Глава 1.
КОМПЛЕКТ

Теплое летнее солнышко, образца 1988 года, заглядывало в аудиторию Всесоюзного юридического зочного института и пробуждало в студентах тягу не к знаниям, а к противоположному полу, пиву и кабакам.

Слушая занудную речь преподавателя уголовного процесса и пытаясь хоть что-нибудь запомнить из его монотонной речи, они ерзали на стульях. Их молодые тела и души не выдерживали вынужденного безделья: кто-то тихо ржал под столом, кто-то откровенно спал, маясь после вчерашнего возлияния, кто-то рисовал в тетрадях голых женщин или писал записки соседкам, договариваясь на вечер.

Шла вторая пара лекций посвященная доказательствам в уголовном процессе и способам их добычи. Тема очень нужная в будущем, но излагаемая так скучно и казенно, что возможности раскрыть глаза и уши у студентов не было никакой.

И вдруг, преподаватель Власов, пожилой прокурор на пенсии, поняв, наконец, что такими методами он не сможет продолбить кору головного мозга этих студиозов с мутными глазами, неожиданно вынес собственный перл.

- Способы добычи доказательств, друзья мои, бывают разными. Это прежде всего те, что записаны в УПК : осмотр, обыск, освидетельствование, экспертиза и прочие, и те, что там не записаны : сломанный стул, свернутый рулон газет, ласточка, а также пакет на голову и пальцы в дверь...

Когда последняя фраза дошла до сонных студентов, оживление было всеобщим. Загомонили опытные менты, пустоголовые вчерашние школьники, судейские секретарши и нотариальные крысы. До каждого дошел смысл слов Власова, сказанных им с совершенно серьезным лицом и продолжавшим разворачивать сказанную мысль в нужном ему направлении.

Тот безуспешно попытался вывернуть эту фразу так, что этого нельзя делать, но до слушателей дошло только последнее. Многие начали пережевывать сказанное между собой, представляя как это : "мешок на голову". Кто-то тянул руку для вопроса, как правильнее применять способ "пальцы в дверь", кто-то был готов предложить новые способы. Поднялись народные волнения, кто был за, а кто против их применения, но все сходились во мнении, что эти способы имеют место быть и, соответственно, имеют право на дальнейшее существование.

Если бы знал старый отставник Власов, что своим стремлением к завладению вниманием молодежи, он бросил, как "сеятель, разбрасывающий облигации трехпроцентного займа" в их, жадные до правды, головы семена большого сомнения. Что-то в этой жизни не так, как в партийных газетках и учебниках по истории КПСС. Что-то не то, не так...

А как? Ну, раз так, тогда, видимо, можно и так!

Выскочив после лекции на свежий воздух, Константин Смирнов забежал в небольшое кафе на городском рынке. Там, за пластмассовым столиком уже стояли его приятели Сергей и Толик.

- Слыхали, Леха-то Власов, что отмочил ? - ставя свою бутылку пива рядом с уже полупустыми бутылками "Жигулевского" пацанов, проговорил Константин.

- Да слыхали. Да ну его. Ты что сам не знаешь, что "наша жизнь не игра". Обо всем этом люди давно уже знают. Ну, сам посуди, дать в рыло преступнику - хулигану или вору - святое дело. Что тебе его жалко, что ли ? Он же знает, на что идет. Украл, выпил - в тюрьму ! Украл, выпил - в тюрьму! Святое дело, - философски изрек Серега.

- А может и не украл ? - Толик, житель таежного Михайловска, не отягощенный городским интеллектом, вечно, по - вологодски, окающий Толик, сам не понимая, поставил перед присутствующими извечный вопрос о всеобщей справедливости, при складывающихся не в пользу человека обстоятельствах. Остальные деликатно помолчали.

- Да уж точно, "от сумы, да от тюрьмы не зарекайся", - Константин отхлебнул теплого пива прямо из горлышка и проговорил, - Парни, пошли к девкам в "Спутник", ну их на хер, эти проблемы!

- Логично, - поддержал товарища Серега и сурово посмотрел на Толика.

Тот, стеснялся разбитных девчонок- однокурсниц, вырвавшихся на сессию из больших городов и своих семей и, отрывавшихся на свободе, вдалеке от мужей и детей по полной программе. Толик, как настоящий таежный старовер-провинциал, осуждал царящее среди однокурсников беспутство, призывая ребят одуматься и вспомнить о семьях.

- Ну, папа римский, пойдешь? - грозно надвигаясь на щуплого Толяна, спросил Серега.

- Не-а, пойду в общагу, поваляюсь, пива попью, телик посмотрю, футбол сегодня.

- Ну, ну, божий одуванчик, смотри, так и помрешь нетрахнутым.

Расставшись с Толиком, Костя и Серега направились в гостиницу "Спутник", где по обычаю размещались, прибывшие на сессию, девушки. Никто вроде их туда специально не направлял, а почему-то из года в год, из курса в курс девчонки российского юридического института селились там. Медом там было намазано, что ли, не ведомо, только сдается, что причиной всему было весьма легкомысленно настроенное начальство гостиницы, обилие приезжих и с Севера и с Юга и царящая на девяти этажах свобода нравов.

- Привет, Нина, - весело поздоровался Костя с полной крашеной блондинкой неопределенного возраста, восседавшей в кресле администратора за стойкой,- мы на пятый.

- Топай, топай, - блондинка поджала ярко-красные губы и отвернулась. Рядом с ней Костя заметил жгуче-черного армянина с базара, масляно улыбавшегося Нине и подливавшего ей в большую фарфоровую кружку красное вино. Дело у него явно шло на лад : сегодня ночью из маленькой каморки Нины вероятно вновь будут доноситься ее сладостные стоны.

Пятый этаж встретил их громкими пьяными мужскими воплями : "Хамы!".

- Это что за Киса Воробьянинов ? - спросил Серега, вглядываясь в длинный коридор, по которому, шатаясь из стороны в сторону, брела одинокая мешковатая фигура.

- Это же Дуб! - Серега схватил, начавшего падать, Дубовицкого за рукав, -Ты чего орешь?

- Хамы !!! - почему-то весь мокрый, Дуб, не обращая внимания на друзей, побрел по коридору и продолжал орать: "Хамы!!!" В дальнем конце коридора слышался девичий смех.

- Эй, это вы Дуба окатили? За что хорошего человека обидели? - весело прокричал в том направлении Костя.

- Это он мокрый от слез ! - глубокомысленно процитировал "Иронию" Серега.

Постучав в двери 512 -го номера и услыхав за дверью тонкий голосок : "Кто там?" парни благородно, с умными выражениями на трезвых лицах чинно вошли в комнату.

- Костя ! - на шее, радостно визжа, повисла маленькая, как пичужка, Леночка - студентка четвертого курса и одновременно лейтенант милиции из Уваровского райотдела Архангельской области.

- Привет, мышка, когда приехала ?

- Вчера. Маринка номер уже сняла, а я сразу к ней. У нас еще и не прибрано как надо, - весело порхая по комнате, снимая со стульев и спинок кроватей и пряча в шкаф женские принадлежности, трещала Ленка, - Костик, останешься ?

- Как принимать будешь, - обнимая пробегающую мимо Лену за талию, томно проговорил Костя.

- Примем, примем, не боись. Серега садись в кресло, сейчас Марина придет. В душе она моется. Ты ее уже видел?

- Видел в институте,- сказал Серега, - какая-то она другая стала, покрасилась, прическа новая, дама совсем неприступная. Замуж она случаем не собирается?

- Собирается, Сереженька ! Жених серьезный и ужасно ревнивый, как бы сюда за ней не притащился из своей Кижмы.

