Все было здорово и прекрасно : блестящие танки, стремительные самолеты, могучие корабли, благородные отцы-офицеры, упитанные и розовощекие солдатики в красивом обмундировании с золотыми пуговицами.

Передача "Служу Советскому Союзу!" смотрелась на одном дыхании. Хотелось встать в строй, хотелось защищать Родину, и совершенно не думалось, зачем и от кого ее несчастную защищать. И потому, когда пришел черед Михаила служить, ангел решил, что для него это будет лучше, парень повзрослеет и поумнеет, поймет, что такое долг перед Родиной, научится подчиняться приказам и вообще пооботрется в жизни.

В нашей Советской Армии пацану не угрожает никакая опасность, там умные и заботливые командиры-педагоги, там такие же мальчики-солдаты, там занимаются спортом, учатся разным специальностям. Что может быть плохого?

Все вышло с точностью до наоборот. Когда ноябрьской ночью, Мишку с командой новобранцев выгрузили из грязного и холодного вагона на какой-то темной, дощатой платформе и словно зэков, под криками пьяных прапоров и сержантов, буквально запихали, как скотов в "Уралы" без тентов, а потом, озябших и голодных, везли километров пятнадцать по разбитой дороге, ангел заподозрил неладное.

Потом, глядя, как старослужащие грабят призванных, тащат все из карманов, брошенной в холодной бане, их гражданской одежды, а потом бьют их и отнимают у них новое обмундирование, прямо тут же в бане, на глазах командиров, он подумал, что это, наверное, какие-то случайные и неправильные люди.

Но когда он увидел, как пьянецкий в жопу офицер в чине старшего лейтенанта бьет и бьет кулаками по лицу маленького, тщедушного, бритоголового солдатика за то, что тот унес свою пайку хлеба и тихонько, растягивая удовольствие, ест ее в курилке, он понял, что ошибся, опять ошибся и не сумел спасти своего подопечного от нового испытания, в очередной раз обрушившегося на его голову.

"Серовский ад" - это название учебки, вошло в историю. Многие в СССР слышали про нее, рассказывали небылицы, в которых не было и доли того, что было на самом деле. Садизм помноженный на садизм, ненависть на ненависть, злоба на злобу.

Удовольствие от боли другого - разве это нормально, разве это человеческие отношения? Проведя с Михаилом месяцы в этом земном аду, ангел возопил к господу богу, прося у него заступничества и кары для нелюдей в военной форме.

Он просил покарать их, просил уничтожить этот рассадник зла на земле, но бог не слушал его или слушал, но ничего не предпринимал, позволив действовать всеобщему, а не божескому, закону компенсации. "Все когда-нибудь будет уравновешено : зло-добром, добро-злом" В мире должен быть баланс, где-то, как здесь, есть сосредоточение концентрированного зла, а где-то, наверное, есть и сосредоточение добра. Все это кому-нибудь да нужно, все это к чему-нибудь да приведет.

Да, неисповедимы пути твои, господи, поистине неисповедимы!

Мишка был хорошим солдатом. Он всегда был чист, сапоги и пуговицы блестели, койку заправлял четко по уставу, честь отдавал залихватски красиво, форму носить умел. Но он был плохим солдатом этой части, потому что не хотел подчиняться этим мудакам.

В том, что все командиры здесь мудаки и тыловые крысы он понял сразу же и возненавидел их. Он был примером в учебе, лучше всех научился водить тяжелый танк, филигранно проводя его по узким коридорам и эстакадам. Машину он чувствовал и воевать умел, откуда это было в нем неизвестно, наверное, тратя время в учебно-тренажерных классах и на полигоне, выискивая в нутре железного зверя болячки, он отдыхал от муштры и унижений. Может быть.

Армию и свое в ней место курсант Орлов понимал как необходимость подготовки к бою. Он должен научиться воевать у своих командиров, но не понимал, почему они этому специально мешают, внедряя в людей страх, подавляя их волю, моря их голодом и холодом, избивают и лишают их свободы и человеческого облика. Разве от этого солдаты будут лучше воевать?

Ангел плакал от бессилия, когда Михаил задавал "слишком вумные" вопросы на политзанятиях. После этого он, как говориться в анекдоте, "шел грузить чугуний" или драить солдатский сортир зубной щеткой. "За язык" он направлялся бросать штыковой лопатой в бортовую машину снег, а потом его разгружать, маршировать в противогазе и "делать раз" до посинения. Его не раз избивали офицеры и прапора, дважды он сидел в карцере, но себе не изменял и все равно, так или иначе, выворачивался из общей серой массы солдат.

Храни не храни такого - ни хрена не сохранишь. Если человек сам лезет на рожон, если нет в человеке смирения и терпения, что он мог поделать? Влиять на других - тупоголовых кретинов у хранителя не получалось. Чувствовать желания ангела мог только человек с нежной и тонкой душой. Здесь таких и быть не могло. Его никто не чувствовал, - ни находящийся в состоянии войны со всеми Мишка, ни его враги.

Сегодня, в "день сметаны", сердце ангела дрогнуло. Хмурая, дрожащая толпа мальчишек-солдат, трясущаяся на морозе и ветру, подыхающая по воле пьяного дебила в майорских погонах, зацепила его за живое.

Он вдруг остро-остро через себя почувствовал их страх, замерзшие ноги, застывающие легкие и обмороженные уши и носы. Он знал, что десяток из них завтра свалятся в лазарет с воспалением легких, у троих сломаны ребра в драке и держатся они на руках товарищей, двое мальчиков выскочили в столовую без портянок, в сапогах на босу ногу и они тоже заболеют. Его пронизывал студеный ветер, забирающийся в хэбэ с оторванными в драке пуговицами полусотни пацанов.

Он пожалел всех их - одинаково несчастных и оскорбленных, измученных, избитых и умирающих неизвестно зачем и за что без всякой войны.

- Мишка, ты должен выйти!

- Зачем, я же даже не дрался?

- Ты сильный, ты опытный, ты боксер, боец и сиделец, ты спасешь их всех!

- На хрена они мне все: трусы и предатели?

- Миша, ты же любишь людей, ты спасешь их, защитишь. Ты их защитник, Миша!

- Я боюсь.

- Не бойся, ты сможешь. Иди и спаси их - это твой долг. Если ты не пойдешь, ты будешь трусом. Ты должен бояться только одного - не выполнить свой долг. Страх позора и унижения - жжет твое сердце. Я передаю тебе его. Иди, спасай.

Когда Мишке прожгли ухо сигаретой, ангел поклялся отомстить жестоко злом на зло. Он знал, что не имеет на это права, и бог накажет его за это, но он знал, что сделает все, чтобы этот пьяный лейтенант сдох как можно быстрей и как можно изощренней. Душа ангела чернела от этой черной жизни, но он ничего не мог с собой поделать. Он перестал жалеть этих людей. Это было началом его конца.

С потолка карцера капали холодные капли и никто не видел, как два избитых парня стояли по щиколодку в хлорке, дрожали крупной дрожью и странно обнимались, согреваясь друг о друга. Никто не видел также, как некто третий - белый ангел, обнимал их обоих своими слегка потемневшими крыльями и согревал их, как мог, своим добрым ангельским сердцем.

Глава 4.
ДЕФИЦИТ ДОБРА

Злое афганское солнце, словно кем-то нарочно приколоченное к серо-голубому небу, висело в зените и немилосердно своими зубами-лучами жгло, кусая незащищенные участки тел, уставших от жажды и дальнего перехода, солдат. Разбившись на отдельные кучки, они бессильно сидели прямо в пыли площадки около штабного модуля в расположении воинской части быстрого реагирования - хозяйства Маркова, собранной из подразделений пехоты, десантников, инженеров и танкистов.

Командир, прибывшей только что роты морской пехоты, старший лейтенант Бобров, за свою круглую бритую башку, прозванный солдатами Репа, направился в штаб отдельного мотострелкового батальона, расположенный в покрытом желтоватой пылью серо-грязном модуле, с криво приколоченной дощечкой на дверях с надписью "Штабная".

- Товарищ подполковник, старший лейтенант Бобров прибыл в Ваше распоряжение, - он четко отдал честь и вытянулся.

- Садись, старлей, - устало махнул рукой из-за стола огромный как гора, подполковник Марков. Впрочем, что это именно он, Бобров догадался лишь по опыту и услышанным им ранее легендам про удачливого, хитрого и мудрого командира, водящего свою часть, как Моисей, по пустыням и дорогам Афгана, наводя ужас на моджахедов, появляясь там, где его никто не ждал.

Подполковник был одет в камуфляжные штаны и тельник, на ногах были хорошие, но грязные импортные кроссовки. Покатые плечи, мышцы на руках и грозная морда с косым диагональным шрамом на лбу, внушали уважение. Впрочем, в диссонанс с мордой пирата входили грустные и умные серые глаза человека имеющего сердце.

Его солдаты, оборванные и голодные, тощие и грязные, обожали своего командира и, спаянные жестоким солнцем, жаждой, вечными боями и походами, имели одну, общую черту, отличающую их от других, у них у всех был кураж, их глаза блестели от побед и они знали - пока они с Марковым - никто и никогда их победить не сможет. Это были не просто солдаты - это были воины, ничем не хуже "духов".

Батальон, выскакивал, как черт из табакерки, устраивая засады афганцам в их излюбленных местах: зеленке, горах и дорогах. Его разведчики- десантники, вечно были в работе, узнавая такие подробности передвижения душманов, какие не могли бы добыть и специалисты из ГРУ.

Говорили даже, что Марков подкупает племенных вождей, торгуя трофейным, отбитым у врагов оружием, боеприпасами и даже опием. Используя противоречия во вражеском стане, он травил их между собой, вынуждая начинать радиообмен и почту, передвигать силы, отлеживал их и уничтожал по одиночке. Марков использовал оружие самих моджахедов - партизанскую тактику.

Действуя, практически в окружении, будучи оторванным от своих и неделями не получая подкреплений, боеприпасов и горючего, он тем не менее, задачу выполнял : и танки и машины ходили, люди что-то ели и чем-то стреляли.

Одна боль рвала его сердце : потери людей. И хоть было их меньше чем у других, и счет их всегда был в его пользу, все равно подписывая рапорты об убитых и раненых, Марков не мог себя заставить быть равнодушным.

Он знал, что война эта неправильная и неправедная, что Родина бросает пацанов на убой не известно за что и не известно зачем, что матери этих ребят будут проклинать не ее, Родину, а его - командира Маркова, не сумевшего уберечь их сыновей в бессмысленной и подлой бойне, но все-таки вынужденного бросать и бросать их бой ради выполнения, в сущности преступных, приказов. Подполковник знал, что каждый из погибших придет когда-нибудь к нему и спросит, зачем он убил их, зачем и кому была нужна их смерть, почему он не восстал против этой безжалостной системы.

Но он был солдат от бога и ему было уже сорок лет. Подполковник воевал уже три года, и хоть и устал от чужой смерти, от чужой боли, от чужих страданий, но ничего не мог сделать, и вновь и вновь тащил за собой их шлейф, потому что долг, этот дурацкий долг, сидел в нем словно заноза и не позволял отклоняться в сторону от проложенной кем-то дороги. Марков шел по этой дороге, будучи кем-то ведомым, словно привязанный грубой веревкой за шею бык.

- Так, старлей, сейчас людей покормим, а ты слушай задачу. Твое войско как раз вовремя. Сегодня разведка принесла в клюве, что в кишлаке Куруз, вот здесь смотри, - он очертил кружок на разложенной на столе карте - двухверстке, - сегодня соберется партия новобранцев для отряда полевого командира Насыра. Человек тридцать. Придут с оружием, их будет встречать отряд, сколько не знаю. Думаю человек пять. Потом их поведут в Карамуш, и там я их уже не достану. Наша задача, - он подумал чуть-чуть и уточнил, - твоя задача : со своей ротой через четыре часа ты должен быть у Куруза. Занять позицию в зеленке и горной ряде, окружить кишлак и уничтожить духов. Я тебе ничего не говорил, но ты волен делать, что хочешь. Старейшины нарушили все договоренности и теперь меня в этой деревне ничего не интересует, лучше бы ее не было вовсе и если она вдруг с лица земли исчезнет... - тут Марков многозначительно посмотрел на ротного.

Репа понимающе кивнул.

- Но! - он поднял указательный палец вверх, - я тебе ничего не говорил. Поедешь на трех машинах и еще я дам тебе два танка и один бэтер. Короче, духов уничтожить любым путем.

- У меня некомплект офицеров. Один взвод под командой прапорщика и замполит в Герате с животом слег. Люди устали после перехода.

- Людей не жалей, перед боем сил прибавляется. На машинах прокатятся - отдохнут. А, с замполитом... Да хрен с ним, с замполитом. Это семя гебешное - вечно у них "не понос так золотуха", как в поход идти. Да ты не тушуйся, у меня офицеров вообще пятьдесят процентов осталось. Прапора да сержанты взводами командуют. Кстати, неплохо командуют, я тебе скажу. В танковом взводе, что я тебе дам, командир старший сержант Орлов. Мой бывший водитель. Вот башка, я тебе скажу, лучше всякого лейтенанта, честное слово. Словно родился в танке. Этот не подведет. Но, попрошу, парня уважать и не мять, он у меня хоть и молчун, но не сломается. Место свое он и без тебя знает. Давай, еще раз обсудим, как задачу выполнять будешь...

Марш.

Танковый марш на сорок пять километров по пересеченной местности, по выжженой каменистой пустыне с редкими изогнутыми кустиками высохшей растительности, на предельной скорости с полным боекомплектом - занятие не очень приятное, но Мишка Орлов, сидя в командирском кресле в башне своего любимого "старичка" Т-72 "борт 0-90", чувствуя под собой тысячу лошадиных сил, рвущих стальными зубами гусениц жесткий, слежавшийся песок и камни, был счастлив, как, впрочем, всегда он был счастлив перед боем.

Орлов родился для войны, на ней он чувствовал себя хорошо. Он никогда не ныл и всегда находился в состоянии легкого возбуждения. Опасность, гнездящаяся всюду : в кустах, за камнями, в ямках, почему-то не угнетала его как других, а как будь-то, пьянила. Мозг как-то светлел и чистое-чистое сознание, подстегнутое ожиданием смертельного выстрела, не давало расслабиться.

Михаил был рад, что попал на войну, рад, что попал к Маркову в его постоянно воюющую группу. Ему не нужны были ни награды, ни деньги, ему нужно было ощущение силы, ощущение опасности, ощущение выполненного долга. Про таких говорят: кому война, а кому мать родна. Война и стала для него матерью. На войне он научился ценить и любить людей, узнал, что такое предательство и смерть, что такое правда и что неправда.

Он выкованный их мягкого железа мальчик, стал стальным, упругим и негнущимся. Долг им выполняемый принял форму, цвет, запах и вкус. И эти форма, цвет, запах и вкус Михаилу нравились.

Танкист это не профессия и не специальность - это состояние души, это диагноз психиатра, это ощущение себя тяжелым рыцарем в латах с копьем наперевес, это романтика Вальтера Скотта. Ты знаешь, что не один, у тебя есть друг, который не подведет - огромный железный пес, преданный своему хозяину, добрый к нему и злобный к чужим. Защитник, страховка.

Одинокий парень всегда хотел иметь защитника и обрел его в грубом и уродливом бронированном чудовище.

Мишкин танк был немолод по фронтовым меркам, ему было уже полгода, и на вид неказист: вмятины, сколы, следы сварки, вырванные петли защиты гусениц, потертые до состояния никеля траки и ленивцы. На башне, словно грустный журавль, уронил свой нос покореженный взрывом зенитный пулемет, в нижней части ее зияли пустым содержимым побитые дымовые патроны. Краска местами облупилась до металла и взялась, невесть откуда появившейся легкой ржавчиной.

Танк был боевой, свой, теплый и приветливый. Мишка знал его назубок, слышал каждую шестеренку, каждый болт. Он проверял и проверял внутренности своего железного друга вновь и вновь. Он и танк не подводили друг друга.

Его "ноль - девяностому" приходилось участвовать и в проводке колонн по дорогам, и атаковать в лоб укрепленные позиции духов и подрываться на минах. Танк даже выдержал прямое попадание кумулятивного снаряда безоткатной пушки.