- Только этого нам с ней и не хватало! - как-то зло проговорил Серега и отвернулся.

Ленка подбоченившись, встала посреди комнаты и презрительно, как умела только она, сощурив глаза посмотрела на Сергея. В ее позе был вызов глупому мужскому чванству и тщеславию, ощущению себя господами жизни.

- А что ж ты, кобель женатый, девушке голову третий год морочишь. Все равно же не женишься никогда. Детей вон плодишь, игрушки им покупаешь, а она что на тебя два раза в год молиться вечно должна?Ты - как кот черный, перебежал ей дорогу не на счастье. Женщине Сережа нужен муж, это комплект, понимаешь. Толку с него может и немного, но он нужен и баста! Хоть какой. Да, и не смейся, муж это как шнурки в ботинках, без них можно, но они нужны - и вид и удобство и люди не смеются.

- Умница ты, Ленка. А как же любовь, чувства?

- Да какая любовь-то, дурачок? Что тебе ее любви не хватает? Как лимон выжатый от нее по утрам вылезаешь, коленки вон от перетраха трясутся. Чего тебе еще-то надо? Пользуешься так и молчи, у нее своя судьба - от твоей судьбы отличная.

Она засмеялась, на сконфузившегося немного язву и критика Серегу, не нашедшего слов, чтобы ей возразить.

Все было правильно. Любовь, которую они здесь крутили, тем и была хороша, что никого ни к чему не обязывала и давала то ощущение свободы, когда можно жить только одним днем, не задумываясь о будущем и не раскаиваясь о прошлом. Они были молоды, полны сил, веселы и не хотели ничего знать ни, об оставшихся дома, мужьях и женах, сопливых детях, работе.

Все было не здесь, а там, а здесь им было хорошо. Учеба перемежалась с лихими пьянками и загулами, недоступными дома, с женщинами, к которым дома и не подойти, с умными разговорами, которые порой дома не с кем вести, с транжирством, невозможным у семейных людей. А главное, сочеталась с движением, с постижением нового, ранее запретного или недоступного и оттого хотелось жить, жить на всю катушку, словно в последний раз, целуясь взахлеб, любя не жалея сил, возбуждаясь от мысли о том, что все это может уже никогда не повториться.

-Ой, Сереженька, зайчик мой, ты давно здесь? Привет Костик! - в комнату с полотенцем на голове вошла Маринка, девушка лет двадцати пяти высокая, длинноногая и симпатичная.

В темных, каких-то бархатных глазах ее блестела теплая нега, голос у нее был тоже бархатным и казалось обволакивал и баюкал слушателей. Ее нельзя было назвать идеальной красавицей, но она была красива. Сквозивший в каждую щелочку маленького халатика секс, исходил какими-то волнами и тащил Серегу, балдевшего только от одного взгляда на нее, в теплую яму постели, из которой ему не удавалось порой выбраться по двое суток.

Марина была женственна. Это качество присущее далеко не всем женщинам, завораживало его словно кролика от взгляда на удава. Она умела подчиняться сама и умела подчинять его. Именно поэтому, ироничный умница, лучший в группе студент Долгов Сергей, интеллигент в третьем поколении, сильный и удачливый спортсмен, отличный семьянин, отец двоих детей, испытывал с Мариной не только бешеную страсть, но еще и страх быть погребенным заживо в этой всегда уютной и теплой маринкиной постели. В глубине души он боялся ее, боялся остаться с ней навсегда, боялся, что однажды так и случится.

Только один Костя знал об этом и других страхах Сереги. Он жалел их обоих - они так подходили друг другу. Ему бы очень хотелось, чтобы они были счастливы вместе, но как обычно бывает в жизни, судьба у этих двоих была разная. У Сергея, работавшего простым милиционером- помощником дежурного РОВД в городе Волжске, была семья, дети, он был опутан множеством обычных семейных и житейских проблем, что обычно преследует человека всю его жизнь, словно специально привязывая его к земле и пригибая все ниже и ниже.

Костина жизнь тоже была ничем не лучше Серегиной. Те же ментовские проблемы, лишь детей поменьше, но зато дочь свою он обожал очень сильно. Она была им так желанна, что он не мог себе представить жизнь без нее. Он никогда не доверял ее никому, сам кормил, одевал, стирал после нее, играл и учил ее. Она платила ему искренней привязанностью и ждала своего папу из командировок и с учебы, плача и страдая от одиночества.

Жена, родив ему ее, взвалив материнские обязанности на его плечи, обрадовалась неожиданной свободе. Для ее свободы и график его работы был очень подходящим : сутки через трое. Что делала она в эти сутки, он не знал, но догадывался, что не ожидала его у окошка. Сбагрив дочь бабушке, целые сутки жена моталась где-то с подругами или без них, а потом, замаливая грехи, трое суток отиралась дома и было видно, что она рвется из дому, но боится разорвать все до конца.

А ему было давно наплевать на то, с кем она и где она. Он смеялся и над ней и над собой. Да плевать...! Тем более, если честно, он никогда не оставался в долгу. Он заводил романы с женщинами легко, бросал их тоже легко и не испытывал при этом никаких угрызений совести.

Леночка, с которой у него был весьма продолжительный "выездной" роман, нравилась ему полной противоположностью, скучавшей с ним и вечно врущей жене : маленькая, вся какая-то угловатая, сплошные локти и коленки и такая же резкая и честная. Вся такая партийная, комиссарствующая Ленуська, как звал он ее, с комсомольским значком ( ! ) на блузке, она своим звенящим голоском, вечно качала права, невзирая на лица : у студентов и у преподавателей. Ее правда была всегда какая-то безжалостная, она не оставляла никакой надежды и иногда обиженным ею людям хотелось обозвать Ленку "язвой" и "сукой", заорать, схватить ее и трясти как грушу.

Косте вообще нравились злюки, в них что-то было... Приручая ее к себе он затратил много усилий, зато был вознагражден неуемной страстью ее маленького, подросткового тела, неожиданной покорностью любому его желанию и преданностью собаки, готовой лечь у его ног и умереть , если он прикажет. Она как будь-то таяла в его руках и ничего не могла с собой поделать. Костя знал это, ценил и никогда не использовал свою власть над ней ей же во вред. Она была замужем, муж ее какой-то пожилой Уваровский районный партийный божок, побаивался ее, потакал всем ее прихотям, дрожал над ней и звонил ей каждый вечер. Леночка называла его "мой дуся", посмеивалась над ним, но никогда не унижала при посторонних.

Девчонки быстренько накрыли хоть и немудреный, но какой-то по-женски уютный стол, притащили из соседнего номера гитару и спустя какое-то время компания подвипив, уже хохотала над шутками Сереги, вспоминая "таежника" Толика, слушала Костины песни о любви, о войне, о жизни. Маринка, слушала их, прижавшись к плечу своего милого, и не могла удержаться от слез.

Вот такие вот дела.
Хочу милую - казню
Говорила молвила
Утка селезню

На пруды попадал снег
Да гнездо поломано
На кой ляд ты сдался мне
Окольцованный.....

Она, девушка из далекого, насквозь провинциального карельского городка Кижма всегда поражалась тому, где он брал эти, щемящие сердце, песни, которые, казалось, рассказывали о ней и об ее мечтах. Песни были насквозь романтичны, воспевали любовь, дружбу, правду, давали надежду. Маринка выросла в семье, где от беспросветной тоски маленького городка пили и отец и мать. Она жалела родителей, оба были незлобивые трудяги с леспромхоза, драться не дрались, но надирались здорово. И так уж получилось, что с детства, по праву старшего ребенка, она вынуждена была тащить на себе хозяйство, воспитывать младшего брата и отрывать от бутылки родителей.