Спасла динамическая защита, у танка осталась лишь огромная недожженая рана в боку, но все обошлось и танк сохранил свой экипаж, прикрыв его горячей, как жидкий огонь броней.

Тогда выжили все, а вот три недели назад, случайно, снайпер снял с башни его командира лейтенанта Сараева, но танк был здесь ни при чем.

Теперь командиром стал его любимец - старший сержант, механик Мишка Орлов, веселый и бесшабашный парень, душа компании, любимец роты. Друг. Это слово, если бы танк умел говорить, он сказал бы Мишке с любовью. Друг, даже больше чем друг. Этот знал про него все и любил его беззаветно.

Они словно срослись и, когда Михаил сидел за рычагами, танк ничего не боялся и рвался вперед как бешеный, заливая все вокруг огнем и круша гусеничными траками. В это время он был - само воплощение смерти, бешеный бык с залитыми кровью глазами, рвущий красное полотнище и поддевающий на единственный рог ста двадцати двух - миллиметрового орудия все живое на своем пути, как поддевают в цирке зазевавшегося тореро и его помощников.

- Колонна, стой. Орлов ко мне, - в наушниках послышался голос Репы, - Миша, через четыре километра объект, давай обсудим.

- Есть, - Мишка крикнул водителю в переговорник, - стоп, машина.

Выскочив из душного танка на "свежий" тридцатиградусный вечереющий воздух, Михаил легко соскочил с брони и подбежал к бэтеру лейтенанта.

- Михаил, сейчас мы выгружаться будем. Рота пойдет вот здесь, - Репа очертил на карте овальчик и показал направление к кишлаку Куруз, - вот, смотри, здесь кусты и деревья, там, наверняка будут люди, надо двигаться осторожно с разведкой, - он показал на восток, - а вот здесь, на северо-западе, гряда скальная. Твоя задача, занять эту высотку на гряде и огнем поддержать моих эмбеков. Они двинутся вот отсюда, а ты начнешь стрелять вот с этой высоты, а потом рви в деревню на соединение с моей бандой. Приказ, не жалеть никого и ничего. Сровняй деревню с землей и смотри за окрестностями - главное, не дать никому уйти. У тебя с моралью как?

- На войне, как на войне.

- Уважаю, молодец. Действуй. Дам тебе на броню отделение для разведки и поддержки.

Группа распалась. Медленно пополз бэтер и пехота, оставив свой транспорт, бегом направилась на восток, оставляя за спиной солнце, красноватое и остывающее к вечеру, серую лощину, где они остановились, и Михаила с его двумя танками, десятком солдат и осиротевшими без бойцов "Уралами".

Сразу стало как-то грустно и неуютно. Так всегда, когда уходят от тебя люди, неважно, в поход, на работу или в другой мир, ты словно сиротеешь, потому, что привык к ним, к их телам, к их дыханию, к их энергии, да просто к их присутствию. Их нет, и ты остаешься один на один с миром, в котором так мало спокойствия, и нет плеча, нет доброго слова, нет сигареты на двоих, - ты одинок и ничего не можешь с этим поделать. Пустота присасывается к сознанию и словно пиявка вытягивает человеческие силы.

- Ну, что, братцы, - стряхнув с себя оцепенение, весело крикнул Мишка, - окропим земельку перед боем, облегчим тела и души.

И сразу стало веселее, люди задвигались, застучало оружие по броне, закляцали застежки амуниции и зажурчали, словно весенние ручьи, мощные молодые струи, извергаясь из полутора десятков мужских причиндалов, как маленькие Ниагарские водопады, падающие на иссохшую и ожидающую воды землю пустыни.

Земля была довольна, люди были довольны, и значит все у них, восемнадцати-двадцатилетних мальчишек под командованием такого же пацана, будет в порядке. Они порадовали землю и надеялись, что и она поможет им.

- Истинно говорят, душа человеческая под мочевым пузырем находится. Поссышь и на душе легче становится, - Мишка, облегчившись, затряс по-мужски своим концом и улыбнулся, - по коням!

Взревели моторы, плюнув черным дымом, застучали траки и машины медленно, чтобы не пылить, потекли к отдаленной невысокой каменной гряде.

Трясясь на броне, около своего объекта и глядя на его довольную, глупую рожу, ангел злился. Он не любил и не понимал войну. Все на этой войне было не так: не было фронта, линии окопов, колючей проволоки и нейтральной полосы, "на которой цветы необычайной красоты".

Враг не был одет в форму, и трудно было вообще понять, а кто враг. Тот, кто сегодня продает тебе урюк или кроссовки? Тот, кого ты вчера спас от голода и смерти? Тот кто, улыбаясь, радостно кричит тебе: "Шурави!"? Он видел, как маленькие дети, играя в мячик, подходили к солдатам и подрывали себя вместе с ними. Как женщины, орали проклятья русским за смерть их мужей, вырывая себе волосы с мясом. Он видел живой еще "тюльпан" из пленного русского солдата. Он видел, что делают солдаты с пленными "духами" - это было еще страшнее.

Ангел как бы отупел за время армии и войны, его дух, великий дух божественного посланника, был сломлен. Он понял свою ничтожность предреченную ему богом. Хранитель, он никого не хранил, он лишь был свидетелем совершаемого другими преступного зла.

Мишка быстро грубел от войны. Его, ранее доступная ангелу душа, закоксовалась. Корка ее покрывшая, как скорлупа не пропускала ни свет, ни тепло, ни энергию - ничего. Все попытки хранителя ее пробить не имели успеха. Душа жила сама, без его контроля и это его злило.

Вообще, он заметил, что стал злиться чаще и чаще. Нервы, которых у него не было, не выдерживали постоянного напряжения и ожидания близкой смерти своего подзащитного. Смерть здесь была повсюду. Он перестал крутить головой отыскивая ее, так как это было бессмысленно - не было места, где ее не было. Задачу хранителя отягощал и сам Михаил, находивший в смертельной опасности удовольствие и по доброй воле придвигавший себя все ближе и ближе к роковой черте.

Постепенно до ангела стало доходить, почему Мишка закрыл душу, почему он полюбил войну, почему он неосознанно лез на рожон. Михаил был одинок. Он был со всеми и ни с кем, он был здесь и не здесь. Словно шепелявящий ненастроенный приемник, работающий на двух волнах сразу, его мозг находился в состоянии названным ангелом "состоянием свидетеля".

Ведь свидетель не участвует - он лишь присутствует. Он видит и слышит преступление, событие или факт, но сам его не совершает. Все это происходит помимо его воли и не с ним. Так и Михаил, участвуя в несправедливой и чуждой для него войне, не имея сил сопротивляться огромной воле, огромной черной сущности государства и его армии, он, неосознанно спрятав свою чистую душу, не давал вторгнуться в нее злому демону убийства.

Тело убивало, ум хотел убивать, а душа - хрустальный корень сознания не хотела и не участвовала. Она была скрыта под скорлупой. Он хранил ее - хрупкую и нежную, романтичную и грустную, любящую и жаждущую, чтобы ее любили. Душа, будучи надежно укрытой, была защищена, но, выключив ее из процесса, Мишка лишился ее помощи - он не тормозил, когда надо было, он смеялся, когда надо было плакать, он тосковал, когда веселились другие. Он оставался свидетелем, человеком без души.

Это было плохо. И дело не в том, что душа не участвовала в спасении тела. Она просто уходила все дальше и дальше. Скорлупка со временем неминуемо превратится в бетон и ее никогда оттуда не достать.

Душа даже свидетелем не будет, она не будет развиваться, не будет учиться и останется такой навсегда. Чтобы развить ее нужно было научиться многому: любви, жалости, прощению, бережливости всего живого. Душа должна совершенствоваться, должна учиться, должна страдать, ибо только так она сможет очиститься от вечно липнущего к ней греха. Грязные души богу не нужны, они не имеют цены и другой жизни им не достанется. Их просто выбрасывают в небесный мусоропровод, они катятся по нему свинцовыми шарами и падают в безбрежное море называемое адом.

Душу надо было будить, иначе война наглухо законопатит ей все выходы. Здесь черствеют в несколько раз быстрее, чем в миру. Надо спасать, но как? Он не мог, он не умел, он стал бояться Михаила. Что-то незримое, черное, давило сверху на ангела, как только он пытался влиять на подзащитного. Он чувствовал ее - эту страшную силу, тяжелую, как свинцовая плита, давящую сверху на него. Это была сила войны, концентрированного зла вообще, а не в частности.

Хуже войны люди ничего не придумали, хуже уже было некуда.

Вот и сейчас ангел, беспомощно наблюдал, как внизу, к небольшому, домов на двадцать, кишлаку, с играющими в пыли детьми, женщинами с ведрами и в паранджах, игрушечными осликами, с журавлем колодца на площади около маленьких белых домиков, мелкими перебежками приближается смерть в виде крошечных оловянных солдатиков с автоматами.

Они подбегали к нему все ближе и ближе, и вот в Мишкиных наушниках прозвучал голос старлея Репы : "Приготовиться!". Он видел, как хищно шевелится 125-мм танковое орудие, как в казенник медленно входит огромный осколочный снаряд, ощущая себя там, вольготно и естественно, словно член во влагалище у женщины.

Ангел знал, что еще совсем чуть-чуть, еще несколько секунд, эти люди внизу будут жить в мире, он любил их и хотел продлить это мгновение надолго, навсегда, но спорить с неумолимой тяжелой силой войны ему было не под силу и мир вдруг окончился внезапной, оглушающей командой : "Огонь!", и все померкло в дыму и чаду загоревшихся домиков, в смертельной пляске осколков на площади, в вое детей и женщин и стуке автоматных очередей.

Они - эти люди внизу были обречены. Деревня будет сровнена с лица земли, согласно приказа. И дело было не только в приказе - ненависть, эта неотъемлемая часть войны сделает все сама. На этой странной войне враг - это не вражеский солдат - это все вокруг, вся эта ненавистная земля с ее ненавистным населением. Они все враги и они все должны быть уничтожены.

Пушки методично, качественно уничтожали деревню. Солдаты знали свое дело. Мишка, давая команды экипажам, грамотно руководил избиением младенцев. Ему нравилось, как из дульного среза с шипящим грохотом выходит снаряд, за ним выскакивает дым пороховых газов, он даже физически ощущал, как снаряд, посланный умелой рукой, летит в охлаждающемся вечернем воздухе, свистя и проворачиваясь по своей оси, он рассекает пространство и изменяет время. До прихода его все было по другому, и вот он пришел, разворотив полдома, и время стало другим : оно остановило свой ход, для находившихся там людей.

Наконец, пушки перестали долбить по деревне. Стреляя и кого-то окружая, побежала пехота, а танки, заорав моторами, рванули с высотки вниз на полной скорости. Танк Т-72 - замечательный танк, он умеет развивать скорость до 80 км в час, он умеет хорошо стрелять, он необычайно живуч, он умеет защищать своих танкистов, он умеет убивать.

Через минуту-две танки подошли к крайним домам и с ходу врезались в них почти одновременно. Хлипкие домишки крестьян, слепленные то ли из дерьма, то ли из глины с соломой, рассыпались под танковыми гусеницами в прах. За лязгающим ревом не были слышны дикие крики людей и животных, их втаптывали в пыль, не давая опомниться и понять, что же произошло. Танки проутюжили деревню, терзая железом траков мертвые тела мирных жителей и боевиков в проулках, а также ослов, собак и куриц.

Судьба! Рок! Карма! Кысмет!

Восточные люди хорошо знают, что такое "кысмет", от него нет спасения, как нет спасения от предопределенного человеку свыше наказания. За что, за какие грехи была принята ими смерть - неведомо никому. Может это расплата за прошлую жизнь? Кто знает? А может это просто игра божеских сил, ведь бог - он един, он и добро и зло одновременно. Эти никчемные души грязных, убогих и темных афганцев, как знать, может быть, помогут, где-то в бескрайней вселенной восстановить пошатнувшееся равновесие. Все может быть.

Солдаты, вычистив деревню, собирались на площади. Рядом стояли притихшие громады танков и на остывающую потихоньку землю, тихо опускались южные сумерки, принося долгожданную прохладу. Еще немного и станет совсем темно.

Потерь не было, лишь несколько легкораненых и один укушенный дворовой собакой.

Разгоряченные боем морпехи притащили из развалин троих пленных : молодых парней лет семнадцати. Они были ранены, в рваной одежде, один вообще не мог идти. Репа стал допрашивать пленных, но ничего существенного от испуганных, постоянно качающих головами и дрожащих "духов" не услышал. Рядом, плотоядно облизываясь, стоял ротный "палач" - сержант Муратов и ждал, когда же эта нудятина окончится и он станет нужен.

Старлей, закончив, махнул рукой неопределенно и вяло, и пошел к Михаилу. Муратов наклонился к несостоявшимся "воинам Аллаха" и медленно и совершенно спокойно, схватив голову за волосы и оттянув ее вверх, перерезал первому пацану горло от уха до уха, словно свинье в разделочном цеху мясокомбината. Кровь хлынула черным потоком прямо на лежащего в пыли раненого моджахеда, тот захлебнулся ею и закашлялся. Он еще бормотал какие-то свои молитвы к Аллаху, когда и его голова отделилась от тела. Третий, потеряв сознание от страха, был укорочен также спокойно и медленно, но уже без особого кайфа и эффекта.

Ангела виртуально вырвало. Он видел эти сцены убийства множество раз, но никак не мог привыкнуть к их бессмысленности и безжалостности. Он устал, неимоверно устал от убийства, от этих страшных людей - убийц, с обеих сторон, от Мишки - убийцы.

Его белые крылья, слегка, правда, потемневшие, стали совершенно черными по краям.

Ангел отлетел от солдат, сел на горячую броню танка и заплакал по потерянным душам этих глупых мальчишек в драном и выгоревшем камуфляже, темных от загара и пыли, радостных от содеянной ими жесточайшей несправедливости. Он понял, что вновь проиграл.

Глава 5.
РАЙСКИЕ ВРАТА

Совершая посадку в расположении геологической партии 12М, вертолет МИ-8, трудяга и Севера и Юга, упругой силой своих длинных лопастей, поднял с лесной просеки целый взрыв из ярко-желтых и красных осенних листьев. В этом лиственном водовороте, поднимающемся высоко над верхушками деревьев, была фантазия. Фантазия полета и свободного падения. Она завораживала, как завораживает балет, исполненный профессионально и вдохновенно, как останавливают дыхание стихи, цепляющие слово со словом и гармонично перетекающие в волшебство. Красиво!

Начальник геологической партии Симонов, которого вечные скитания по дорогам красавицы Природы из физика сделали лириком, ощутил от этой картины сладостное электрическое покалывание во всем теле и прилив радостных и каких-то космических ощущений.

- Смотри, Георгич, как классно сажает. Это кто же сегодня за штурвалом-то? По номеру вроде Серега Худояш, а по посадке не он. Нет, не он. Серега грубиян и пьяница, он красиво не летает. Это Мишка, Мишка Орлов, только он так умеет, "художник", - заросший бородищей, как Карл Маркс, степенный кашевар Хромов, хоть и не избалованный образованием и воспитанием, но тоже не лишенный лиризма, присущей профессии геолога, торкнул в бок Симонова, - Почту, интересно, привез или нет?

- Зачем тебе, Карл Энгельсович, почта, а? Небось зазнобил кого в отпуску? Подружка?

- Типун тебе, Георгич, на язык? Баб этих мне еще не хватало. Я ж тебе рассказывал, дочка у меня объявилась в Ухте. Большая уже, одиннадцать лет. Лидочкой зовут, - глаза у Хромова - Маркса, от этих слов, как-то вдруг заблестели, - Эх, Георгич, кабы раньше знать, да годков десять скинуть! Любка, сучка, ведь ничего тогда не сказала. Я ведь, когда узнал про нее, что она с другим мужиком, - чуть не повесился.

- Ладно тебе, главное, у тебя дочка теперь есть. Значит, жизнь не даром прожил. Посеял что-то на Земле. А бабы... Да если из-за баб расстраиваться, да вешаться, зачем тогда мы на свет-то с тобой рождались?

- А и вправду, Николай Георгич, зачем?

- Да для радости мы рождены, Маркс, для радости, а не для страданий. Любить надо всех без корысти и предела, любых: и верных и предавших, и сильных и слабых. Вот единственное наше обязательство. Если любишь, то и долг любой отработаешь и отстрадаешь без страданий. Других обязанностей у человека просто нет. Пошли встречать, начальство приехало, сейчас они нас любить начнут.

Из чрева вертолета один за другим выпрыгивали люди в новых штормовых куртках и сапогах. Начальство из треста - четверо мужиков и одна женщина, пригибаясь от хлещущего по головам лопастного ветра, перебегали к ожидавшему их Симонову.

- Здравия желаю, - Николай Георгиевич пожимал поочередно руки прибывшим, - с прибытием. Хорошо ли долетели?

- Слава богу, Николай. Летчик достался что надо, бережливый, - заместитель начальника треста геологических изысканий Рогов крепко тряс руку своего давнего приятеля Симонова, - Как дела, Коля? Неужели пласт нашел?

- Пойдемте в бытовку. Доложу и покажу. Нашел, - гордо сказал Симонов.

- Ну, чертяка везучий, молодец! Вот познакомься Ирина Михайловна, старший научный сотрудник НИИ нефти и газа, из Москвы.

Молодая, миловидная женщина с ясными, светящимися любопытством и интересом, глазами, протянула Симонову небольшую узкую ладошку.

- Маркова, Ирина.

- Николай, - ответил тот, ощутив некоторое смущение от близкого присутствия красивой женщины, от общения с которыми, он за последние полгода отвык начисто.

Группа специалистов-геологов, переговариваясь между собой, направилась к сваренному из серебристых цистерн административному модулю партии и скрылась внутри.

Лопасти вертолета замерли, из его нутра выглянула веселая светловолосая физиономия пилота - Михаила Орлова и, оглядев подошедших бородатых геологов, крикнула : "Привет лешим! Страна не забыла своих героев! Почта! Принимай!". Летчик бросил прямо на руки людям объемистый вещевой мешок, набитый газетами, журналами, посылками и письмами от матерей и детей, от любимых, друзей и подруг.

Геологи бросились сортировать почту, хватали письма, гомонили, суетились, а потом затихали в одиночестве, вчитываясь в строчки знакомых почерков, в любимые выражения, в суть, проникаясь любовью и переживая за близких.

Мишка, сразу ставший никому не нужным, спрыгнул на землю, обошел машину и направился к стоящим в отдалении на холме трем березкам. Растянувшись на мягком сухом мху, он положил руки за голову и закрыл глаза, щурясь от яркого осеннего солнышка. И сразу же пришло воспоминание прошлого лета, когда он молодой и сильный, загорелый, как чугунок, стараясь напитаться солнечным соком на весь северный год, валялся вот так же на пляже в Евпатории.

Тогда, развалившись на покрывале, и подставив жгучему крымскому солнцу свой молодой и крепкий живот, Михаил сонно теребил пальцами мелкий горячий песок, и ни о чем не думал. Ему было хорошо. Он ощущал себя победителем, дождавшимся долгожданной награды за свои мучения. Это был его первый настоящий отпуск, отдых по полной программе, своеобразная зарядка аккумуляторов его, уставшего от долгого и непрерывного напряжения, тела.

Три года назад он закончил училище летчиков гражданского воздушного флота и был направлен на Север, в Коми АССР в отряд гражданской авиации, обеспечивающий газовиков и нефтяников. После службы в армии и ранения, он вернулся домой, где, как им всем в Афгане казалось, было счастье и покой, где его ждали и он кому-то был нужен. Он вернулся : прихрамывающий на левую ногу, раненую осколком, с боевым орденом на груди - настоящий солдат, пришедший с войны.

Но страна не знала о войне ничего, люди не хотели верить в то, что она есть и если даже кто-то и верил, то их, солдат-фронтовиков, все равно не понимали. Война! Да, что они знали о войне? Обрывки из книг и кинофильмов о Великой Отечественной или гражданской? А кто-то вообще о войне судил по Толстому. Все это было так далеко, нереально, что даже место - экзотический Афганистан, удаленный на тысячи километров от уютного дома, казалось каким-то загадочным и мифическим.

Старые друзья жили собственной жизнью - институты, девушки, театры, рестораны, темные аллеи парка, машины, первые дети. Старые подруги в большинстве повыскакивали замуж. Они - женщины как-то странно стали относиться к нему, они его побаивались.

Однажды, когда очередная девушка из прошлого, причесываясь поутру у зеркала после бурной страстной ночи, вдруг сказала ему, что он стал совсем чужим и она не чувствует его сердце. Вроде бы, все он делал правильно, мужчиной был хоть куда, но она не ощущала того, что есть у всех людей - он и не брал от нее ничего, он ничего ей и не отдавал. Он был словно механизм, заведенный робот - холодный и бесчувственный, исполнявший одну, заложенную в него программу. Она так и сказала, уходя потрепав его по взъерошенной голове : "Мишка, Мишка, а где же ты душу-то свою потерял?".

После этих, в общем-то, справедливых слов, Михаил ощутил легкий страх. Он и сам понимал, что душа его не хочет выходить из кокона, потому что боится, боится повторения испытанного ужаса, боится ран и не хочет страдать. Она угнездилась где-то за грудиной, глубоко внутри, прилипнув к позвоночнику, и оттягивала тяжелой гирей загрубевшие нервы. Он ничего не мог сделать с ней - она не хотела страданий.

Побыв дома полгода, поработав на заводе, с его убивающей все монотонностью и скукой, он случайно, по зову заводского приятеля - молодого паренька, бредившего небом, и поддавшись на его уговоры, поехал с ним в Быково, под Москву, в центральную приемную комиссию учебных заведений гражданского воздушного флота, чтобы поступить в Щаповское высшее училище летчиков гражданской авиации.

Честно говоря, Мишка поехал прошвырнуться и развеяться. Ему было, в общем-то, все равно учиться или нет, хотя небо ему и нравилось. Все вышло так, что этот пацан не поступил, а Мишку с его орденами и послужным списком взяли с руками. Вот такая вот, загогулина в судьбе!

Мишка вновь надел форму и попал в казарму. Но все уже было не так как раньше. Ведь каждый знает : где начинается авиация - там кончается дисциплина. Это, наверное, потому, что небо любит свободных людей.

Только личность может хорошо летать, летать как птица, ощущая под крыльями упругие воздушные волны и заставляя невозможное быть возможным. Курсанты - молодые парни, влюбленные в небо, но не желающие любить армию, были на редкость умными и спокойными. Они действительно учились, их не надо было заставлять и унижать при этом всевозможными способами. Они хотели научиться летать и учились этому.

Михаил был у них старшиной курса и, здесь, открылись все его задатки учителя или если хотите "гуру". Он учил их, молодых и горячих быть серьезными и холодными, не давал зарываться, учил не бояться никого и ничего, кроме одного - невыполненного или плохо выполненного долга.

Его редкие рассказы о пережитом завораживали молодых, он казался им старейшиной, а не старшиной: мудрым и седым аксакалом.

Орлов помогал им, чем мог, делал для них праздники, химичил с деньгами, чтобы у курсантов были домашние, а не брезентовые тапочки, чтоб на окнах висели занавески, чтоб мальчишки вытирались не грубыми солдатскими, а мягкими, и по-домашнему добрыми, полотенцами.

Он любил их, был им нянькой и старшим братом - человек, видевший смерть бесчисленное количество раз и не желавший, чтобы хоть кто-нибудь из мальчишек оступился из-за собственной неопытности и молодости. Ведь они летали, а это было непросто.

Машины, словно норовистые лошади, крутили задами и взбрыкивали, не желая, чтобы ими управляли сосунки. Вертолеты, тащило в стороны, они козлили, заваливались набок. Дрожащие руки курсантов не могли с ними справиться, и "летательные аппараты тяжелее воздуха" жаждали упасть и угробить под собой этих неумех, набравшихся наглости взяться за их нежные рычаги.

У него же самого, как ни странно, все получалось идеально и сразу. Либо он был летчик от бога, либо просто ничего не боялся, и машина это чувствовала.

Орлов любил машины. Вертолет ему представлялся тем же танком с тысячами различных хитростей и приблуд, которые он разгадывал в машине, словно решал кроссворд. Вот эта деталь делает это, а это делает то и так далее, разматывая весь клубок механических и электрических хитростей до конца. Клубок заканчивался, и приходила ясность, а сам полет, когда ты знаешь, что тут к чему и как оно действует, при отсутствии страха, делался уверенным и приносящим бесконечное удовольствие.

Со временем он почувствовал и тугие струи воздушных потоков, несущие машину на себе и качающие ее в разных плоскостях, научился избегать воздушных ям и резких восходящих завихрений, стал "видеть" ветер, не терял ориентации в пространстве. Вертолет сделался для него смирным, домашним и добрым, словно корова - пеструха, бредущая по выгону и погоняемая своим пастухом, желающая лишь принести с пастбища молоко в свое стойло.

Он был настоящим гражданским летчиком, паромщиком, водителем автобуса, не имеющим права на риск, потому что за спиной были люди и они хотели только одного : долететь из пункта А в пункт Б, и им было все равно, что это очень и очень нелегко для пилота.

Дальнейшая работа в Ухтинском авиаотряде, сначала в качестве второго пилота, а затем через год первого, была для него подарком судьбы. Миша продолжал учиться летать : в мороз, в снег, в дождь. Научился сажать машину на маленькие островки суши среди бескрайней тайги и болот, в тундре, без ориентиров. Летал красиво и мягко, перевозя толстые тушки больших начальников и тощие поджарые волчьи тела геологов, нефтяников и геодезистов.

За ласковую манеру полетов друзья геологи прилепили Мишке кличку "Художник". Поэт тайги и тундры Коля Симонов говорил, что Орлов летает, словно рисует : наносит легкие мазки на холст, округляет уголки, выравнивает тона, выписывает детали и в результате получается что-то красивое, вроде уютного пейзажа в пастельных тонах.

Михаилу приходилось работать и для врачей, и для милиции, и для Северного морского пути, помогать речникам, сплавщикам леса, торговым экспедициям. Всем он был нужен, и везде прилет его вертолета встречали с радостью и надеждой. Эта радость хороших, смелых людей, романтиков бескрайних просторов, проникала в его сердце и медленно растапливала холодную скорлупу его души.

И казалось вот-вот, еще чуть-чуть и она откроется, но шло время, а он так и не подарил себя никому : не полюбил женщину, не обзавелся семьей и детьми. Он ничего никому не отдал и ничего ни у кого не взял.

В свои двадцать шесть лет Миша выглядел на тридцать. Седые виски, изуродованное ухо и преждевременные скорбные морщины, несмотря на вечно улыбающееся лицо, делали его жестковатым. Это ощущение не проходило, потому что глаза Михаила, не смеялись. Они могли быть разными : заинтересованными, любопытными, добрыми, только не радостными. Глаза - это зеркало души, а душу его еще в двадцать лет украла война.

Вот и сегодня, у трех березок, в лагере геологической партии 12М, лежа на подушках из мха, Орлов резко вспомнил былое. Ему привиделось лицо молодой афганской девушки со странным именем Айша, грустное и скорбное. Она глядела ему в глаза и будь-то спрашивала : "Зачем ты пришел сюда, парень? Забери меня, иначе мне не жить!".

Айша, чтобы прокормиться торговала наркотой в селе, где они стояли. Местные ее презирали - отщепенка. Часто, они со своим другом Костей по ночам ходили в ее дом на окраине села и, забив косячок, торчали там по очереди, пока один охранял другого.

Однажды, когда Костя был в отключке, Айша сделав глубокую затяжку, вдруг притянула Мишкину голову и сильно прижала к своей груди. От неожиданности он чуть не упал. Грудь была мягкой на ощупь, он невольно схватил ее за талию и девушка вдруг обмякла в его руках, увлекая его за собой на расстеленные прямо на полу овечьи шкуры.

Он плохо помнил, что делал дальше. Помнил, как девушка схватила его жаркими, огрубевшими по-крестьянски, ладонями, помнил ее нежную-нежную маленькую грудь, ее атласный живот и ягодицы, помнил теплые мягкие бедра, резко контрастировавшие с жестковатыми голенями. Войдя в нее, он ощутил что-то вроде сладких и ласковых тисков, сжавших его член и возгонявших по восходящей его поступательные движения снова и снова.

Он помнил, что кончил, но почему-то вновь был в ней, ему хотелось ее еще и еще, стоны и всхлипывания девушки подгоняли его все дальше. Он и сам громко застонал от прилившего счастья.

Орлов что-то говорил ей, она отвечала по своему, лопоча в каком-то полубреду незнакомые чужие слова. Когда он отвалился от нее уже полностью выжатый как лимон, она голая села рядом и положив его голову на колени, что-то говорила ему на фарси быстро-быстро, но он ничего не понимал, кроме слов : "Солдат, Москва, хотеть".

Он понимал, что она просит его о чем-то, но о чем, не мог понять. Она что-то лопотала ему, указывая рукой на север и смотрела, смотрела на него огромными, бездонными, как колодец, черными глазищами. Он никому не сказал, что с ними произошло.

Через неделю ее убили. Кто и почему, так никто и не узнал. Мишка с дежурной группой прибыл к ее дому одним из первых. Айша, лежала на их любовном ложе из овечьих шкур, и в груди ее торчал штык от автомата Калашникова.

Вот и все.

Только сейчас Мишка понял, что Айша, лопоча, просила его увезти ее из Афгана, потому что оказалась вне закона, из-за связей с солдатами, может быть и из-за него. Только сейчас он смог оценить ее бесконечно дорогой подарок, она дарила ему себя и, зная, что будет убита, она надеялась на чудо, но чуда не произошло.

А ведь она понравилась ему! Ее атласная, нежная грудь и огромные черные глаза, не отпускали его до сих пор. Давно она не приходила к нему по ночам и не шептала : "Солдат, Москва, я хотеть!", а он всегда слышал : "Зачем ты пришел сюда, парень?".

- Разрешите, товарищ пилот?

Орлов резко открыл глаза и сел. Рядом, на теплую от солнышка моховую кочку, садилась эта женщина из пассажиров. Как же ее звали? Он забыл.

- Меня Ирина зовут, не морщите лоб. А Вы Михаил по кличке "Художник", так?

- Так, - хрипло ответил он, - здравствуйте.

- Можно я с Вами посижу, покурю? Здесь так красиво!

- Да, Ирина, это любимое мое место. Я здесь, на этой стоянке, часто бываю и всегда сюда прихожу. Здесь хорошо мечтается и думается.

- О чем же если не секрет?

- Почему секрет? О том, кто я есть, зачем живу и кому я нужен.

- Глобально мыслите, молодой человек! Ищете смысл жизни?

- Ищу, Ирина. Да только не нахожу.

- Да Вы наш человек, геолог. Те тоже все чего-то ищут, подчас сами не знают и чего, и вот, глядите, находят. Может и Вам повезет?

- Надеюсь и верю. А Вы, верите в удачу, в любовь?

Ирина промолчала.

- Где мы с Вами могли встречаться раньше, Миша? Мне кажется, я Вас знаю и знаю давно. Вы в Москве не жили?

- Нет, бывал там несколько раз проездом, но никогда не жил. Мне нравится Москва. В ней есть что-то. И порочное и доброе одновременно. Я сам из Волжска, это не так уж от Москвы и далеко.

- А я москвичка, коренная. И предки все москвичи и муж. Аспирантуру закончила, защитилась, а теперь в НИИ работаю, здесь для оценки последнего месторождения. Находка Симонова перевернет мировую экономику, не меньше. Мы сейчас ознакомились с материалами. Нефть здесь большая, очень большая. На миллиарды тонн тянет.

- Это здорово. Коля Симонов - фанатик, он заслужил это. Всю жизнь ищет ее проклятую и вот, гляди, повезло. А вы говорите, в удачу не верите!

- Знаете, мне больше понравился Ваш вопрос про любовь. Вот в нее я верю.

- А Вам известно, что это такое?

Ирина Михайловна, достала еще одну сигарету и закурила. Михаил последовал ее примеру, стал чиркать спичкой и вдруг неожиданно рассмеялся.

- Смотрите, Ира, смотрите!

Вдалеке, около жилых модулей, кашевар Маркс, с какой-то палкой в руках гонялся за небольшим, бурым медвежонком, толстеньким, с лоснящейся от геологических объедков шкуркой. Медвежонок ловко уворачивался от Хромова, петляя, как заяц, и делая замысловатые зигзаги. Чувствовался опыт прирученного зверя, привыкшего шаманить около кухни и тибрить у кашевара все, что не попадется под руку.