Она слишком рано поняла, что такое жизнь и эта жизнь была не для нее. Она работала в районном суде секретарем судебного заседания, переписывая протоколы допросов и приговоры. Маринка была девушкой привычной ко всему, грязь, изливавшаяся из уст судимого здесь жулья, грязь изливаемая из уст и глаз, делящих "стулья" бывших супругов, ссоры и оскорбления, сыплющиеся на судах, как из рога изобилия, не смогли нарушить природное равновесие ее души. Она хотела быть судьей, она была уверена, что сможет быть справедливой и искренней, сможет примирить непримиримое, сможет предостеречь от непоправимого. Маринка знала, что сможет, ведь даже по гороскопу она - Весы, вечно старающийся примирить и уравновесить людей знак.

Городок их был маленьким, глухим и очень пьющим. Красавица, она презирала пьяных, глупо, по-деревенски ухлестывающих за ней парней в телогрейках, вечно жующих вонючие семечки и матерящихся в присутствии женщин. Правда, в последнее время ей стал оказывать знаки внимания молодой, присланный сюда из Петрозаводска инженер. Но она понимала, что еще немного и этот вроде бы положительный и спокойный парень, сопьется и станет таким же естественным приложением к этому мутному провинциальному омуту. Не глушь, а какая-то глухота Кижмы была сильнее любого, самого хорошего, но не подготовленного к ней человека. Ее можно было только ненавидеть, что она и делала и эта ненависть помогала ей жить, работать и учиться.

Здесь же, в Вологде, большом с ее точки зрения городе, в этом кругу умных парней и девчонок ее возраста, она наконец-то обрела уверенность, что не все в ее жизни потеряно, что оказывается есть другой мир и другие люди - честные, самоотверженные, бескорыстные и умные. Эти люди не сделают ей ничего плохого и с ними не надо жить в постоянном ожидании страха, страха быть обманутой, страха чужой подлости, страха полного одиночества.

Это было то, о чем она, в сущности, мечтала всю жизнь - не заумные интеллигенты москвичи, придурковатые декаденты, не окультуренные до омерзения, кичащиеся новые русские, а какие-то до боли свои родные, такие же как она, молодые люди, живущие как она, думающие и мечтающие одинаково с нею, не обремененные изысканными генами и воспитанием в престижных школах и институтах для благородных девиц. Работяги, дети работяг, желающие изменить этот мир к лучшему, не боящиеся никого и ничего и плюющие на условности и преграды, придуманные, лживые и оттого ненавистные им. Им было кого ненавидеть, им было кого любить.

А Костя пел, пел для милых сердцу друзей, для хороших девчонок, для друга. Слова забирались им в душу, гитара плакала вместе со всеми, и было им так хорошо, что казалось, все плохое позади и они смогут все, потому что молоды, честны и бескорыстны, потому что жизнь открывалась впереди новая, красивая и честная, и дело, которому они себя посвятили тоже будет честным и благородным, и невдомек им было, что этот вечер они будут вспоминать всю жизнь и ничего лучше его у них, наверное, уже не будет.

Они не знали, что скоро, очень скоро им придется поменять идолов, служить и черту и дьяволу, стрелять и быть застреленными, что они будут приговаривать людей к смерти, доводить их до сумасшествия и самоубийства, пытать их голодом и бессонницей. И их души забудут хорошие и добрые песни и покроются коркой человеческой грязи и крови.

Они будут добиваться своего прекрасного будущего любыми способами, и способы эти изгадят и опошлят ту светлую цель - достижения торжества всеобщей справедливости. Они будут выть и скрипеть зубами по ночам от собственного бессилия изменить этот жестокий мир и будут вечно платить по счетам загубленных ими душ.

Они пели и ничего этого пока не знали. Все у них еще было впереди. Двадцать пять - возраст первых потерь и первого горького опыта. Скоро, очень скоро этот опыт станет их единственным и постоянным приобретением в их полной приключений и разочарований жизни.

Потом, когда они разбрелись по кроватям, забылось все: и надежды и песни. Молодые, жаркие тела требовали любви и страсти. Им было наплевать на то, что в трех метрах по соседству разворачивается другая любовь. Пара на пару, любовь на любовь, грех на грех. Удвоенный грех в маленьком пространстве 14-ти метровой комнаты, его запах и присутствие удваивали страсть присутствующих и сладострастные крики с соседней кровати подогревали ее в другой.

Грех и страсть метались в воздухе, бились о стекла и возвращались к ним, так как им некуда было деваться, доводя молодых и красивых людей до умопомешательства. Они были одним организмом, им не было стыдно, когда кто-то голышом вставал попить воды или бегал в душ.

Когда, неугомонная, бессовестная голая Маринка медленно, словно мираж статуи богини Венеры, проплывала по сумрачной комнате мимо Константина, он глядел на нее, как глядят на свою ногу или руку, не испытывая стыда и не желая ее желать. Ну как можно желать собственную ногу? Лишь, ощутив под руками бесстыжие Ленкины бедра, маленькие и какие-то беззащитные, страсть его вспыхивала вновь и он вновь и вновь входил в это хрупкое, тщедушное и трепещущее тело, извлекая из него нечленораздельные, нереальные, космические звуки, исторгаемые как одними, так и другими ее губами.

А глупый Толик, сидя в одинокой комнате в общаге троллейбусного управления, смотрел по телевизору футбол и ничего этого не знал, потому что стеснялся девушек, боялся за будущий свой позор, за свою внешность, за свой вологодский говор, за свою косноязычность и отсутствие талантов. Ему казалось, что над ним будут смеяться эти городские, "столичные", языкастые и смелые девчонки. Он не мог себя пересилить, его язык присыхал к небу, слов не получалось и все заканчивалось смехом, смехом над ним, неуклюжим как таежный медведь парнем.

А может, просто не пришло еще его время, и просто он еще не повзрослел по настоящему - тайга и глухая провинция знали свое дело. Он работал в Михайловском ГАИ, слыл честным и справедливым инспектором. Служба ему нравилась, но он ловил себя на том, что скучает. Какая на хрен дорожно-патрульная служба, если дорог почти нет, транспорта мало, население в большинстве староверы и пьяных за рулем почти не бывает. Ну угоны случались, ну ДТП, но редко-редко. Торчать столбом на почти единственном перекрестке было тоскливо, хотелось ловить хоть кого-нибудь, но ничего не случалось.

Толик завидовал ребятам из Волжска : Сереге и Косте, с которыми по случайной прихоти свела судьба. Волжск, где он ни разу не был, представлялся ему огромным городом, где милиции было чем заниматься, где задержания исчислялись десятками и даже сотнями в день, а не единицами в месяц как здесь, где человек в форме действительно кого-то охранял, потому что было от кого охранять. Этих "от кого надо охранять" там водилось огромное множество и ребята сталкивались с ними каждый день.

Погони, захваты, даже стрельба были здесь если не обыденным, но вполне привычным делом. Наиболее сильно он завидовал Косте. Тот служил в ночной милиции, старшим суточной патрульной машины, и должность его называлась милиционер группы быстрого реагирования. Он был в самой, что ни на есть гуще событий, первым прибывал на происшествия, часто по сигналу "три нуля", порой даже отдаленно не представляя, что там произошло. Его могли и встречали броском камня в стекло машины, стрельбой, дракой, оскорблениями. Он мог и спасал людей на пожарах или на воде.

Виденные им лишь в кино погони по вечернему, полному огней городу, на патрульных "Жигулях" сверкающих мигалками и голосящих сиреной, были для Кости обычны и обыденны. Он даже и не рассказывал о них, потому что привык и ничего особенного в них не видел. Редко в подвыпившей компании Костя мог со смехом рассказать какой-нибудь случай из службы, от которого если задуматься ( а в их компании никто об этом не задумывался ) потягивало могильным холодом, если бы срослось что-то по-другому. Про него лишь Серега рассказывал, да и то когда Кости рядом не было.