Что нынче украл Потапыч, было не разобрать, с берега доносились лишь обрывки отборных и замысловатых ругательств Маркса, работавшего когда-то на торговом сухогрузе коком, и имевшего огромный опыт в выборе матерщины для подобных этому случаев.

Ира с Михаилом, упали на кочки и держались за животы от этой уморительной картины, они смеялись как дети, взрываясь новыми приступами хохота от падений Хромова и его неудачных попыток поймать и наказать этого почти разумного зверя.

Охота не удалась, Потапыч удрал в лес, а посрамленный Хромов, стоя по колено в грязи в огромной луже потрясал ему вслед то ли дубиной, то ли ухватом, не разобрать.

Смеющиеся мужчина и женщина, оба молодые и красивые, лежали на моховой кочке, возле трех аккуратных березок, рядом друг с другом. Им обоим, в конечном счете, не хватало только одного - любви.

И вот их глаза встретились и они увидели ее. Ее, - красивую богиню, с бесстыжей, ироничной улыбкой на губах. Она не заманивала, нет, она, как капризный ребенок, не просчитывая варианты, не взвешивая за и против, просто потребовала их внимания, распахнув объятья и прижав их к своей божественной в своей наготе груди.

Люди слабы. Они не умеют сопротивляться чувству, неожиданно свалившемуся на их головы. По другому и не могло произойти, они вдруг посмотрели друг другу в глаза и неожиданно поняли, что нашли то, что искали всю свою жизнь - свою истинную половину.

А дальше, а что тут дальше-то? Губы их соединились, и вместе, со ставшим единым, дыханием, пришло понимание, что это и есть истина - единая, огромная, как сам старый-престарый мир, в котором все остается по - прежнему и отношения мужчины и женщины - есть отношения вечные и неизменные, как сама жизнь.

Они подсознательно чувствовали, что так случится, ведь сама судьба свела их вместе в далеком поселке геологической партии 12М, что на севере, более чем в двух тысячах километров от Москвы. Все очень просто : нефть, экспедиция, вертолет, пилот, красота осенней Природы, медвежонок, смех, раскрепощение и поцелуй. Яркая цепочка событий, вторгнувшаяся в поток серого дня, нарушила все планы скучного бытия и соединила два, ищущих любовь, сердца.

Они лежали на мягком ковре и глядели друг на друга. Они еще не понимали, что с ними произошло и почему, но уже не сопротивлялись этому.

Ее яркие, лучащиеся глаза, оценивали мужчину, его волосы, рваное ухо, мягкие губы и крепкий подбородок. Она понимала, что хочет этого пилота, который унесет ее в небо, к звездам и огромной бескрайней радости свободного полета. Он покажет ей Землю сверху и она поймет, что все на ней - суета, и есть лишь одно настоящее - это он, милый, единственный мужчина, ради которого она пойдет куда угодно, хоть на край света, хоть на Северный полюс, хоть в пустыню.

Потому что это не имеет никакого значения, лишь бы он был рядом - остальное неважно. Он и только он, ее единственный и неповторимый - вот что теперь вторгалось в ее жизнь и становилось на первый план.

Лежа у них в головах, похудевший, изнервничавшийся за своего непутевого клиента ангел, восторженно любовался нежданно открывавшейся перед ним красотой их обоих. Души этих несовершенных существ, словно бутоны прекрасных роз, открывались навстречу друг другу, осторожно касаясь друг друга своими нежными красными и белыми лепестками.

Зачарованный красотой происходящего, хранитель накрыл их обоих своими крыльями, не давая злому ветру порушить эту исходившую от двух обыкновенных людей красоту.

Вот оно настоящее! Дождался!

Эта любовь была не искусственной, как те, что были созданы им и втиснуты в, не желавшее их, сознание. Она вырвалась наружу сама, без его помощи, и никто в целом мире не смог бы ее остановить. Она была настоящей - той, о которой слагают баллады и стихи с незапамятных времен, той, из-за которой стреляются на дуэлях, той, которая созидает, а не разрушает, облагораживая хлипкие людские душонки, и поднимая их до божественного уровня. Именно эти души нужны господу богу, именно они будут осчастливлены вечной жизнью, именно они самая огромная ценность на грешной Земле.

Это было более чем красиво. Два земных существа смотрели друг на друга и им было невдомек, как и почему они могли жить друг без друга до этого. Почему, прошли годы в напрасных усилиях встретить любовь, почему время не позаботилось об их встрече раньше? Ангел даже заплакал от избытка, давно уже не ощущаемых, чувств.

Ирина провела пальцем по Мишкиной брови, по лицу, по губам, целовавшим ее жадно и ласково. Она ощутила, что он был весь ее, ее герой, ее девичий рыцарь на белом коне, ее заступник, ее стена, ее ребенок и отец ее будущего ребенка, она нашла его, нашла здесь в тайге, на Севере, среди косматых и бородатых геологов, медведей, нефти, среди этой осени, прекрасной и загадочной, словно сказка.

Ира всегда подсознательно ощущала, что если и будет что-то огромное и главное в ее жизни, то это произойдет только осенью. Вот такой вот осенью - красавицей, чистой и пронзительно правдивой, открывающей двери к новой жизни после лживого и эмоционального лета. Когда придет зима с ее космическим холодом раздумий и оценок, то все что заложено осенью обязательно будет иметь цену, потому что будет основано на правильном восприятии.

Осень - переходный период между черным и белым, между красным и синим, полутон, пастель - единственно правильный период, где все видится четко и естественно, без оптических обманов, излишних аур и витально - ментальных извращений.

Они почти ничего не сказали друг другу. Они молчали, лежа рядом друг с другом и глядя в голубые небеса, покоренные Природой, естественностью происходящего и ясностью предстоящего. Сопротивление было бесполезно, да и не нужно. Оба хотели и оба получили все, чего хотели.

- Миша! Михаил! - снизу с берега донесся голос бортмеханика, - Пора! Поехали!

Он встал и ответил : "Сейчас иду!".

- Полетим?- он подал руку Ирине, - Я покажу тебе облака сверху. Они похожи на белых медведей и песцов. Ты хочешь?

- Песцы мои любимые звери, полетим.

- От винта!

Грохоча, свистя и воя, тяжелый вертолет, словно легкая пушинка, оторвался от земли.

Винты наполняли Землю засасываемой из космоса энергией звезд и вдавливали в нее грешную, божественную силу вечности. Она принимала ее долгожданную благодарно и обещала вертолету, что не будет тянуть его за это вниз во время полета. Они заключили сделку - вертолет сделал предоплату - и договор стал иметь законную силу. Лишь обстоятельства форс-мажора или неодолимых потусторонних темных и злых сил, могли помешать этому полету, но и люди были бы не людьми, если бы обращали на эти силы серьезное внимание и не надеялись бы на удачу.

Все выше и выше в небо забиралась металлическая стрекоза. Мишка вел машину уверенно и гладко, пассажиры были довольны и диспетчеры спокойны. Здесь в тайге, не было авиационных трасс, не летали "Боинги" и "Ту", здесь небо было небом, принадлежавшим лишь единичным небольшим аппаратам, пробирающимся по нему по своим маленьким делам. Потолок высоты был набран почти полностью.

- Ирине Марковой, срочно подойти в кабину экипажа! Радиограмма, - он выдохнул в громкоговорящее устройство эти слова и почти сразу же почувствовал на затылке ее легкие руки, они нежно пробрались к его шее и тепло к ней прижались. От несказанного удовольствия волосы его встали дыбом и наэлектризовались.

- Смотри ! - он протянул руку к лобовому остеклению и перед ее глазами открылась картина вечернего северного неба с уходящим под облака солнцем, ярко красным, с оранжевым ореолом, словно в королевской короне. От короны отходили видимые широкие полосы - лучи и укладывались на белые облака, как прекрасные обнаженные женщины укладываются на крахмальное постельное белье. Лучи переливались на боках их подушек и пуховиков, расцвечивая их яркими звездочками. А чуть выше этой картины в небе просматривался слабый голубовато - серебристый диск - воронка, свечение которого на фоне феерии солнца было чуть видимо.

- Видишь ? - перекрывая грохот моторов, прокричал он и показал рукой в направлении этого кольца, - Очень редкое явление. Летчики называют его "вратами рая". Я интересовался, никаких научных работ по этому явлению нет. Никого это не интересует. Но ты посмотри - какая красота! Кольцо всегда выше вертолета или самолета. Его не достать, я пробовал. Оно или тает или удаляется по мере приближения. Не каждому его удается видеть, тебе повезло.

Ира завороженно смотрела на кольцо - воронку, оно медленно вращалось и, казалось, засасывало что-то. Ее душа при виде кольца зашевелилась и потянулась к этому кольцу, ей, душе, было хорошо, она стремилась туда, это ощущалось явственно.

- Ты чувствуешь? - она крикнула Михаилу и показала на грудь.

- Да, душа шевелится.

Им обоим после того, что они только что увидели, не хотелось больше говорить. Ирина тихо стояла за креслом первого пилота и первый пилот чувствовал на своей голове ее добрые, нежные пальцы, как чувствуют легкое дуновение ветерка в жаркий солнечный день. Что сулило им это знамение? Счастье или горе? Неведомо.

- Шестьсот пятый, шестьсот пятый, я Ухта. Срочно следуйте курсом сто восемнадцать. Слева от Вас грозовой фронт. Шквальный ветер. Об изменении курса доложите.

- Понял, Ухта.

- Борис, - обратился он ко второму пилоту, - меняем курс. Резче, резче! Запроси Воркутинский отряд.

- Ирина Михайловна, - он повернулся к Ире и взял ее за руку, - Ира, иди в салон. Сейчас может трясти, пристегнись ремнем, прошу тебя.

- Я пойду, - она смущенно наклонилась к Михаилу и смешно поцеловала его в нос, - Удачи, тебе, мой милый летчик, - прошептали ее губы.

Ожидаемая с юга, а пришедшая неожиданно, с запада, гроза настигла их через десять минут на высоте двух километров. Сильнейший воздушный удар шквального ветра потряс вертолет от киля до носа. И тут же, прямо перед глазами летчиков, рванула ослепительная, как белая толстая веревка, молния, и все окутал резкий сверкающий свет. Вертолет мгновенно среагировал, дернулся и накренился. По стеклу неистово били, извергавшиеся с неба, струи воды.

- Отказ приборов - крича, доложил Борис, - высотомер, датчик давления, скоростеметр, навигация.

- Вижу, спокойно, - Михаил чувствовал, что с машиной полный непорядок, она начала вихлять в воздухе, ощущались провалы и сильное биение.

- Механик, что с питанием!

- Замыкание командир, в системе - вышибло предохранители. Исправляю. Двигатели норма, винт несущий норма, винт - стабилизатор почти норма, есть перебои.

- Давай, Алеша, исправляй! Теперь без приборов, я уже не знаю, что под нами, а из-за погоды и не увижу куда садиться. Эх, Боря! Ну, снижаемся!

Дергающийся и норовящий закрутиться вокруг оси вертолет, резкими толчками пошел на снижение. Бешеный ливень заливал все сплошной стеной, сверкали молнии, слепя яркими электрическими вспышками, и, самое страшное, - быстро темнело. Приборы молчали, а видимость падала до нуля. Где они сейчас, не знал уже никто. Вдруг вспыхнуло освещение приборной панели, и датчики ожили. "Лешка, молодец, действительно исправил!"

- Высота пятьсот, командир.

- Сам-то видишь чего?

- Не-а, - молодой, вчерашний выпускник училища, Борька, летевший с ним в третий раз, побелел и выглядел испуганным. Навигация запрещает вертолетам летать в такую грозу, и в училище этому не учат. Мишка понял, что надо садиться иначе, они не смогут удержать этот тяжеленный дредноут в воздухе, и с минуты на минуту их закрутит уже по-настоящему.

Вертолет заложил широкую дугу на высоте триста метров, проходя над тайгой с ее вековыми елями. Правда, ни елей, ни чего либо еще, внизу не было видно. Машину болтало и трясло, под резкими порывами ветра и видно не все было в порядке со стабилизатором. Надо было садиться, но куда? Ответ никак не приходил в голову Михаила. Этот же ответ искал и его ангел-хранитель.

Он вглядывался вместе с людьми сквозь залитое дождем остекление кабины и ничего, даже своими божественными глазами увидеть не мог. Оставалось одно - он пересек грань обшивки и вышел в открытое пространство. Ангельские крылья надулись бешеным ветром и понесли его вверх, но он, превозмогая дьявольскую силу ветра, сделал вираж и направил свое прозрачное тело вниз, к земле. Он должен отыскать место для посадки машины!

Пролетая над верхушками тридцатиметровых елей, густо усеявших равнину, он лихорадочно искал в них просвет : поляну, луг, просеку, на которых мог бы совершить посадку вертолет. Но ничего не было. Сплошная полоса леса тянулась вдаль и могла тянуться на триста или пятьсот километров. Тайга, - она без края и конца. Ее бескрайность и безмерность вошла даже в легенды.

"Стоп! Вижу! Что-то блестит! Это же река!"- ангел, рванул к воде и увидел, как бурливо перекатывает буруны неширокая, метров сто в ширину, река. Она несла свои воды на север, фыркая и отплевываясь от резкого ветра, булькая под мощными каплями ливня. И вот, река, делая изгиб, показала ангелу широкий белый песчаный плес, без кустов и леса, словно делая подарок для ожидающего своей участи Мишкиного вертолета.

Крылатый дух облетел этот плес по периметру, словно разведывательный самолет, и, удовлетворенный увиденным, как заправский летчик, примерил его спину к габаритам винтокрылой машины. Вот оно, место! Белый плес будет виден летчикам с высоты сто метров. Он поднялся вверх и глянул оттуда. Белое, песчаное пятно плеса просматривалось явственно.

Надо было как-то скорее "приманить" вертолет сюда, а то он мотается по небу, что-то в нем не в порядке и ему срочно нужно приземлиться. Он оставил маленький огонек в небе, как ставят бакен на речной или морской глади.

Подлетев к ухающей в воздушные ямы и метающейся от завихрений машине, ангел прислонился к лобовому стеклу. Он увидел Михаила, напряженно всматривающегося в ливневую ночь, его напарника Борьку, вцепившегося в ручки управления и услышал их тревогу, тяжесть принятия решения и страх. Надо помочь, но как?

Он отчаянно пытался привлечь их внимание- все было тщетно. Он психовал, нагонял в себе потоки божественной энергии, скрежетал зубами, плакал, но ничего не получалось. И вдруг, когда его напряжение достигло наивысшей точки, он возопил к богу. Он закричал ему, что тот не прав, так нельзя, надо дать этим людям шанс, он ругал его бессердечие, он корил его и проклинал.

И случилось чудо! Новый разряд молнии развез небо и хлестнул его по телу, словно нагайка. Он вздрогнул и закричал от боли. Его тело стало наливаться светом - это разгневанный бог обратил на своего рядового внимание и карал его, поджигая ярким жаром его тело. Ангел страдал, его крутило и корежило, переворачивая в воздухе, но он понял, что этот свет летчики увидели. Он увидел через стекло изумленные глаза Мишки, тот таращился на это светлое пятно и не отрывал глаз. Больно, как же больно! Если бы ты Мишка знал, как больно его хранителю!

Превозмогая боль, он удалился от вертолета и стал качать крыльями, желая, чтобы ребята увидели этот общепризнанный воздушный сигнал : "следуйте за мной". И, о чудо, после его невероятных усилий, ругани и злости на тупоумие пилота, после его страшных, невероятных страданий во всем теле, вертолет сменил-таки курс и пошел прямо на него. Далее все было делом техники. Он завел их на плес, пилот увидел его белое пятно и посадил машину на песчаный пляж, как на соревнованиях, четко и правильно.

Все!

Люди были спасены, и свет ангела потух. От боли во всем теле, от ожогов божественного огня, поразившего его за проклятия, он заплакал.

Ничего! Пусть! Он, прошедший с Мишкой и армию и Афган, закаленный в побоях и боях, понимал субординацию на этом и том свете и знал, что солдата за неподчинение и злой язык всегда ждет возмездие командиров. Ангел сам попал под каток божественной кары и получил свое.

- Господи, прости неразумного раба своего! Я люблю тебя, прости!