Серега служил помдежем в том же РОВД, где и Костя и многое знал про него, как говориться живьем. Он страшно уважал Костю, который хоть и был ниже ростом, послабее физически, был как-то непререкаемо сильнее их всех, причем вместе взятых, своим духом и какой-то жаждой справедливости, своим полным отсутствием страха.

Серый, спортсмен-борец и штангист, даже боялся его в опасные минуты, у того как-то по особому светлели и даже белели глаза, он как-то сам по себе превращался в беспощадного, обожравшегося мухоморов, викинга-берсерка. Сергей жалел его и завидовал, рассказывая Толику о жутких переделках, куда попадал Костя, благодаря, как он говорил, своей глупости и безрассудству.

Он рассказывал, как Коську привезли в машине в дежурку всего в кровище, с разбитой башкой, грязного и оборванного, словно побывавшего под машиной. "Наш замполит", как он в шутку называл Константина, один разнимал групповую, примерно десять на десять, драку пьяных парней на танцах в районе "Фабрики" и, вырвав из гущи двухметрового зачинщика, сумел его вырубить, правда поплатился за это рассеченной, словно ножом бровью, сломанными ребрами, ссадинами и шишками, начисто испорченной формой и смеялся, сидя на табурете, в грязной и заплеванной дежурке на растоптанный блин собственной фуражки, когда фельдшер из вытрезвителя заматывал ему бинтами голову. Этот блин с помятой серебристой "капустой" вынес с поля боя его пузатый, пожилой и трусоватый напарник Жора, и растерянно улыбаясь, протягивал его Косте, не зная, что с ним делать.

Коськиного обидчика они потом всем дежурным нарядом подвергли "испытанию водой", притопив слегка в зассатом унитазе его круглую, как шар, башку, не давая ее поднять и поливая на нее естественной жидкостью одного из организмов, - парень плакал, а все смеялись.

Серега знал, что так, как Костя, он не смог бы, потому, что, работая в милиции, постоянно ощущал страх. Он знал, что не годится для бешеных погонь, когда орущая сиреной патрульная машина, на немыслимой скорости рвется за угнанным КамАЗом и пытаясь его остановить подставляет свои беззащитные бока по его огромные колеса.

Он знал, что никогда не смог бы войти в черный зев неосвещенного подъезда, в погоне за преступником - без фонарика и без оружия, а потом, как Костя, размахивая руками, оживленно обсуждать какой длины дворницкий лом не заметил этот жулик в полуметре от себя. Знал, что не смог бы уговорить, как его друг, хулиганящую бывшую проститутку, находящуюся в розыске с открытой формой сифилиса, зная об этом и тем не менее, обнимая ее, и, по - хорошему, как женщину, держа за руку, без драк и скандалов довести ее до РОВД, где дежурная смена будет прятаться от этого монстра источающего гниль, а жуткий монстр в женском обличье с проваленным носом будет плакать и орать, требуя Костю, называя его единственным настоящим ментом и единственным человеком в этом поганом месте.

Долгов всего этого не умел, вернее знал в теории от других, но сам не смог бы этого сделать. Он был слишком чувствителен к чужому, грязному запаху, к чужой боли, ему не нравился вид крови. Серега не умел отгораживаться от них невидимой стеной, как это умели другие. Боль, вонь, грязь, кровь пробивали в нем дыры и он не научился от них защищаться.

Он не был трусом, ему случалось и драться за правду, за женщин, но вот так, просто так, рисковать собой ради службы, ради какого-то, по его мнению дурацкого, долга, рисковать ежечасно и привычно, он бы не смог, это была трусость умного человека, любящего себя, свое гладкое ровное тело, свое лицо, свои красивые карие глаза, так нравящиеся женщинам, свои полные изящные губы, почти римский нос, свою светлую и начитанную голову, своих близких : родителей, жену, детей, свою любовницу Маринку.

Он представлял, что сам он и близкие люди, его главная обязанность и долг в этом мире, и он не может рисковать собою, подвергая их счастливую и мирную жизнь опасности остаться без него, такого хорошего отца, мужа и сына. Сергей знал это, и все равно завидовал по-черному другу , бездумно безжалостному к себе, Коське, который ни на кого не надеялся и потому никого не боялся, с его неудачной и какой-то временной жизнью на этой Земле, вечно улыбающегося чему-то своему, и почему-то, как ему казалось, более счастливому, чем он сам. Он любил его как старшего брата, с обожанием и восторгом, хотя и был старше Константина почти на год.

Серега с гордостью за товарища описывал Толе в подробностях, как Костя, совершив пятиметровый бросок через огромную глубокую лужу, ворвался через окно (!) в салон угнанной машины и чуть не задушил пьяного разбойника с огромным штыком от японской винтовки образца 1904 года, потом снова, сидя на той же табуретке, когда тот же пьяный фельдшер, мазал йодом и забинтовывал ему кровоточащую, исполосованную мелкими порезами шею, ржал как конь, описывая, округляющиеся от неожиданности, глаза преступника, расставляя руки в стороны, как рыбак, и было видно, что ему не страшно ни капли, и все ржали вместе с ним, и не задумывались, что жизнь и смерть Кости Смирнова, зависели даже не от сантиметров, а миллиметров жизненного пространства, между этим штыком и его шеей.

Толик, иногда даже скрипел зубами и беззвучно плакал по-ночам от невозможности жить вот так, сгорая, словно свеча. Он и в милицию-то пошел мальчиком, потому что в юности посмотрел фильм о молодом милиционере, который, превозмогая усталость и боль, преследовал целые сутки опасного бандита и поймал его.

Для многих пацанов подобные фильмы были знаковыми, будили спящую в молодом человеке собаку и они шли на службу, чтобы защитить других, искоренить зло и геройски пасть за справедливость.

Они не понимали, что зло неистребимо и вместе с героизмом в жизни есть еще страх, холодный, липкий и вонючий страх. Когда дрожат колени, дергается кадык и во рту как кошки насрали, когда волосы буквально встают дыбом и поднимают фуражку, когда противный пот течет по спине, по подмышкам, между ног и даже дворовые собаки чувствуют, что ты трус, что ты боишься.

Этот страх испугаться, страх быть избитым, опозоренным, страх не выполнить свой долг, страх за собственную и такую дорогую шкуру, страх за будущее своих детей и близких, страх , что тебя предадут свои же товарищи, страх собственных начальников и их прихлебателей, страх перед гэбешниками и прокурорами, страх стать изгоем, бродячим псом, без кола и без двора - этот страх позора переламывал молодые души через колено и бросал под ноги сильным мира сего. Эти всемогущие сильные всегда шли через них, в известном только им направлении, наступая на головы своим верным псам, уверенные, что этот страх не позволит прирученным собакам их укусить.

Сегодня, в один из дней лета 1988 года, через два года после Чернобыля, за один год до окончания войны в Афгане, они - наши герои не знали, что жизнь их началась, началась по-настоящему и не будет им больше скидок на молодость и неопытность, они стали мужчинами и женщинами.

Почему сегодня ? Да видно так было угодно богу. Он хранил их до поры до времени, может быть потому, что любил их. Он не убил их на войне, не спалил в ядерном угаре, не дал проткнуть ножом или переехать машиной, не дал спиться от тоски и несвободы. Они ему нравились, и бог жалел их, но и он не мог противиться неумолимому ходу бытия, и вынужден был снять с них свое небесное защитное покрывало и открыть их честные души этой жестокой и бесчеловечной человеческой жизни.

***

Глава 2.
МАЛЕНЬКИЙ БОТИНОЧЕК БЕЗ ШНУРКА

Левушка Тихонов рос крепким, лобастым мальчиком. Ему шел уже пятый год и этой осенью он должен был пойти в старшую группу садика. Все очень любили Левушку. Его светлые, мягкие, как пух, волосы, немного кудрявились, а голубые светлые глаза смотрели на мир открыто и весело, мальчик был добрым и покладистым, даже умел немножко читать и считать до десяти. Бабушка когда-то говорила, что он весь в папу Вову, только мама Лена, вздыхая и гладя теплую и доверчивую детскую головку, знала, что Левушка - вылитый Костя Смирнов, ее единственная, красивая и даже какая-то нечеловеческая, по своей силе, любовь.

Так уж сложилось, что все пришло к концу : учеба, сессии, встречи. Она знала,что рано или поздно все закончится и поэтому приняла для себя единственно верное женское решение : родить от любимого сына, чтобы хоть, что-нибудь осталось от той бескорыстной и безнадежной любви, от молодости, краткого счастья, от того благословенного времени.

Муж, знал о том, что это не его ребенок, но молчал, потому что любил ее и боялся, что она покинет его. Он никогда и никому не сказал, что его жена была неверна ему. Просто, когда, наконец, они поговорили об этом, он понял, что она не могла поступить иначе, что любовь была сильнее ее и, как ни странно, обрадовался, потому, что все встало на свои места: жена не шлюха, просто она полюбила другого, а с любовью не шутят и сопротивляться ей невозможно. Нельзя самому себе сказать - с сегодняшнего дня я его не люблю, ведь это как падать с высокой крыши - летишь и пока не упадешь, не сможешь остановиться, потому, что люди бессильны против вселенского закона тяготения - они, к сожалению, не умеют летать, они могут только падать.

Она была благодарна мужу - он никогда не разочаровывал ее. Был добрым и щедрым, ласковым в постели и неназойливым в жизни. Его положение второго секретаря райкома партии было стабильным, позволяющем жить так, как хотелось, а не так как жили другие - как могли. "Мой дуся" - как звала она его, был домовит, в доме всегда была полная чаша, они не отказывали себе ни в чем. Маленького Левушку окружила забота, любовь и терпение. Владимир Семеныч Тихонов научился обращаться с малышами и мальчик подрастая гукал и гулюкал, не чая в нем души.

Костю она никогда больше не видела. Сначала он писал ей письма на адрес подруги. Письма эти она хранила и сейчас. В них не было великого литературного таланта, зато было то, что она любила в нем больше всего - горячее сердце. Она понимала, что он любит ее, что сейчас, когда он, наконец, свободен она могла бы стать его женой и переехать к нему, но она испугалась, испугалась разорения с таким трудом свитого гнезда, унижения мужа, неясной перспективы большого чуждого ей города и самое главное, того, что ее Левушке будет хуже, чем здесь, с его папой Вовой в спокойном северном городке, не знающем наркоты и проституции, бомжей и СПИДа, где зачастую люди забывали запирать на ночь двери, где машины спокойно спали на улицах под окнами и легкий сосновый воздух поил душу спокойствием и миром. Это была ее родина, здесь ей было хорошо и она не хотела привыкать к плохому.

Постепенно она перестала отвечать на его письма и однажды, Костя все-таки позвонил, он просил ее приехать, просил бросить мужа, говорил, что любит ее, что ему плохо без нее. Он был взволнован, он просил ее, чего раньше никогда не делал. Но она сказала, что ничего изменить в своей жизни не может и не хочет, и было бы лучше им оставить все как есть. Она знала, что Костя поймет ее правильно, и не ошиблась - более он никогда не проявлялся в ее жизни - исчез на долгие годы.

Она понимала, что совершила глупую, злую вещь - бросила его одного, когда он протягивал ей свою руку может быть, прося ее о помощи, помощи от одиночества, разочарований, пустоты и страха. Но все в ее жизни в этот период, было так хорошо, так удачно, что вскоре она перестала себя корить, и боль от собственной подлости притупилась. Семья, муж, мама и простая и легкая работа - все было хорошо. Ее должность в штабе РОВД была хоть и не денежной, но спокойной, к дежурствам ее не привлекали, дом был рядом.

Что еще желать маленькой женщине, уставшей от бесполезных поисков счастья и правды и потому, успокоившейся и притихшей ?

Казалось все будет хорошо всегда, но все знают - за все надо платить. Пришел август 1991 года: компартию разогнали, райкомы закрыли и даже завели на районных партбоссов уголовные дела за поддержку путчистов. "Дуся - Вова" не выдержал, свалившихся на него прямо с небес неудач, к которым просто не привык и не знал как с ними бороться , и благополучно скончался от острого сердечного приступа, аккурат к ноябрьским праздникам в канун семьдесят четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Вот те, блин, и яйца всмятку !

Ленка, поначалу ничего не поняв и даже не осознав, что в глазах других она является вдовой, чуть ли не политического преступника, "сатрапа, пившего народну кровь", пыталась жить по-старому, но ничего не получалось. Денег катастрофически не хватало, мизерную ментовскую получку постоянно задерживали, ясли закрылись из-за забастовки нянек, квартплата взлетела в разы за превышение метража в пересчете на одного проживающего, тут еще и пожилая мать, не выдержав, слегла с инсультом, парализованная.

Жизнь дала трещину по всей своей длине. Хорошо еще начальник милиции, мужик справедливый и головастый, не нажимал за опоздания и отлучки из-за ребенка и матери, и пытался ей помочь по старой дружбе с ее мужем.

В борьбе за жизнь незаметно пролетело два года. Она и сама бы не смогла себе рассказать, что она делала в период дикого становления капитализма в их отдельно взятом маленьком городке, словно по-мановению волшебной палочки из почти курортного местечка, превратившегося в грязный и замызганный, рабочий, вернее "безрабочий" поселок со своими алкашами, наркошами и бомжами, с осунувшимися лицами людей с голодными глазами, с коммерческими ларьками, торгующими бойко фальшивым спиртом "Рояль" и "Сникерсами", с жестокими драками на танцах и грабежами на улицах, с квартирными кражами, с бесколесыми машинами, усеявшими когда-то тихие дворики. Появились "черные жители гор и пустынь", их бесчисленные грязные дети и жены, страшные как бабы-Яги , якобы бегущие от войн, а на самом деле приехавшие сюда красть, потому что на родине их уже давно все было украдено. Долгожданная "счастливая и свободная" жизнь наступила. В районе наметились даже свои рэкетиры и паханы, с которыми приходилось считаться, иначе... все могло случиться.

В эту жуткую эпоху перемен, слабые люди ломались как спички. Кто опускался и запивал, кто вешался, кто даже уходил, в открывавшиеся, как грибы, монастыри. Только Ленка Тихонова была не такой. Пережив период упадка, бессилия и собственного становления на те рельсы, на которых она и должна была изначально стоять, в ней вновь, как в молодости, проснулся злой дух противоречия, злое требование правды, только уже все это было не таким звонким и правда была не такая, но Леночка, обретая силу в собственном представлении о счастье, сделала все для того, чтобы это представление донести до тех кого могла. Это была злость на саму себя, на этот неблагодарный и несправедливый мир. Она и сделала таки ее тем, чем она и должна была стать. Она маленькая женщина, становилась маленькой охотничьей сучкой, злой и зубастой, как раньше.