Он съежился в углу пилотской кабины и завыл от ожоговой боли, а люди, эти глупые и смешные в своей гордыне, люди, весело кричали, обнимались и хлопали пилотов по спинам, благодаря их за свое невероятное и чудесное спасение.

Глава 6.
ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

Одна из заповедей божьих, поведанная Моисею в пустыне, гласит : не возлюби жену ближнего своего.

Хорошая заповедь, мудрая. Да только Господь, так понапутал, со своими заповедями, что не узрел того, что одни его заповеди противоречат другим. Ведь главной - то является "возлюби ближнего своего", и не сказано женского рода этот ближний или мужского, то есть не ограничен никто и ничем.

И само христианство, как на фундаменте, стоит на любви. Бог есть любовь. Он велел нам любить, но видно сам никогда не испытывал любви к женщине. Ибо если ты женщину любишь, тебе все равно, чья она жена - ближнего твоего или не очень.

Вот и не объясняют его заветы главного : как можно заставить себя перестать любить другого человека ? Любовь ведь не спрашивает, хочешь ты ее или нет, имеешь ты право на женщину или не имеешь. Она приходит и наваливается всей своей массой на наши тщедушные мозги и нервы, и ей плевать на заповеди и ограничения.

Наверное, любовь гораздо старше Бога. Она является одним из общих законов Бытия, которым даже Иисус Христос обязан подчиняться безоговорочно. Если эта болячка по настоящему прицепилась к человеку - она будет болеть всегда. Человек слишком слаб, чтобы с нею справиться самостоятельно, в установленные кем-либо сроки.

Вот и на Мишку упала эта любовная плита. Огромная как океан, как гора, сладкая как мед, как клубника и жестокая как палач, мучительная как пытка и неумолимая как смерть. Любовь с большой буквы "Л", та которую ждут поколениями многие люди и так и не дожидаются, та о которой слагают баллады, та про которую говорят, что такой любви не бывает. Бывает! В этом сумеречном мире бывает все.

Мы проклинаем ее, эту бессовестную болезнь, не дающую покоя ни днем и ни ночью, мучаясь от разлуки с любимыми, от ревности, от одиночества. Проклинаем ее и зовем, не представляя, как нам жить без нее. Наши мысли бьются по стенкам черепной коробки, и ходят по заколдованному кругу. Что бы мы ни делали, мы все делаем во имя любимого человека! Мы возвращаемся к одной и той же отправной точке, к любимой.

Господи, спаси наши грешные души!

Мы твои слуги и рабы, рабы любви - огромного и всепоглощающего чувства, пожирающего своих слуг, словно созревшие плоды, падающие с деревьев человеческих судеб прямо ему в руки.

Не побыв ничьим мужем, Мишка прямиком превратился в любовника.

Что это за звание за такое? Почему оно имеет двойственный характер? Кто-то смеется над этим персонажем, кто-то мечтает о нем, а кто-то и до смерти боится его. Кто он, этот герой романов, стихотворений, анекдотов? Неудачник, опоздавший на встречу со своей любовью? Баловень судьбы, пользующийся запретным и использующий человеческую слабость? Разрушитель семейных очагов, ниспровергатель устоев, борец с обыденностью и скукой жизни?

И то и другое и третье. Он - счастливый несчастливец, красивый эпизод в чужой судьбе, оружие в руках для исправления семейных ошибок партнера. Он нужен. А зачем он нужен - этого не знает никто. Нужен и все! Если бы любовников не было, мир был бы ввергнут в такую пучину болотной скуки, что движение человечества вперед остановилось бы давным - давно.

Они не дают расслабиться мужьям и женам, вынуждают их совершенствоваться и улучшаться, не спать и не быть тупо уверенными в собственном будущем. Они - как булавка в теплом уютном семейном кресле перед телевизором, как горошина под периной супружеского ложа, как красная тряпка перед тупым быком, бредущим по пыльной желтой дороге, в упряжке скрипучей телеги обыденности.

Об их существовании всем известно - они существуют, но никто кроме них самих не знает, как они существуют и почему они делают то, что запрещено седьмою божеской заповедью.

Они любят - это их основная работа и призвание. Они научились ждать, они хватают любую возможность, хитрят, изворачиваются, вступают в драки и конфликты - лишь бы быть со своими любимыми чаще.

Это им не всегда удается. Удача их, словно голова жирафа, вечно вертится в разные стороны, и нет им покоя ни днем и ни ночью. Они любят, хотя знают, что виноваты, что крадут эту любовь у других, заставляют нервничать и разрываться своих любимых, не желая понимать того, что у них все равно нет никаких шансов на светлое будущее с любимыми.

Все это очень просто и, в то же время, очень сложно.

Отношения Михаила и Ирины развивались стремительно. Два хороших человека, они искали друг друга и вот нашли. Любовь вцепилась в них как кошка в воробья и не захотела отпускать. Они барахтались в волнах своих чувств, но все было тщетно. Пока кошка не наиграется, она не отпустит свою добычу. Но они были люди, и все у них было, как у людей.

"Любовь спасет мир" - это утверждение в полной мере относится и к человеку. Любовь может спасти человека. И пусть она часто злая и неразделенная, она все равно созидательна. Она облагораживает душу и наполняет ее светом и чистотой. Здесь нет места корысти и выгоде, ведь, когда любишь, не понимаешь - почему и за что, просто любишь и хочешь быть рядом с любимым человеком. Всегда, каждый день и каждую ночь, физически не перенося разлуки и мыслей об обладании любимой кем-либо еще.

Это невозможно вынести и это часто приводит к крайней черте. Что ж, в этой жизни, посланной людям для страданий, страдание от любви, самое благородное и, наверняка, на том, божественном свете, людей, не справившихся со своей любовью и закончивших ее с пулей в сердце или на веревке, не будут строго судить.

Они же не виноваты, они же были не в себе. Бог простит их, несчастных и неразумных, ослабевших в бесконечной и бессмысленной борьбе за собственное счастье.

Да и любовь-то у разных людей разная. Кто-то любит, как будь-то горит, а кто-то любит, как тлеет. Первый, плещет на этот слабый хилый костерок из щепочек, бензин своей души, костер вспыхивает, мгновенно прогорает и сжигает щепочки. Вот и все! Из одного бензина плохой костер - это каждый знает.

А иногда дров вроде много, а они или сырые или дерево негорючее, в него плещи - не плещи, поджигай не поджигай - нет толку. Вспыхнет-погаснет и так без конца, до тех пор, пока не кончится этот бензин в баках. Тут либо его не хватает, либо он плохой марки (ослиной мочой разбавлен) - не достаточно температуры. И вот дрова не загорелись, а бензин уже кончился.

И самое смешное бывает, что костер таки загорается, а бензина - то уже нет. И получается один человек, долго не отзывавшийся на любовь другого, вдруг начинает любить, а тот, кто так долго его любил - заканчивает.

Парадоксы, вечные парадоксы великого таинства. Никому в них не разобраться никогда.

А у Михаила все было как обычно, обыкновенная любовь. Ирина не могла и не хотела бросать своего мужа. Он, доцент-историк, специалист по очень Древнему Востоку, был интеллигентным очкариком- "ботаником", неспособным думать нормально о чем-либо ином, нежели о своих пыльных манускриптах и иероглифах. Это был абсолютно неприспособленный к жизни человек, живущий в своем виртуальном мире, не имеющим к этой жизни никакого отношения.

Короче, юродивый. А, как известно, издревле на Руси обидеть юродивого было большим грехом. Бросать его было нельзя, это бы внесло в его жизнь необходимость протирать глаза, засучивать рукава, топтать ноги, строить и выкручиваться. Он этого не умел, и научиться этому никогда бы не смог. Его было жалко, как ребенка, да он, в общем-то, им и был. В связи с этим, вопрос разводе и жизни с любимым у Ирины и не стоял.

Женщины! Они такие: кого-то любят, а за кого-то замуж выходят. Там, замужем, им хорошо и комфортно : уютный дом, теплые носочки и пижамка, минимум супружеских обязанностей в постели, иногда вообще отдельные спальни, знакомый и предсказуемый муж, ненавязчиво присутствующий где-то тут, телевизор, регулярное питание и ... скука, вечная спутница измен, скука, не дающая покоя ногам, рукам и голове, а также иным женским органам, специально предназначенным для того, чтобы эту скуку разгонять.

Ведь они, эти вышеперечисленные органы, хотят большего, чем то, что есть. Им подавай плотских наслаждений, душевных мук, страсти и, главное, ощущения смысла жизни. Они не хотят погибать в болоте уюта, где каждый день похож на другой, где запланированное счастье не приносит удовольствия, потому что оно запланированное, где "дежа вю" -нормальное явление жизни.

И посему время от времени им хочется заорать, завыть, разбить большую тарелку или вышвырнуть телевизор на улицу, оскорбив ни в чем не повинного мужа и испугав иных домашних животных.

Редко, кто вообще из людей, постоянно находясь в теплом болоте домашнего уюта, не жаждал бы хоть раз закричать : "Зае...ло меня тут все!", хлопнуть дверью, чтобы посыпалась штукатурка из-под полированных косяков и задрожала дорогая люстра на подвесном потолке, и уйти в ночь, для того чтобы, исходя из своей половой принадлежности, или нажраться, как свинья или отдаться первому встречному.

Жаждем-то мы жаждем, да только не делаем этого. Вот и живем комфортно и понятно. Мой дом, мой муж, моя мебель, моя жизнь и моя ежедневная медленная смерть. Смерть юношеских и девичьих надежд, мечтаний и проектов о принцах, о золотом песке у синего моря, о дворцах и кадиллаках. И вот тебе уже двадцать семь, тридцать два, сорок, - и ты видишь, что все, конец, не будет никакого принца, кроме этого, воняющего перегаром, чурки с грязными ногами, лежащего с тобой рядом и храпящего на все голоса, словно паровой котел в колхозной кочегарке.

Трындец!

Все принцы ускакали за кем-то другим. И вдруг (как правило, это бывает по ночам), тебе становится до боли жаль упущенной любви, брошенной тобою когда-то в угоду сохранения глади этого болота, брошенной по расчету, измеренному в сковородках жареной капусты и кастрюлях домашнего борща, в выстиранных носках и приколоченных гвоздях. Жаль, потому, что человеку мало борща и носок, он в этот мир пришел не за этим. Правда, зачем мы все живем, никто нам так и не сказал.

Вот такая вот жизнь. Обыкновенная и не очень, сложная и простая, волнообразная, в общем.

Так вот и живет типичный любовник замужней женщины. Она приехала - волна поднялась вверх, она уехала - волна вниз. Она пишет - волна вверх, забыла - вниз, обещает светлое будущее - счастье, рассказывает о мужниных успехах - несчастье.

И вот ты ворочаешься ночью на пустой постели, обнимаешь подушку и с зубовным скрежетом представляешь ее, весело исполняющую свой супружеский долг в задранной пижамке и спущенных штанишках, черт бы вас всех подрал!

И ведь почти точно знаешь, что так оно сейчас и есть, а сделать-то ничего не можешь, и жрет тебя изнутри ревность и ненависть к ней, жестокой и расчетливой самке, которая может и любить, а может и просто жить, а вот ты не можешь.

И с другими у тебя все не так, как до этого, потому, что глядишь на них и видишь ее, мнешь чужую грудь и думаешь, что у нее лучше, задираешь чужие ноги под потолок и, оглядывая чужое женское хозяйство, ненавидишь этот не так стриженный лобок и не ту форму задницы и злишься на ни в чем не повинное существо, отдающееся тебе и желающее тебя.

Но ты знаешь, что это не она, знаешь и от злости и тупого упрямства отрабатываешь, что можешь, а не то, что хочешь и потому отрабатываешь плохо и от ощущения этого еще больше злишься и ненавидишь ту, на которой отрабатываешь и себя вместе с нею. Вот так!

- Ирка! Ну где ты? - как всегда, проснувшись в три часа ночи, Мишка тупо уставился в потолок. Его любимая была далеко, в Москве, а он здесь в этой дыре в Ухте, долбаной, с этими долбаными геологами-пьяницами, романтиками Севера, мать их, с этими долбаными вертолетами, тайгой, гнусом, вечными пьянками в мужских компаниях, похмельем и одиночеством.

- Что я здесь делаю, Ирка? Один я, как волк. Ни семьи, ни детей, ни квартиры, ни будущего. Одна лишь любовь к тебе и все. Окончится она и я - не жилец. Не за что уцепиться, не для чего и не для кого жить. Господи, ты-то хоть вразуми, что делать-то мне?

Белый ангел с почерневшими крыльями, сидя задумчиво у Мишки в головах, страдал вместе с ним.

Он был уже не тот, что прежде - постарел, осунулся. Стали заметны темные полосы на крыльях, увеличившаяся прозрачность и странная привычка пригибать голову от ярких солнечных лучей и грозовых разрядов. Но он был бы не он, если бы не сумел оправиться от ожогов и долго горевал по поводу некоторой потери собственной летучести.

Он хорошо запомнил слова бога в чистилище о крыльях, но верил, что все и в этом и в том мире, еще сможет измениться к лучшему. Его предком был человек, сам он общался с людьми и поэтому известный фатализм, присущий человечеству, всегда присутствовал и в его службе. "Делай, что должен и пусть будет, что будет!" - эти слова, он - солдат любви, повторял про себя день и ночь.

- Бедный, бедный парень, - думал он, - и за что же тебе, дураку, судьба-то такая неприкаянная вышла? Сам я виноват, приколотил тебе эту дурацкую любовь. И ведь представить себе не мог, что она еще и такой бывает. Нет, это не любовь, это наказание какое-то. Надо, надо Мишку от нее избавить. Ведь доведет его эта стерва до петли. Порхает туда сюда, задом вертит, на двух стульях усидеть пытаясь, а при этом не понимает, что с живыми людьми играет, унижая их и раня. Да она мизинца его не стоит! Змея! Отольются тебе еще Мишкины слезы, зараза, я тебе это гарантирую. Будет тебе наказание по всемирному закону компенсации. Да, хрен с ней! Надо, что-то делать, а что? Сопьется он, как пить дать, сопьется, или разобьется и себя и людей угробит. Что хуже и не знаешь. Надо его отсюда вытаскивать, глядишь, около людей отогреется. Может и с этой стервой Иркой у них что получится, а может, женится на ком другом в другом месте?

- Эй, Мишка, поехали в Москву, кончай ты эту бадягу, уже шесть лет здесь оттрубил, а? Хватит уже, поехали.

Ангел, как всегда тихо разговаривал со своим подопечным, зная, что тот его не слышит и вдруг, он отчетливо услыхал в ответ Мишкино : "Поехали!". Что услышал Михаил, как до него дошли его слова, он не понял. Вероятно, любовь обострила чувства человека настолько, что его мозг смог уловить ангельские слова, мысли из другого измерения, совершенно иной частоты.

- Господи, да что же это делается-то? Мишка, ты меня слышишь? Пацан, двигай отсюда в столицу. Подай рапорт на обучение на пассажирский транспорт, на самолеты. Давай, будешь на лайнере рассекать. Уходи отсюда, Мишка!

Но Михаил его уже не слышал, он спал, обхватив тощую подушку руками и прижимая ее к себе словно свою красивую, худенькую женщину, единственную и неповторимую Ирину, не желая отпускать ее от себя ни на шаг даже во сне. Он шептал во сне ее имя.

- Эх, люди, люди, - по-стариковски как-то, пробормотал хранитель и поплотнее укрыл своего подопечного своим потемневшим крылом.

Глава 7.
КАМО ГРЯДЕШИ?
( Куда прешь, скотина!!!)

Ура! Вот и перестроились! Все зажили так, как долго мечтали, свободно и счастливо, только почему-то голодно и холодно. Заводы встали, поезда зашли в тупики, самолеты клюнули носом и уткнулись в стенки ангаров, на заднем дворе своих аэропортов. Вертолеты тоже уныло, как вялые ромашки, опустили свои, и без того грустные, лопасти и затихли без топлива и полетных заданий прямо на взлетных площадках.

Как -то вдруг выяснилось, что все мы жили не так и не за тем. Машины зря ездили, электростанции зря крутили свои генераторы, поезда мотались по стране, как по заколдованному кругу в Стране чудес, а летчики, покоряя небеса, покоряли лишь пустой воздух, никому оказавшийся не нужным.

Вот и армия - непобедимая и непокобелимая, осталась без средств к существованию и тоже стала не нужна.

И покатилась родимая страна под горочку, словно велосипед без тормозов и цепи, на двух неустойчивых колесах, ночью, без света. А горочка крутая, а велосипед болтает, дороги не видно, ну хоть убей. Куда приедешь, неизвестно, да и приедешь ли?

Кайф! Андреналин!

Милая, милая Родина, тебя опять, в очередной раз, начали улучшать. Что делать, видно судьба твоя именно такая - из огня да в полымя, из лева да вправо.

"Ох,хо-хо,хо-хо,хо-хох, что ж я маленьким не сдох?!"

В свете, наступившего на этой самой Родине, долгожданного рассвета, наш воздушный ас, наш Чкалов, наш "Художник", после длительного авиабезделья и наступившего за этим неминуемого безденежья, бросил небо, Ухту, геологов, без сожалений, надо сказать, бросил, и подался на родину, в Волжск, где, на счастье иль на беду, ему достался в наследство от тетки домик-хибарка в городском поселке Дверицы, с печным отоплением и худой крышей.

Домой! У нас у всех должен быть дом или хотя бы местность, считающаяся родной или населенный пункт, где ты провел детство. Ну хоть что-нибудь, в этом роде должно быть! Мишка решил, что этот населенный пункт - город Волжск и вернулся сюда, можно сказать к пустому родному пепелищу, чтобы попытаться выстроить здесь подобие счастливого домашнего очага.
Он устроился на работу в милицию, благо подобных ему, опытных, имеющих в запасе звание старшего лейтенанта и высшее образование, брали туда с руками. А потом, починил в доме крышу и стал обустраиваться в родном городе, поначалу просто пытаясь выжить, а потом, увлекшись службой, заведя знакомых и женщин, начал и жить, так как ему подсказывала совесть и позволяли средства.

Поехали!

Паровоз жизни заправился углем, залил воды, дал свисток и, пуская облака пара и дыма, вновь оправился по ржавым рельсам в путь. Этот путь проложили специально для него, направление его знал лишь Создатель, протяженность тоже. Сколько пилить до ближайшей остановки? Куда вообще заведет дорога? Да какая разница! Едем, и это главное! Движение все, цель ничто, остановка-смерть. Вперед!

"Мы едем, едем, едем в далекие края...".

В милицию Михаил попал так же как и в авиацию, случайно. Скучать у станка или в офисе? Это мы проходили. Армия? Да ну ее, к ебене матери! А здесь, вроде и похоже на армию - погоны, звания, форма, но не армия, совсем не армия. Сюда люди пришли не время отрабатывать, а ради чего-то другого : кто из-за романтики, кто из-за желания переделать мир, кто из-за желания власти, ну а кто и из-за халявы, всякое бывает.

Ментовка, она как и вся страна - неоднозначная до ужаса. Люди там подбираются разные, но в основном хорошие, правильные, иначе развалилось бы все давным - давно, будь там одни мудаки.

Ведь надо учитывать еще и последствия стандартной ментовской деформации личности. Она эта личность и без того-то исковерканная жизненными неурядицами, изгибается еще и под углом неистребимого цинизма и жестокости. Но люди, повторяю, там, в основном, правильные. Хотя бы на тех местах, где работать надо - опера, следователи, участковые. Все остальные - зеваки или их нахлебники. Их гораздо больше, но так бывает везде.

Мишка зевакой быть не умел и потому угодил прямиком в оперуполномоченные уголовного розыска, племя волчье : тощее, вечно голодное, на длинных ногах. Рыскающее по округе в поисках свежего мяса и находящее его.

Полусобаки-полуволки, люди со странной жизненной мотивацией, не поддающейся никаким штампам и стереотипам. Вечно неустроенные в семьях, пьющие, "ходоки" по бабам, матершинники, "без царя в голове" и в то же время какие-то, по-детски, доверчивые, верящие в торжество справедливости, в человеческие отношения, грубовато-трогательные к своим, защитники, самопожертователи.

У них есть свой, отличный от других, кодекс чести, у них есть стрелочка в голове, безошибочно показывающая направление к своим и чужим, они психологи - самоучки, знающие о жизни гораздо больше самых дорогих и образованных психоаналитиков. Они любят эту подлую и грязную работу, ибо воочию видят плоды своего труда, неблагодарного и черного, но все же нужного, без которого всем остальным будет житься плохо и незащищенно.

Люди никогда не думают о них, но в глубине души знают, что они есть и от этого им спокойнее. Ведь сожрали бы их дикие волки позорные : убийцы, ворье, бандюки и хулиганы. Но пока есть у людей волкодавы ( те же волки, только домашние), люди будут спать спокойно. Пусть волки жрут друг друга, а мы будем делать свое дело. Волками не рождаются ими становятся. Гены тут не при чем. Каждый человек может, только далеко не каждый сможет быть волкодавом, и потому далеко не каждый хочет этого, хоть ты их убивай.

- Ты посмотри, как его, а! Как в анекдоте, слушай : "Нога в кювете, рука в кювете, голова на шоссе. Товарищ лейтенант, а шоссе с одной "с" пишется или с двумя? - Шоссе, шоссе...( пинает ногой голову). А! Пиши в кювете!", - капитан Погодин, заржал как жеребец и перешагнул через железный палисадник, с острыми штырями, на котором повис молодой мужик в зеленоватой рубашке. Прутья ограды вылезли у него из спины, проткнув его насквозь. Под мужиком была громадная лужа крови.

- Так, траектория полета тела в свободном падении понятна, этаж не меньше пятого. Хорошо приземлился, теперь его заразу и не оторвешь от забора, - Михаил, вместе с Погодиным попробовали приподнять тело, но мужик насадился на прутья плотно, по самое "не балуй".

Он с серьезным лицом обратился к молоденькому участковому : "Кран необходим, Илюша".

Лейтенант Илюша с белым, как мел лицом, не привыкший еще за три месяца службы к виду трупов и своеобразному ментовскому юмору, отдал под козырек и побежал со двора. Мишка хотел остановить его, но не успел и махнул рукой.

- Ну взяли!

От усилий троих здоровых мужиков труп на заборе дернулся и пополз вверх по прутьям.

- Пошел, пошел, родимый! Давай! Оп-па!

- От, бля, кровищей все новые боты вымазал. Ну угораздило же тебя, братан, такой полет шмеля совершить, прям на ограду. Падал бы как все люди, на мягкую, грядку. Глядишь ни крови, ни мозгов, а тут крути тебя, как пропеллер... Коля, е мое, гляди-ка, Илюшка-то, мать его, - Мишка схватился за живот. Во двор медленно, цепляя за ветки деревьев, въезжал ЗИЛ с автокраном. Не доезжая до опергруппы, кран остановился и из кабины выскочил немолодой уже шофер в кепке. Из соседней двери выбрался Илюша.

- Ну, где трубы-то? - шофер подошел к Погодину, выделив его как самого главного, и озабоченно посмотрел на часы, - мне к двум еще на стройку успеть бы.

- Трубы кончились, остались трупы, - Погодин медленно повернулся и взору водителя предстал разорванный, окровавленный мертвец, вяляющийся в глубокой кровавой луже. Мужик тихо охнул, кепка его приподнялась и он тут же, медленно, стал оседать на землю.

Грохнуло в опергруппе так, что задрожали стекла на первом этаже. Зеваки ошарашенно останавливались и ничего не понимали : труп, кровь, мужики какие-то и смеются до коликов ? Что такое? Пьяные они, что ли? Мишка подошел к Илюхе и укоризненно надвинул ему фуражку на глаза. Тот, бледно улыбаясь, крутил головой, не зная то ли плакать ему, то ли смеяться.

- Иди теперь, мужика откачивай, крановщик.

Происшествие это казалось, в общем-то, рядовым. Наверное, доведенный "свободной" жизнью до ручки мужик, покончил счеты с жизнью, выпрыгнув из окна на свежий воздух. Видимо сильно оттолкнулся, ибо пролетел по параболе несколько дальше положенного самоубийцам и повис на ограде.

Сам прыгнул - не сам, а работать- то надо. Установили, что мужик этот жил на шестом этаже, вызвали домоуправа и слесаря из ЖЭКа, вскрыли запертую изнутри на засов дверь, проникли в квартиру и ... вот вам, бля, и отдохнули...! В ванной, с проломленной башкой обнаружили пожилую мадам, лежащую словно в гробу, со сложенными на груди руками.

- Красиво. Свечечки не хватает! - задумчиво пробормотал Погодин.

Рядом, в раковине лежало и орудие убийства, небольшой кухонный топорик с обушком в виде молотка с зубчиками для отбивания мяса. Обушок был в крови и в прилипших к нему длинных седых волосах. Похожие отпечатки зубчиков проявились и на бабкином лбу. На ручке топора виднелись ясные и четкие отпечатки пальцев красновато-бурого цвета. Никто не сомневался, что с отпечатками пальцев трупа во дворе они в точности совпадут.

- Теща. Как пить дать - теща. Довела видно старушка парня. Не утерпел. И чего выбросился, дурак? Кто ж ему за тещу, много лет бы отмерил? Теща - это же смягчающее вину обстоятельство. Аффект, по иному и быть не могло. Эх, дурак, дурак! Ну отсидел бы лет пять, а тут в полет отправился... Твой коллега, Мишка, летун.

Пока группа работала, собирая улики, и следователь прокуратуры Литвинов писал свой протокол, Мишка сел на кухне и закурил.

Хорошо, что так! И убийство раскрыли и ловить никого не надо.

В последнее время, убийства захлестнули город. Люди словно сбесились, убивали друг друга на кухнях, на лестничных клетках, на работе, по дороге с работы, днем, ночью, за тонны баксов и за бутылку.

Вот, к примеру, виданное ли в прежние "законные времена" дело, - домушник убивает, застигнувших его хозяев. Слыхом, не слыхивали. Спокон веку воры на мокруху не шли. Сейчас обычный расклад - разбой за разбоем. Вор сегодня на дело без ствола или финки не пойдет. Совсем с ума сошел народ!

- Ну все, ребята, - следователь Литвинов, хлопнул, закрывая своей кожаной папкой, - дело сделано, убийца отловлен, приговорен и казнен без суда и следствия, путем посажения на кол. Короче, други мои, самый кайфовый расклад "пять - восемь".

"Пять - восемь" на следственно-оперативном сленге означает прекращение уголовного дела в связи со смертью обвиняемого, то есть по статье пять пункт восемь УПК РСФСР.

А это значит - преступление раскрыто, но виновный помер, а значит не надо ничего тщательно доказывать, мучиться добывая немыслимых свидетелей, продлевать сроки, ждать месяцами результатов экспертиз, тащить жулика в суд и бояться, что его там оправдают по прихоти судьи или благодаря искусству адвоката. Ничего этого не надо было, все уже ясно и без этого.

Коротко, но доходчиво, по Достоевскому : преступление и наказание, слившиеся воедино.

По эту благословенную статью иной раз подсовывались такие дела, такие темнухи, что не в сказке сказать, ни пером описать. Пошло это, наверное, еще от Сталина с его лозунгом: "есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы". А раз человека нет, постоять за себя он не сможет, да и мертвому все равно, одно убийство на него навесили или три.

Ему так и так в аду на сковородке жариться, а на этом свете, кроме специалистов, никто и не узнает, что, к примеру, бомж Василий, убивший по пьянке кастрюлей свою сожительницу и повесившийся тут же в грязном подвале, уже потом, заочно был обвинен в двух тяжких разбоях, висящих на остатке, как заведомо нераскрываемые и дело в отношении его было втихую, с согласия прокурора района, прекращено по "пять-восемь".

Спасибо тебе, "скромный труженик" Василий, от лица всего отдела уголовного розыска, да и всего райотдела милиции, за повышение показателей по раскрываемости!

Вот и сейчас, по дороге в отдел, Михаил с Колей Погодиным рассуждали, а не примерить ли сегодняшнего самоубийцу на весеннее изнасилование и убийство несовершеннолетней Щепоткиной, висящее как гиря на шее отдела и служащее постоянным поводом для вздрючки оперов на оперативных совещаниях в УВД и облпрокуратуре.

К следователю Диме Литвинову подъехать с таким дерьмом было трудно, хотя попытаться стоило. А уж добыть "нужных" для "святого дела" свидетелей - дело техники. Главное, чтобы было красиво.

Чем-чем, а красотой фальсификаций подобного рода дел, опера Северного райотдела славились на всю область. Но покумекав слегка в пивной, решили этого не делать, чем-то мужик этот им понравился. Наверно, сработала всеобщая мужская солидарность против тещ и они решили, что светлую память этого "летуна" поганить, тем более таким дерьмом, как изнасилование, не стоит.

Дописывая рапорт о сегодняшнем происшествии, сидя в своем обшарпанном кабинете, Михаил, глядел в потолок и прямо оттуда добывал нужные для документа слова и фразеологические обороты. Как ни смешно, но начальство требовало, чтобы при любом раскрытии применялись технические средства, кинологи, использовалась агентурная информация.
Здесь все технические средства обернулись лишь Илюхиным автокраном, поэтому писать было нечего, но недаром кличка "Художник" прилепленная к Мишке еще в авиации, закрепилась за ним и в уголовном розыске.

Писать этот "романтик Севера" научился от спившихся геологов - лириков, разведчиков глубин и бардов всего остального. Одиночество под огромным северным небом, красоты Природы, в контрасте с грязью, холодом и людской алчностью, делали там из многих людей неприкаянных, потерявшихся в жизни чудаков, с неуемной тягой к свободе и красоте.

Михаил и сам отчасти нес в себе эту заразу, заразу бродяги, не такого, как расплодившиеся нынче бомжи-алкаши, изгнанные из своих квартир, а бродяги настоящего, идейного, этакого российского хиппи, шагающего по стране в поисках своего счастья, которого, конечно, никто еще никогда не находил, потому что его не было, да и не могло быть в этом мире, посланном людям для страданий.

"...в результате полученной оперативным путем от агента ( он посмотрел на потолок, ковыряя в носу ручкой - о, Носова! - осенило его) информации, было установлено, что погибший Б. назадолго до смерти, имел конфликт со своей тещей. Оперативными мерами было установлено местожительство Б. , квартира № 101. Были предприняты меры для оповещения проживающих в квартире лиц, однако дверь квартиры никто не открыл. Учитывая обстоятельства, косвенно указывающие на возможное совершение в квартире преступления, были вызваны представитель ЖЭКа и дежурный слесарь и совершено вынужденное проникновение в квартиру. При осмотре квартиры обнаружен труп гр-ки М. Труп находился в лежачем положении в ванной, в верхней передней волосистой части головы трупа обнаружены телесные повреждения, ударного воздействия, имеющие характерные следы.

В ходе дальнейшего осмотра здесь же в ванной был обнаружен кухонный топорик для разделки мяса с обушком имеющим ударную поверхность в виде небольших вытянутых выступов, напоминающих усеченные пирамиды с квадратным основанием, со следами ...."

Писанина рапортов, как это ни странно, нравилась Михаилу. Было в этом, что-то такое, от созидательного труда романиста, от ваяния из сырой глины скульптуры, от складывания из отдельных кусочков мозаичной картины.

- Плюну на все. Удалюсь от мира и буду книги писать, - думал он, с удовлетворением перечитывая длинный на два листа рапорт, - красиво, черт возьми!

- Эй, Художник! Пошли водку пить, - в кабинет ввалился его друг, Димка Серов, - завтра докуешь.

- Пошли.

Слабо проступающие сумерки теплого летнего дня умиротворяли зачерствевшую душу, хотелось куда-то идти, кого-то любить, неопределенно и непонятно. Чего-то хотелось и все.

Они зашли в "свое" кафе за углом и взяли по сто водки. Теплота и расслабленность накатили как-то сразу, и душу потянуло поговорить, выговориться, даже пожаловаться на сухую, безводную жизнь. Да жаловаться - то было некому.

Мужик может пожаловаться только своей единственной бабе, и она пожалеет его, притянет голову к груди и уймет боль. Бабы они любят жалеть. Любовь их - это, наверное, и есть разновидность жалости. Иной, вроде и герой и молодец, силен и мудр, красив и статен, ан нет, не любят его, потому, что не жалеют.