Ленка, как только Левушка встал немного на ноги, вспомнила о своем высшем юридическом образовании, достала из шкатулки пыльный институтский диплом и пошла работать следователем, благо вакансии в это смутное время открывались часто, да и зарплата следователя была выше сотрудницы штаба раза в два. Как ни странно, она нашла свое в этом призвание. Ей стала вновь нравиться борьба, верней даже не борьба, а настоящая война с ранеными, убитыми, запуганными и пленными, где она была нужна и не просто нужна, а еще и обязана была быть победителем, причем любой ценой.

Она приняла для себя внутреннее решение на чьей она стороне - на стороне этих голодных и упавших духом людей. Она желала быть собакой, защищающей этих глупых полудохлых овец-людей от расплодившихся волков. Она хотела их жрать и рвать, за свою утраченную счастливую жизнь, за убитую ею же любовь, за сына, за мать, за все гадости и свинство совершаемое у нее на глазах, она хотела торжества справедливости.

Ленка просто физически не могла делать что-либо плохо, не до конца. Начав расследовать дело, она не могла оставить его нераскрытым. И хотя не всегда ей это удавалось, начальство все же не могло не заметить ее главного качества- надежности, и в скором времени она заняла место заместителя начальника следственного отдела РОВД.

О Тихоновой снова заговорили в городке, кто с добром (их было меньшинство),а кто с нескрываемой ненавистью, потому, что она не умела прощать и если человек попадал в фигуранты уголовных дел ее отдела, ему было очень плохо, потому, что он не испытывал надежды отвертеться, отмазаться, отойти боком. Ленке было все равно: грабеж ли, кража ли, мошенничество. "Вор должен сидеть в тюрьме !" - это изречение капитана Жеглова из "Места встречи изменить нельзя" она повторяла и себе и своим подчиненным, жестко спрашивая с них за любую поблажку жулью. А поскольку в те благословенные годы вором мог считать себя каждый второй, то и врагов себе за год работы в этой должности она нажила себе ровно половину города.

Елена Николаевна, как стали ее звать все без исключения, из когда-то молодой, похожей на девочку-подростка, женщины с яркими, и какими-то лучащимися серыми глазами, стала похожа на угрюмую и злую ведьму, с пробороздившими переносицу вертикальными морщинами. Глаза ее стали, как впрочем, глаза многих женщин-следователей грустными и пустыми, словно зеркальными, подернутыми еле видной паутиной.

Но , все равно она была еще очень хороша, несмотря на свои тридцать лет, и многие мужики, провожая ее глазами, мечтательно чмокали языками и думали : "вот бы ей вдуть". Но "вдуть" ей им никогда не могло быть дано. Для нее, вообще, как-то вдруг, она не заметила и как, мужики перестали существовать в качестве сексуальных объектов.

Одного ее презрительно-отсутствующего взгляда в сторону осмелившегося с ней заиграть мужчины, было достаточно, для того, чтобы он понял всю глубину своей ничтожности и глупости, а также холодной недосягаемой высоты ее презрения. Взгляд был таким, что мужик при этом, начинал лихорадочно осматривать себя, проверяя, застегнута ли у него ширинка. После этого, мужчинам не хотелось иметь с ней никакого дела. Со временем к ней прилепилась кличка "Лена-Зима".

Работа отнимала у нее очень много сил и времени. Слава богу, что после похорон матери, к ней переехала пожилая и одинокая двоюродная сестра Нина, взявшая заботу о Левушке и доме на себя. Она была тихой и уютной, никогда не ругала Ленку за мужскую службу и не требовала для себя ничего. Лена любила сестру, в доме было уже не одиноко, погрустневший было от "круглосутки" мальчик, вновь стал улыбаться и играть.

Сегодня она опять "зависла" на службе. Было уже полвосьмого вечера, а впереди предстоял долгий и мучительный допрос. Этой ночью на коммерческий ларек был совершен налет с применением обреза охотничьего ружья. Мужик в черной полумаске, наставив обрез на девчонку-продавца, потребовал выручку и пять бутылок водки. И надо же было такому случиться, что буквально за день до этого, хозяева в ларек провели сигнализацию, видимо устав от постоянных ночных грабежей и погромов. Девчонка была не дура и кнопку ногой нажала. Через минуту прибыла группа захвата, тоже, по счастливой случайности, отдыхавшая неподалеку у стадиона. Мужик от неожиданности выстрелил прямо в окошко, не целясь, но девчонку задел и она сейчас лежала в реанимации. Менты не сплоховали и не дав преступнику опомниться заломали его и оттырили по полной программе.

Сейчас надо было проводить обязательный допрос задержанного, он был формальностью, но Елена, все равно, как всегда тщательно к нему подготовилась.

Камера для допросов в изоляторе временного содержания ( ИВС) была маленькой два на два с половиной, прокуренной, со столом на железных ножках привинченных к полу и такой же табуреткой для подследственного. Следователю же полагался обычный деревянный стул. Стол был грязным и прожженным по всей поверхности, посередине стояла полная окурков консервная банка. Стены были выкрашены в стандартный темно-зеленый цвет с грязно-бурыми засохшими потеками. В маленькое двадцать на тридцать окошечко со сломанной и оттого незакрывающейся форточкой дуло. Вечное ощущение липкой грязи.

Она присела на стул, достала бумаги, папку с делом и поежилась. Грязь, вонь и холод были обычными спутниками ее работы и она привыкла не обращать на них внимания, однако сейчас ощутила холод и вспомнила, что уже осень. Она расположилась за столом, как располагается какой-нибудь клерк в богатом офисе, удобно, чинно и благородно.

- Елена Николавна, Щукин, - в камеру протиснулся круглолицый паренек из конвоя, - заводить?

- Давай !

В камеру, пригибаясь, вошел верзила, круглоголовый, небритый, с лицом типичного отморозка, молодой, с наглой рожей, в которую прямо сейчас, не начиная допроса, хотелось плюнуть, набрав полный рот слюней или соплей.

- Здравствуйте, Щукин,- спокойно сказала она, - присаживайтесь. Я ваш следователь Елена Николаевна Тихонова. Есть ходатайства и просьбы ?

- Да, чо, бля, гражданка начальница, чо базарить-то ? Какие на хер просьбы ? Твои псы, мне все ребра переломали, почки вон отшибли, ссать красным приходится.

- Не надо лгать, Щукин, врач Вас осмотрел, ребра целы, почки на месте, а цвет мочи, ссадины и шишки при задержании, так не надо было сопротивление милиции оказывать. Скажите спасибо, что не пристрелили - имели полное право. Просто ребятки спортсменами оказались, захотелось им Вас живым взять, вот и взяли. Спасибо советскому спорту, а то лежали бы Вы сейчас в морге, как девушка Вами загубленная. Убил ты ее, Мишенька, убил. За пять бутылок водки убил и вышку себе подписал.

Она блефанула и было видно, что Щукин не ожидал такого поворота. Разбой - разбоем, но мокруха с разбоем - это верная смерть, тем более вышку еще никто не отменял и даже, наоборот, применять ее стали гораздо чаще, чем раньше. Быть полосатиком с намазанным зеленкой лбом не хотелось. Хотелось жить, хорошо жить на зоне в окружении корешей, а там уж как сложится.

Миша Щукин был мудак с детства. Закончил семь классов, ничего его не интересовало, кроме вина, да шатания по улице в поисках приключений. Дальше, как и положено, "спецуха" и ВТК, дружил всегда с такими же отморозками. Сидел по-взрослому за грабеж. Биография его была Елене понятна, как три рубля. Исправить таких было невозможно, они боялись только силы и больше ничего. Святого и ценного в их жизни просто ничего не было. Такие как он распевают блатные песни про святую любовь к матери, типа : " Маманя, ты одна моя надежда и любовь...", а сами бьют своих несчастных матерей, требуя водки и денег, пропивают из дому последнее материно же имущество и оскорбляют их последними погаными словами. Вот тебе и "маманя".