Чего его жалеть такого? Сильный он и есть сильный. А вот другой -и подонок, и слабак, и жмот, и трус, а жалко его нет сил. Все-то у него невпопад, неудачник, одним словом, а женщина уходит к нему, ибо любовь ее, плотно связана со страданием. Счастье ее от страдания неотделимо.

Ведь и то и другое - есть отклонение от нормы, всплеск эмоций, руководство к действию, этакая зашкаливающая кривая графика жизни. Но счастья так мало, а страданий так много и поэтому любовь женская замешана на добровольном страдании во имя любимого. Не все ли равно, что там зашкаливает: счастье или страдания ? Человеку потребны сильные эмоции, без них он жить просто не может, и вот живет она с таким идиотом и жалеет его, и ей все равно, что он плохой, что пьяница, что слабак. Женщина и сама сумеет быть сильной, главное, чтобы жалеть было кого.

Их с Димкой жалеть было некому. Женщины были, но, как они признавались им по утрам, - "чего вас волков жалеть-то". Овца волка не пожалеет, ты ее хоть золоти. Пожалеть она может только барана, а волка она боится.

Женщины боялись их, непредсказуемых, неуправляемых, могущих обидеть до самого нутра, до боли, своим равнодушием. Они, женщины, знали, что такие мужики никогда не будут считать семью главней своей дурацкой работы, жен главней своих друзей - моральных уродов с нарушенной психикой, детей - лучше своих долбаных агентов, опекаемых ими трепетно и чутко, а домашнюю утвать - дороже табельных пистолетов ПМ.

Те, кто все-таки решили связать себя с ними, горько пожалели об этом, ибо семейная лодка болталась по волнам страха, ревности, потерь и равнодушия. Волки хорошо живут только с волчицами, а их среди женщин, такая малость, что и говорить на эту тему смешно. Да и волчицам злые волки не больно-то и нужны.

- А не пойти ли нам, друг мой Мишка, в общежитие имени трамвайно-троллейбусного управления? Туда когда-то похаживал Колян и много хорошего рассказывал. Правда, его больше питание интересовало. Ну, хоть попитаемся.

- Да ну на хрен! К кому пойдем-то? Немолодые, чай, по этажам-то шариться.

- Есть у меня адресок заветный. Ниночка, помнишь дело по Задову? Ну, такая фифа крашенная с бюстом № 3 ? Медсестра из детской больницы. Очень аппетитная девушка! - Димка полистал свою записную книжку, - о, вот и она! Комната 34, Нина Сергеевна. Пойдем, заскочим, посидим. Может, даст? А может, там еще подружки будут? Пойдем, мне одному скучно.

- Ну, пошли.

В комнате у Нины, высокой молодой женщины с длинными ногами и отличной фигурой, Михаил с Димкой сидели уже два часа. Анекдоты были все перетравлены, песни сыграны и спеты, водка выпита. Два мужика и одна баба. Чего делать-то? Ну не "мылить" же ее вдвоем? Нина обещала, что подойдет ее подруга Алина, но время шло, а той все не было и не было.

- А вот, скажи, Нина, лучше тебе живется без Задова, а? - Димка и "на блядках" потихоньку работал, пытаясь вытащить у Нинки полезную информацию.

Дело Задова хоть и было раскрыто, оставляло после себя много тумана. Тот был боевиком в преступной группировке "Ирана". Полукровка, получечен-полурусский, он не был принят у "чехов", а оказался почему-то в азербайджанской братве. Как он туда попал, почему его приняли - оставалось загадкой. Те плотно заняли рынок героина в городе и никого туда не пускали.
Наркота, вообще, дело серьезное, замешанное на кровных узах, национальной сплоченности. Задов же, каким-то образом втерся к "черным" в доверие и занимал там не последнюю должность. Он был неглуп, жесток и не слаб, провернул ряд разборок, кое-кого "хлопнул", кое с кем договорился.

Деньги у него водились, и казалось бы все хорошо, да только вдруг под Новый год нашли его в Лихом лесу, лежащим на двух горелых покрышках от грузовика. Задов тоже был горелым, руки его были скручены проволокой за спиной, в голове зияла дырочка от пули "ТТ".

Смерть как смерть, все прилично. Очередной висяк розыску. Да не тут-то было!

Опер Дима - центровой по этому делу, ел свой ментовский хлеб недаром, и вот однажды обходя своих "барабанов" по второму кругу, наткнулся на маленький фактик - Задов считал себя не русским, а чеченом и гордился этим.

Дима плотно-плотно занялся Ниной, сожительницей бандита, играл на всем чем мог, на жадности этого полукровки, на злобе, на Нинкиных синяках, что не проходили у нее неделями, он пытался ее разговорить и разжалобить, отогреть и утешить.

И однажды, ( о, прости его, боже и министр внутренних дел !) затащил свидетеля Нинку в постель, после чего вдруг информация поперла из нее, как из бранспойта. Нинка, впервые за несколько лет, почувствовав себя любимой женщиной, а не рабыней из гарема, увидела настоящую мужскую ласку и потекла, как мороженое в сорокаградусную жару.

От нее-то Димка и узнал, что Задов якшался с чеченами и они обещали его взять к себе. "Чехи" через него знали все о передвижениях азербайджанского "товара", о каналах его доставки и распространения и как-то раз, видно не утерпев, воспользовались этим, нагло рванув немалую партию чужой "дури".

Он понял, что убрали парня азеры, пронюхав про его двойную игру. Далее, он, по счастливой случайности, допытался до того, кто рекомендовал Задова в банду. Им оказался его армейский сослуживец Акиф. Зная существующие в этой банде законы, он быстро вычислил, что убрать своего проштрафившегося "протеже" , паханы поручили именно Акифу.

После этого, опера ОБНОН подсунули Акифу чек героина и задержали по наркоте. В пресс-хате парня "опустили" и били так, что яйца у того распухли до слоновьих размеров, а на лице, от постоянного пребывания в полиэтиленовом пакете выступили точки кровоизлияний.

Бойкий джигит из городка Сумгаит, был профессионально сломан операми, как кукла. Он, заикаясь и стуча зубами по краям стакана с водой, рассказал о пистолете - его нашли. Он рассказал о машине, в которой возил труп - ее нашли. Даже остатки лесной грязи из его сапог совпали с почвой из Лихого леса.

Ему была предложена сделка - убийство на почве ревности и ссоры. Он согласился. Районный суд единогласно отмерил Акифу червонец и зона строгого режима встретила опущенного парня радушно, дружно назвав его именем Рио-Рита, вероятно за его схожую с мексиканской внешность. Он пользовался там успехом. Экзотика, черт возьми!

- Ди-има! Ты опять о гадостях. Давай-те, лучше еще выпьем. У меня бутылочка есть, - Нинка певуче тянула слова, прижимаясь своим крутым бедром к Димке.

- Дык, чего же молчала, тепленькая ты моя! - Димон погладил подругу по щеке, пощекотал ушко и спустился рукой к длинной шее, на которой от возбуждения дрожала маленькая голубая жилка. Нинка была уже готова на все сто пятьдесят процентов, но присутствие немного угрюмого Михаила заставляло ее соблюдать приличия.

"Где же эта Алька?"- думала она, чувствуя, что еще немного и отдастся Димке прямо здесь. Между ног ее было влажно и щекотно. Этот синеглазый делал с ней все, что хотел. Видно судьба ее была такой, истекать соком по явным кобелям, беспрекословно заявляющим на нее свою власть. "Слаба я, видно, на передок" - с грустью о своей горькой женской доле, решила Нина.

- Алина, ну, где ты шляешься? - Нина, вскочила навстречу худенькой девушке с большими серыми глазами и длинной русой косой. На вид ей было лет двадцать, ей богу, не больше, но Михаил, уже знал, что Алина была замужем, недавно развелась и у нее была дочка пяти лет отроду.

- Здравствуйте, меня Михаилом зовут, - он встал во весь свой рост и мягко пожал девушке руку. Ручка была хрупкой и нежной, он слегка галантно поклонился.

- Алина, здравствуйте.

Девушка была хороша, вся какая-то легкая и радостная. И имя ей подходило, как нельзя кстати. С ее приходом, затянувшееся сидение в гостях, сразу стало веселым. Она вошла и словно подул легкий весенний ветерок среди жаркой, накалившейся, духоты. Нина, сразу же пришла в себя и отвлеклась от своих мыслей о сексе, гости загомонили, и всем стало легче.

Алинка была актрисой, работала в театре юного зрителя и знала тысячу приколов из актерской жизни, из жизни "бомонда", частью которого она тоже являлась. Когда-то жизнь ей представлялась легкой и беззаботной, только вот мужики попадались то педики, то пьяницы, то слабаки рефлексирующие, словом, лучшие представители, этого самого, культурного "бомонда".

Вообще с мужчинами Алинке не везло. Будучи сама по природе своей ребенком, ей постоянно приходилось выполнять с ними роль матери: выводить из запоев, добывать деньги, которые они были вечно кому-то должны, встречать их заполночь, пьяных, с со следами губной помады на мятых мордах и всегда каких-то жалких, в своих потугах удовлетворить ее как женщину.

Она давно пыталась выскочить из этого порочного круга типовых мужчин, но это было не так-то просто - в этом кругу она была своя и из него практически никогда не выходила, и потому вновь и вновь наступала на те же грабли. Хоть мужики были внешне разные, но все они были "детьми", детьми, которым надо было постоянно вытирать носы. Это ей надоело.

Когда, Нина, ее добрая и глупенькая подружка, вдруг позвонила и пригласила в гости, сказав, что у нее дома два здоровенных настоящих опера из уголовки сидят, она не раздумывая, отвела дочку к матери и рванула сюда, успев, правда, по дороге забежать в театр и предупредить, что на утреннюю репетицию она, скорее всего, опоздает.

Она твердо для себя решила, что попробует мужика из другой жизни: сильного, мужественного и грубого, антипода своих мужей и любовников. Ей так этого хотелось, что она даже не подумала о том, понравится ли ей внешность мужчины и вообще понравится ли он.

Когда она вошла к Нине и мгновенно сориентировавшись вычислила "своего", предназначенного ей здорового парня по имени Михаил, она поняла, что поступила правильно.

Парень выглядел так как и должен выглядеть опер на сцене: высокий, сильный и спокойный, спокойный осознанием и силы и правоты и отсутствием страха. Не ребенок, а муж, повелитель и покоритель, и сегодня он ее наверняка покорит, потому что она этого уже хочет. Так оно и вышло. Покорение Эвереста - дело несложное, если этого хочет Эверест...

- Вставай, милый! Хочешь кофе? - Алинка сидела совершенно голая на краю большой двуспальной кровати и держала в руке маленький изящный подносик с двумя чашечками, ароматно дымящегося кофе. Другой рукой она легко поглаживала крепкую мужскую грудь и плечи. Глаза ее сияли, словно две маленькие лампочки, из серых они превратились в серебряные и искрились миллионом крошечных звездочек. Роскошные длинные волосы по-русалочьи падали на ее плечики и маленькую острую грудь.

Это было красиво, черт возьми, и приятно, аж жуть! Михаилу за всю его, в общем-то, немалую половую жизнь никто и никогда не приносил кофе в постель и никто и никогда не приносил столько счастья и мужского удовольствия в этой самой постели.

Стискивая в руках ее хрупкое тело он, как будь-то, ввинчивался в нее, как саморез - все дальше, глубже, проходя сладко сопротивляющиеся участки, трогающие его за самые чувствительные места мягко и настойчиво, приглашая его и пожимая, как пожимает руку друг и вообще приятный человек. Хотелось еще... Потом еще...

Короче, это все равно описать очень трудно, бумага такое выдержать не может. Это было здорово, и Мишка слегка начал ощущать, что влип и, похоже, здорово.

Алинка тоже была счастлива, наверное, впервые за много лет. Помимо того, что этот волчара с рваным ухом всю ночь драл ее как кошку, дав не мгновения, а целую цепь божественных ощущений, она еще и почувствовала себя с ним ребенком, именно тем, кем по сущности своей, хотела быть всегда рядом с мужчиной.

Когда уже под утро они изнемогли и Михаил, уткнувшись в ее бок, уснул, по хозяйски, положив свою руку ей между ног, она почувствовала, что не желает отпускать его от себя. Она поежилась и поплотнее прижалась к нему, притянув его голову к своей груди. Она была счастлива. Счастье ее было сравнимо с неопределенным ощущением человека, нежданно наткнувшегося на знакомой дороге на ценную вещь. В нем были и радость, и недоумение.

Как же так! Человек проходил по этой дороге каждый день, но никогда не глядел под ноги и вот он нагнулся завязать шнурок и увидел золотой слиток - тяжелый, сверкающий, благородный. Человек взял его в руки - в нем были сосредоточены и сила, и власть, и красота. Как распорядиться всем этим? Зачем оно ему? Ведь понимает же человек, что теперь, с этим слитком, жизнь его не будет такой же как прежде - он попал к нему недаром, для чего-то там. Сам человек стал другим, красота и сила золота очаровали его и вошли в его душу и он, слабое существо, стал зависеть от него. Никакая сила в мире не смогла бы заставить ее расстаться с тем, что он негаданно - нежданно нашел.

Вот и Алине казалось, что она нашла то, что искала, и это - ее. Только вот, что она нашла, она еще не поняла.

Они оба безнадежно опоздали на работу, так как, по выражению Михаила, перелезая на край постели, он "зацепился" за Алину и "зацепившись", никак не мог вынуть свой рыболовный крючок из своей золотой рыбки. И любовь, эта божественная субстанция высших эмоций, вновь закрутила свою дьявольскую карусель.

Наблюдая за людьми в их вечных играх между собой, направленных на достижение плохо понимаемого ими счастья, ангел с безнадежной тоской понимал смысл большой синей наколки на груди одного уголовного авторитета: "Нет в жизни счастья!".

И неважно, авторитет ты зоновский или опер, а может быть актриса или даже банкир, счастье на этом свете людям не светит ни при каких обстоятельствах, ибо они сами не знают, что это такое, принимая за него всплески эмоций от добровольных страданий.

Любовь-это тоже добровольное страдание, яркое, красивое, горячее, но все равно страдание. Страдание, происходящее от того, что люди не умеют любить друг друга одинаково. То, что хочет получить один - отличается от желаний другого. Как бы близки люди не были, они все равно хотят разного и оба остаются неудовлетворенными. Начинается все хорошо, а продолжается почему-то плохо.

Любовь одного начинает тяготить другого, он начинает чувствовать себя несвободным, он привыкает к сильному противоположному чувству и перестает бояться его потерять. И получается так, что в любви, как и в дружбе, один всегда раб другого, только в любви это в тысячу раз сильнее и больнее.

И вот уже этого раба откровенно "кидают", проводя время с "интересным" человеком, оправдывая себя производственной необходимостью или, не чувствуя угрызений совести, уезжают от него, остолбеневшего, в чужой машине, помахав на прощание ручкой, или даже переспят с другим, оправдываясь перед собой опьянением или расплатой за что-нибудь, придуманное второпях.

Потихоньку начинают лгать и верят, что это во спасение. В общем, неосознанно хотят больнее уколоть, ибо раз нет страданий собственных, так хоть разглядывание, корчащегося от горя, другого человека слегка будоражит кровь и щекочет нервы. Люди любят, чтобы страдание было: чужое или свое. Это надо им для здоровья, так как мы все очень живые и энергичные создания и их, эти жизнь и энергию, надо же на что-то тратить.

Прибитый ангелом гвоздик любви, не давал Мишке покоя и сейчас. Он вновь начал думать о том, что наконец-то нашел свою единственную, свою половиночку родненькую, и бежал к Алинке со всех ног при любом удобном случае.

Алина, хоть и актриса, но бабой была умной и систему покорения мужских сердец знала назубок, тем более, что срабатывала эта система для любого сорта мужиков, хоть бы из богемы, хоть бы из ментуры.

Ангел только за голову хватался, видя, как грамотно, профессионально обкладывают его клиента. Потихоньку, через кафе, вечерний ужин при свечах, театр, премьеру фильма, хоккей, прогулки по лесу, пикники и прочее, прочее, прочее. Она сразу разгадала чего не хватает этому парню в жизни : романтики. Они вместе ходили на поэтические вечера, на клуб самодеятельной песни, ходили в гости к интересным людям, ее знакомым, из числа артистов и людей искусства.

Мишка, как губка, впитывал все новое, что ему приходилось видеть и слышать и радовался этому, словно мальчишка-первооткрыватель. Умные мысли, умные разговоры, раскованность в общении, легкость в отношениях - это входило в диссонанс с грубой ментовской службой, где, как бы ты ни казался себе свободным, конечным оставался принцип : я начальник - ты дурак. Мишка служил уже давно и увидев другую жизнь, где все равны и свободны, немного ошарашился.

Алинка мягко и ненавязчиво познакомила Михаила с дочерью Катей, девочкой умненькой и немного насмешливой, привыкшей к смене маминых ухажеров и поэтому не удивлявшейся ничему. Мишка сам, в общем-то, большой ребенок нашел с Катей общий язык мгновенно и они понравились друг другу. Он не заискивал, не лебезил, не завоевывал детскую любовь, он просто думал прямо и бесхитростно и это же и говорил.

Детям нравится, когда им не врут.

Теперь, когда все препятствия были устранены, она женской хитростью, лаской и сексом заставляла его оставаться у нее чаще и чаще, пока, наконец, с общего согласия, Михаил не перенес к ней свои немудреные пожитки. И как в сказке говориться : они стали жить - поживать, да добра наживать.

Жена. Кто это? Что это за зверь за такой? Друг или враг? Вампир или донор? Мать или ребенок? Для чего человеку семья, разве ему плохо одному? Заботься только о себе, обязанностей никаких, самореализуйся в службе или творчестве, иди куда вздумается и ни перед кем не отчитывайся. Казалось бы это идеальное состояние человека.

Ан, нет! Какая-то неумолимая сила тянет нас от этого безбедного существования в омут семейных проблем, ежедневного и не всегда приятного общения с супругой, в семейные конфликты, в заботу о ставших близкими людях, в воспитание детей.

Кто это нас тянет-то? Инстинкт. Инстинкт животного, кем, в общем-то, человек и является. Разум говорит не надо, а древний, мудрый инстинкт размножения и сохранения вида побеждает его и движет нас туда, куда, не будь у нас этого инстинкта, мы бы никогда не пошли. Причем, все сказанное касается и женщин.

Ангел, приобвыкнув немного к Алинке, в общем-то, возрадовался за Михаила и тихонько скрестил пальцы на удачу. Семья накладывает на человека обязательства. Обязательства хранить голову для других, не напиваться, думать о будущем, возвращаться домой.

Мишка никогда до этого о своем будущем и не задумывался серьезно. День прошел и слава богу! Денег ему хватало, голову преклонить тоже было где, работы выше крыши, бабу себе на ночь, молодому и видному мужику всегда найти можно. Чего еще?

А тут семья, пусть и не свой, но любящий ребенок, красавица жена, умная и сердцем и мозгами, квартира в центре, обстановка шик, кровать-сексодром, тапочки с медвежонком и ежедневные супружеские завтраки перед работой. Нравится?

Э, парень, это уже серьезно. Болотце теплое, мох мягкий, чмок, да чмок, засасыва-ает! Не успеваешь и глазом моргнуть, а ты уже в обязанностях, причем добровольно на себя взваленных. Был ты конь-огонь с яйцами, а теперь ослик с поклажей, правда, тоже с яйцами ибо без яиц ты, парень, никому в энтой самой семье не нужен. Без яиц там и без тебя народу хватает.

Так и прошел год, а за ним другой и третий... Хорошо прошли эти годы.

Летая за Мишкой со службы домой, ангел не нарадовался на мужика. Жена заставляла его двигаться по службе. У баб, особенно у умных и хитрых баб, для этого есть разные средства: тут тебе и у подруги муж полковник, тут тебе и денег не хватает, тут тебе и "ты у меня самый умный" и "в галстуке тебе гораздо лучше". Много способов, сделать из нормального мужика начальника.

Как-то незаметно, Мишку назначили сначала замом, а потом и начальником отдела уголовного розыска. Алина и учиться мужа наладила. Эх, золотая голова тебе досталась, Мишаня, и ничего, что не у тебя на плечах! Может и будет тебе счастье в этой жизни и не оттолкнут тебя вновь из этой очереди окриком : куда прешь, скотина!?

Жизнь шла, тик-так, тик-так. Миша заканчивал юридический, гонялся за бандитами, пропадал на службе, а Алинка...? А что, Алинка? Так вот всегда - долго хорошо не бывает. Богема блядская, ну что с ней поделаешь? Ну все хорошо у бабы : муж, как мечтала, дом, уют, ребенок славный, секса хоть на сторону раздавай, не бедствует. Нет, блин, задницей вертеть, у актрис видно в крови. Она здорово выросла за последнее время, перешла в драматический, снялась в фильме, ну и, конечно, букеты, поклонники, подарки и понеслась жизнь : гастроли, съемки, концерты, герои-любовники.

Эхма! И вот уже у Мишки подросли рожки.

Хранитель вновь нервно задергался, семейная жизнь дала трещину. Михаил ее еще не видел, как говорится, "муж замечает свои рога последним", но окружающие уже начали потихоньку шушукаться, а Катька все чаще стала плакать и подолгу не отпускала Михаила от себя перед сном.

Он ей очень нравился - это был самый лучший папа, о каком она даже не мечтала, но она чувствовала, что ее легкомысленная мать, голову которой кружили успехи и любовники, не сумеет сохранить Михаила и его придется отдать. Она страшно не хотела этого. Между ними была странная дружба. "Машенька и медведь" - один ребенок, а другой - большое доброе существо из сказки, исполняющее любое желание. Друг, больше чем друг!

- Миша, не уходи, посиди со мной, - Катька опять капризничала перед сном, - расскажи мне сказку, не уходи.

- Катька, я устал, спи.

- Ну, Мишенька, ну пожалуйста.

- Да не знаю я сказок.

- Врешь, знаешь. Тогда дай мне свой пистолет посмотреть.

- На, - Мишка вынул обойму и протянул Катьке свой ПМ.

- Класс, супер! А ты меня на стрельбище возьмешь?

- Возьму, только ты оглохнешь там.

- Не оглохну, я ватой ухи заткну. Ну, расскажи сказку! Ладно, расскажи тогда, как ты бандитов ловишь.

- Да чего рассказывать-то, деточка. Они убегают, а мы ловим. Обычное дело.

- Миша, а ты никуда от нас не уйдешь? Я люблю тебя сильно, сильно, - Катька поднялась на кровати и обняла его за шею, - поклянись самой страшной клятвой, что не уйдешь от меня.

- Чтоб я сдох!

Ангел плакал вместе с Катькой. Он знал, что Мишка не сможет простить измену жены и уйдет от нее в тот же день и все, с таким трудом созданное, развалится в один момент. Разрушается всегда легче, чем строится. Алина свою часть их общего дома уже разрушила. Очередь за мужчиной.

- Ну что ты плачешь, котенок? Почему это я должен уходить? Мы вместе: я, мама и ты - одна семья. Мы же как кулак, как веник, нас не сломаешь пока мы вместе. Мы с мамой любим друг друга, любим тебя, чего ты боишься?

Умная девочка Катька ревела, как белуга, всхлипывая, уткнувшись в Мишкино плечо, а ее глупый добрый медведь тихонько покачивал ее и похлопывал по худенькой спинке.

- Тихо, тихо, малышка, не плачь. Все будет хорошо, вот увидишь.

Глава 8.
Я ЖИЛ...

Выстрел грохнул как-то слишком неожиданно. Картечь, а это была хорошая картечь "семерка", с гнилым шипением дыма выскочила из ствола охотничьего ружья пьяного домашнего дебошира и ворвалась стройной кучкой прямо ему в печень, вырвав огромный ее кусок и разжевав его словно в мясорубке, смешивая с кусками ребер и клочками одежды. Его отбросило к противоположной двери лестничной площадки и с силой ударило об косяк.

Сознание угасло почти сразу, и он не слышал, как по пространству лестничной клетки прогрохотали еще пять выстрелов из ствола Димкиного ПээМа, как визжали женщины, орали соседи, как грозил кому-то напарник, требуя врача.

Он не слышал ничего, он умер почти сразу. И хорошо, что умер. Картечь перебила ему позвоночник, крупные сосуды и нервные центры. После такого ранения, только чудо могло спасти его, но чудес, как известно, не бывает, и потому смерть, сжалившись над ним, пришла на удивление быстро и безболезненно...

- Кто ты?

- Я тот, кто спасал тебя все твои тридцать три года. Я твой ангел-хранитель. Прости, что не смог спасти.

- Крылья, почему у тебя черные крылья?

- Я тяжело работал и, спасая тебя, не всегда творил добро. Это наказание. Слишком трудная жизнь досталась тебе, но я делал все, что мог.

- Что произошло? Я умер?

- Умер или погиб, это как тебе нравится. В составе дежурного наряда РОВД ты выехал на обычный домашний дебош, а пьяный мудак по фамилии Голубец, одурев от водки, визгов и крови избитой им бабы, достал дедовское охотничье ружье ТОЗ и картечным зарядом влупил первому посетителю. По дикой случайности первым встречным стал ты. Я не смог этого предвидеть. Кстати, Димка изрешетил этого Голубца, как дуршлаг.

- Да, Голубец сделал мне п...дец. Вот, блин, незадача-то! Как же я, опытный опер, начальник розыска, майор, блин, целый, опростоволосился-то так?

- Э, не бери в голову. Теперь уже ничего не поправишь.

- А теперь что? Что делать-то мне?

- А ничего не делать, посидим пока, покурим. Сейчас Литвинов из прокуратуры приедет, начальники набегут, за прокурором уже послали. Сначала будут охать и ахать, а потом осмотр, протокол, судмедэксперт, гильзы, пули, следы. Как положено - тебя в морг, а я ... А я все! Больше с тобой не пойду, ты мертвый, мне к живым надо. Тебе вот до суда подумать надо, попривыкнуть.

- Какого еще суда?

- Как какого? Страшного. Тебя на небо утащат, там через хрустальный зал пропустят, выпотрошат зло и добро, взвесят это все на весах и ага...

- Чего, ага?

- В ад, милый друг, на сковороду там или еще куда, не знаю. Ни в раю, ни в аду не был.

- Чего это в ад-то? Я вроде правильно жил.

- Правильно? А людей сколько загубил? Забыл Афган, ментовку?

- Я спас больше, чем погубил. Я солдат, кроме как служить ничего и не умею.

- Солдат, говоришь. А кишлак помнишь, солдат? "На войне, как на войне!" Танковую атаку на деревню из говна, а? Сколько душ загубил, поди, и не помнишь. А я знаю точно - шестьдесят шесть человек, двенадцать коров, одиннадцать ослов, семь собак... Ну? А, Айшу помнишь? А розыск...? Зла ты сотворил больше, чем добра. Свинцовый шар утянет тебя, как утопленника, и бог тебя не простит. Продолжать?

- Не надо.

- Грустно все и бессмысленно. Вы люди не верите в высший суд, а теперь расплачиваетесь. А судьи-то есть.

- Суд, суд! Какого же хрена, этот судья нас в эту жизнь засунул? Экспериментатор! Мы что, подопытные кролики? Он же, гад, сам этот мир создал таким, здесь не прожить без насилия, без злобы, без обмана, здесь вообще жить нельзя! В компьютерные игры он с нами играет, сам кнопки жмет, а мы ножками дрыгаем. Где справедливость-то, я тебя спрашиваю?

- Дурак ты, Мишка! Я-то почем знаю, кто мы и зачем на свет родились. Я ведь тоже, наверное, человек, правда, уже не помню, кем я был. Мне кажется, господу просто души наши нужны. Он их или ест, или строит из них что, - не знаю. А может это топливо какое, для его космической ракеты? Энергия для лампочек? Я в раю не был и бога не видел, только слышал. Просто хорошие души годятся для этого, а плохие нет, и их выбрасывают, и нет никакого ада. Просто помойка. Так что жить тебе, Мишка, дальше на помойке.

- Ну, на помойке так на помойке. Хуже этой-то помойки все равно ничего не придумаешь... О, гляди, рожа! Сам Самойлов прибыл. Генерал почтил мою светлую память, благодарствуйте. Пока я был жив, он даже не догадывался, как я выгляжу и руки своей мне никогда не подавал. А теперь, гляди-ка! Да я герой! Мне еще доску мемориальную состругают. А ты говоришь?

- Герой, штаны с дырой. Вернее не штаны, а пиджак. Красиво продырявлено, а? Жаль, пиджак, гляжу, почти новый.

- Да пошли отсюда, ангел, мать твою!

- Пошли, может, до улицы дотянешь.

- А чего?

- Да тушка твоя тебя до похорон не отпустит. Как положено, лишь на третий день.

До подъезда дошли нормально, вышли, сели на ограду. Михаил похлопал себя по карманам в поисках сигарет, растерянно посмотрел на соседа и оба рассмеялись.

- Хорошая ночь, звезды-то, звезды, - ангел мечтательно посмотрел наверх.

- А ты-то куда?

- Как куда? Никуда. Я здесь останусь. Мне наверх не подняться, крылья я испортил из-за тебя. Буду тут век вековать, выберу себе другого клиента, и так до бесконечности.

- Слушай, просьба у меня к тебе одна. Знаешь, Катюшку, ребенка-котенка моего? Помоги ей, чем можешь, жаль мне ее. Она хорошая...

- Да ладно тебе, помогу, конечно. Добрая девчонка, умная не по годам, а от ума сам знаешь - одно горе. Будет у нее хранитель, только вот жизнь хорошую я ей не обещаю. Вы люди все равно живете не по божескому, а по собственному желанию и ничего хорошего от этого не получается. Спасай вас - не спасай, все равно тонете. Ну, будь здоров, не кашляй - давай прощаться. Погоди, спросить все хотел : а ты был хоть раз счастлив?

- Эх, ангел - "знаток человеческих душ"! Прожил ты с людьми и ничего не понял. Счастье, счастье... Как говорил один умный человек : "А кто лучше: несчастный, сознающий себя счастливым, или счастливый, сознающий себя несчастным? - А ты поди различи их!". Мы люди просто живем, живем и ничего более. Нам нет никакого дела до твоего бога, до страшного суда, до расплаты. У нас нет никакого выхода, кроме как жить. Пусть мы живем неправильно, но это наша жизнь. Мы ведь и сами маленькие боги. Создаем свое небо, землю, создаем людей по образу и подобию своему, даем кому-то радость и счастье, а кому-то горе и страдания. Мы сами себе боги, живущие автономно от небожителей и, мне кажется, что и господь - создатель ничем не лучше нас, разве только больше, и все то там у вас на нашу жизнь похоже.

- Ты меня с ними не ровняй. Не забывай, что я невозвращенец.

- Ну, и разве это справедливо? Ты же хотел как лучше, а тебе за это крылья сожгли. Вот тебе и счастье! Так и мы, хотим как лучше, а получается сам знаешь как... Ну, прощай, брат, спасибо за помощь! - Михаил с сомнением посмотрел на свою прозрачную руку и протянул ее ангелу.

- Прощай, мой маленький бог! - рукопожатие было неожиданно крепким. В ясных глазах крылатого вдруг блеснуло что-то до боли знакомое и родное. Что-то такое настолько свое, что Мишка вдруг порывисто и неуклюже обнял собеседника и, махнув рукой, пошел назад к подъезду. В глазах стояли слезы. Слезы ребенка, вновь потерявшего самое главное и не обретшего взамен ничего.

Впереди опять была неизвестность и тьма.

Поднимаясь по лестнице, в окне площадки первого этажа, он увидел знакомую фигурку на тротуаре. Прощаясь навсегда, ангел стоял словно солдат, подняв подбородок и вытянув руки по швам. Это серебряное изваяние стремительно наполнялось изумительно чистым светом, опускающимся на него все мощнее и мощнее с черного звездного неба и превращаясь в столб огромной неземной силы.

Ангел протянул руки к небу и что-то прокричал туда. Посветлевшие крылья за спиной вздрогнули и он, прощенный, взлетел ввысь.

Прекрасное крылатое чудо чуть зависло над землей, глянув Михаилу прямо в глаза, и растаяло.

- Мама, мамочка!!! - схватив себя за горло прохрипел ошеломленный настоящим знанием человек. И кто-то очень большой и великий тихо и ласково шепнул ему: "Не бойся, мальчик. Ты не один!"

______________________________________________________________________

Ярославль, 2004 год