Это были "чмо" - недостойные существования на белом свете, их можно было лишь запереть подальше в компании с им подобными либо пристрелить, чтоб не мучались и не мучали других. Она вдруг ощутила злобу на смешливых молодых патрульных ментов - спортсменов, которые могли, имели полное право, но не пристрелили Мишаню на месте преступления, а из спортивного интереса, рискуя собственными юными жизнями, взяли его с поличным, как полагается, честно исполнив свой долг .Если б пристрелили, и прокурор и начальник им бы только в ножки поклонились. А теперь возись с этим куском дерьма, права ему зачитывай, адвоката доставляй, уговаривай, а потом дадут ему "десятку" и через пять лет выпустят с зоны по УДО, и эта скотина убьет кого - нибудь уже точно.

После ее лжи о смерти девчонки, Щукин сразу присмирел, затих, тупо соображая, каяться ему или в отрицалово играть. На вопросы следователя либо молчал, либо односложно отвечал, но уже не бычился и не сквернословил. Что- то его заглодало, он убил в первый раз, молоденькую симпатичную девчонку, и осознание этого как кирпич на шнурочке, зависло в середине его бочкообразной груди. Смерть пусть и чужая - страшная штука, убить и жить с этим страшнее в тысячи раз. В людях заложена природой глубокая ненависть к убийству. Верим мы в бога или нет, но каждый знает, что первой его заповедью является "не убий !".

А Ленка потихоньку мотала и мотала из стороны в сторону веревки Щукинских нервов, расписывая, как ему в затылок прилетит пуля из старого надежного нагана, когда его поведут на исполнение приговора, как разлетится от выстрела его круглая, словно пустой орех, башка,и пуля выйдет через глаз,и глаз вылетит наружу и будет смотреть с пола на Мишкино бездыханное тело, на то как его за ноги поволокут по длинному коридору как тушу быка на мясобойне к водяному стоку, подождут пока стечет кровь, из шланга польют водой, запихают в полиэтиленоый мешок и сожгут в крематории, а пепел свезут на заброшенную свалку и никто и никогда так и не узнает, где покоится его прах - бывшего человека Миши Щукина.

Она тихо говорила ему, медленно покручивая в руках маленький золотой кулончик с рыбкой, что его забудут еще при жизни, потому, что его некому помнить : мать он свел в могилу еще год назад, жены и детей у него не было и быть не могло, брат его был таким же гнилым отморозком и жил и творил где-то в другом районе на севере. Она говорила и говорила, не зло, а как-то отрешенно и спокойно, как предсказательница судьбы.

Кулончик в ее руках крутился, а Щукин как сомнамбула следил за ним и не мог оторвать глаз, голос ее тихий и спокойный лился ровно-ровно и слова, словно вколачивались ему башку. Судьба предсказанная ею была страшна своей истиной и голой беспощадной правдой жизни. Миня вдруг понял, даже не понял, а точно знал, что все так оно и будет. Он поднял глаза на Елену Николаевну и вдруг неожиданно брызнули слезы, он заикал, завыл тихонько и затряс головой. Лена, не ожидала этого и материнский инстинкт, чуть было не заставил ее успокоить плачущего, но она не забыла, кто перед ней и, посмотрев Мише в глаза, своими серыми, стальными и завораживающими глазами, положив руку ему на плечо вдруг тихо сказала : "Лучше уж самому, а?". Он замычал, глядя зачарованно ей в глаза, потом встал как телепень и направился к двери.

Лена нажала кнопку звонка - на пороге появился тот же паренек из конвоя и дрогнул, увидев лицо Щукина - лицо покойника, белое словно потолок с какими-то замороженными глазами. Разительная перемена, произошедшая с наглым и разбитным отморозком за два часа работы Елены Николаевны, поразила его до глубины души.

"Ведьма, как есть ведьма"- подумал он и вывел арестованного в камеру. Ему вдруг захотелось перекреститься. Потом он будет рассказывать об этом шепотом напарнику, а тот вполне серьезно расскажет молодому, что по слухам "Ленка-Зима" - вампирша и колдунья. Мужики с ней ничего не могут, а на баб она порчи насылает и ото всех их, с кем она когда-либо ссорилась, мужья почему-то неожиданно убегают.

Начальнику Уваровского РОВД
Архангельской области
подполковнику милиции
Коневу Г.И.
РАПОРТ

Докладываю, что сегодня 23 сентября 1993 года, около 8 часов 15 минут, при ежедневной утренней сверке административно задержанных и задержанных по ст. 122 УПК РСФСР в изоляторе временного содержания, в камере № 2, мною был обнаружен труп гр-на Щукина Михаила Васильевича, 1970 года рождения, задержанного в порядке ст. 122 УПК РСФСР по подозрению в совершении преступления, предусмотренного ст.ст. 162 ч.3, 218 ч.2, 108 ч.1 УК РСФСР ( разбой с применением оружия, ношение и хранение огнестрельного оружия и причинение тяжких телесных повреждений).

Труп был обнаружен в дальнем правом углу камеры, спиной прислонен к нарам, ноги полусогнуты в коленях. На шее трупа обнаружена затянутая петля, привязанная другим концом к раме деревянных двухярусных нар. Петля,из связанной из кусков, ткани, предположительно нижних кальсон самого Щукина, обрывки которых находились неподалеку.

В соответствии с инструкцией, был немедленно оповещен ответственный по РОВД капитан Лобов Н.А., вызван дежурный следователь прокуратуры Мухин П.П. Об обстоятельствах происшествия оперативно оповещен прокурор района. Материал о самоубийстве передан в прокуратуру района.

Оперативный дежурный
по Уваровскому РОВД
старший лейтенант милиции Т.Б.Львов

- Лена, почему Щукин, кони решил двинуть ? - начальник РОВД Конев, седой мужик лет 55-ти, прожженый и хитрый старый опер, смотрел на маленькую, как подросток, еще симпатичную бабенку и не мог понять, почему в этой пичуге, столько ненависти и злости.

Это было плохо, их работа - это была работа. Такая же, как заколачивать гвозди или печь пироги, ее надо было делать и все, спокойно и равнодушно. Он понимал, что это неправильно, но так было спокойнее. Конев сам погорел в молодости на эмоциях, на романтике, обжегшись на чрезмерном рвении. Его тогда поставили на место. Оловянноглазый уполномоченный УКГБ, внятно объяснил ему, что служебное рвение, не санкционированное руководством, в нашей счастливой стране не поощряется. Это хорошо, что хочется искоренять и улучшать, но делать это надо осторожно, чтобы не нарушить планы вышестоящих начальников, идущих уверенно по пути начертанном нашей дорогой коммунистической партией под руководством нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева.

Еще с тех времен он понял, что инициатива наказуема - любят бессловесных исполнителей, а самым лучшим всегда достаются только тычки и шишки и никто, хоть при "старом прижиме", хоть при новом, не любит самостоятельно думающих и делающих людей. Все они были частью системы и система не прощала резких, не предусмотренных инструкциями колебаний.
- Георгий Иванович, уж не думаете ли Вы, что я довела до самоубийства такого тупорылого идиота, как Щукин. Это Вам не интеллигенствующий и рефлексирующий иппохондрик. Это дебил. У дебила нет души, он может только бояться.

- Ты мне тут херню, про иппохондриков не плети. Говори, ведьма чертова, что ты ему наговорила, мне говори, я прикрою, а то потом замотают тебя прокуроры, вытащат, выпотрошат душу, проболтаешься и трындец, не заметишь, как сама в той же камере окажешься.

- Не ссы, Иваныч, не проболтаюсь,- Лена закурила и продолжала,- Знаешь, я ему только и сказала то, что девчонка померла. Ну наврала, сам что ли не парил им мозги? На этом ведь и живем...

- Допаришься, смотри. Хрен с ним с Мишаней, по члену и дырка, прокурора я уломаю, только смотри - братан его Рома по кличке "Веревка" с братвой ошивается в Северодвинске, говорят вес и уважение имеет, наркоман и психопат отъявленный, не пришел бы по твою душу мороженную. Боксер бывший, с головой, говорят, здорово не в ладу.

- Ну, Иваныч, ты дал, когда это я их ублюдочное племя уважала ?Плевать ! Бог не выдаст- свинья не съест.

- Ну,ну... Так, давай о шкурном,- Конев придвинул бумаги, нацепил очки и стал похож на типичного деда-пенсионера из рекламного ролика, - сколько говоришь у тебя зарплата ? Девятьсот ? Ты у нас старлей, да? Так, так...Расписывайся, курица моя золотая, капитана тебе дуре дали, хоть и не за что.

Конев встал, подошел к Елене, достал из кармана кителя новенькие погоны капитана милиции и положил их в ее ладонь, потом вдруг наклонился к ней и по - отцовски поцеловал в маковку, - Иди, девочка, иди, работай.

Осень наступала, было уже прохладно и по утрам на лужах появлялись льдинки и изо рта шел пар. Было красиво и солнечно. Желтые и красные деревья, как большие букеты, стояли в вазах палисадников и аллей. Лена любила осень, она была честным временем года, она ничего не обещала и никого не обманывала. Она просто наступала, на смену лживому и глупому лету, обманывавшему людей несбыточными надеждами. Осень предупреждала, давала передышку перед маленькой зимней смертью.

Маленькая женщина проспала и бегом бежала на службу, весело стуча каблучками, стареньких ботиночек, почти детского размера, по щербатому асфальту единственной липовой аллеи их городка. Ей почему-то было хорошо, она полночи вспоминала Константина, свою единственную настоящую любовь, ей хотелось подняться в небо и полететь к нему, махая крыльями своего любимого белого плаща, просить у него прощения за все : за то, что не подала руки в беде, за то, что скрыла от него сына -Левушку, за то, что выбрала когда-то не его, а другого.

Мальчик, единственное любимое существо в ее полной потерь жизни, был ясным солнышком, хрустальным шариком, теплым зайчиком и всем-всем, что только можно было себе представить. Не смотря на свой жесткий характер, она была идеальной матерью и даже больше того - ее любовь была сумасшедшей. Левушка был зачат ею от любви и в любви жил. Из него просто не мог получиться плохой человек. Сыночек, как маленький щеночек, уже имел свою породу - породу хороших людей.

Ночью она приняла решение, что через некоторое время, найдет Костю и расскажет о сыне, попросит у него прощения и если Костя свободен.... Дальше она боялась заглядывать. Может быть вновь в ее ботиночках будут шнурки, она устала жить без мужчины. Она рассказала правду сестре Нине. Та, - добрейшей души человек, не осуждала ее, наоборот, они еще больше сблизились и Нина, даже иногда напоминала Ленке о Константине и советовала поскорее ему все рассказать, говоря, что она поступает не по-божески. Но та все медлила и оттягивала, придумывая причины и ссылаясь на занятость.

Свернув с аллеи в узкий, короткий переулок, она увидела резко отошедшего от стены коренастого невысокого парня, лет двадцати пяти, в короткой кожаной куртке, бритоголового, с поганой бандитской ухмылкой на прыщавом, каком-то неровном лице. Парень положительно был на кого-то похож, только она не могла вспомнить на кого.

- Елена Николаевна, здравствуйте,- с нарочитой вежливостью, раскланиваясь и улыбаясь, проговорил незнакомец и тут же, не дожидаясь ее ответа представился, - Рома Щукин, брат убиенного Вами Мишани. Поговорим ?

- Приходите в отдел и говорите, у меня с Вами личных дел нет, - резко , как всегда выдохнула Лена, она заметила, что парень немного пьян.

- Ошибаешься, подруга, есть о чем поговорить. Заплатить надо тебе.

- Пошел вон, урод!

- Я то уйду, только ты за мной, сука, долго бегать будешь и заплатить захочешь, да только я не возьму ничего. Ты, падла, у меня еще отсосешь хорошенько, и я тебя поимею во все твои дыры, а потом решу, что делать с тобой, мокрощелка... Запомни сама прибежишь....

Парень зло плюнул ей под ноги, повернулся и ушел. Ленка осталась стоять в этом узком грязном переулке, с неясным страхом в душе, сердце колотилось и не хотело останавливаться, колени странно дрожали. Этот гость испугал ее - в нем была какая-то странная уверенность, что то, что он ей наговорил - так и будет.

Она не могла представить себе, что могло бы подвигнуть ее на общение с этим мудаком, но чего-то испугалась. Сидя в рабочем кабинете, дописывая какое-то постановление, она поймала себя на мысли, что этот парень не выходит из головы и сердце никак не хочет успокаиваться.

"Что со мной ?"- подумала она. Ленка встала, налила себе кофе и закурила. Сделав глоток горячего, душистого кофе, она вдруг поперхнулась и в голову ей ударила молотом страшная догадка того, почему этот парень вел себя с ней так уверенно. "Левушка !" Мгновенно сообразив она позвонила домой, телефон молчал. Не одеваясь, пулей следователь выскочила из кабинета, и, в чем была, побежала домой. Ее неистовый бег, заметили многие прохожие. По улицам городка бежала маленькая, рыженькая женщина в темно-сером брючном костюме, с безумными серыми глазами.

- Вот дура, проспала верно,- думали они, но тревога в ее глазах заставляла их оборачиваться и долго смотреть ей вслед.

Когда она вбежала в квартиру, она поняла все : на ковре в гостиной лежала Нина, голова ее была в крови, на одной ноге не было тапки, халат завернулся и обнажил ее смешное старинное нижнее белье. Ленка рванула в комнату сына - его нигде не было. Она плача от бессилия зашла в спальню, потом в кухню - там тоже никого, ванная и туалет были пусты. Ей захотелось заорать во весь голос и удариться головой о стенку, со всего маху и чтоб сразу сдохнуть. Ясно, что теперь этот скот может требовать от нее всего и она исполнит это, даже отсосет, как он предсказал, его поганый член. Все что угодно, только не Левушкино горе, боль или смерть - все что угодно.

- Господи, за что же ты так-то? Господи, да что же ты делаешь-то с нами?- она обессиленно упала на пол, почему-то отнялись ноги и она поползла к выходу - Люди !!! Спасите, люди !!!

- Лена, Леночка, что с тобой ?! - над ней склонился ее сосед по подъезду - старший опер уголовного розыска Коля Жихарев.

Она не могла говорить лишь хрипела : "Левушка, Левушка". Коля бросился в раскрытую дверь квартиры и увидев труп Нины, доброго гения их подъезда, незаменимой помощницы и сиделки, "божьего одуванчика", как он ее называл, выскочил вон и немедленно, схватив Лену в охапку, затащил ее к себе в квартиру. Оттуда он сразу же позвонил дежурному и объяснил ситуацию. Он понял все сразу : маленького сына самого лучшего и беспощадного следователя отдела, украли, а его тетю зверски убили. С трудом, лишь вылив на Ленку кувшин воды, он сумел добиться от нее более - менее внятного рассказа. Когда неожиданно быстро прибыла опергруппа, он уже знал, кого надо искать.

Оставив Ленку на попечение врачей из "скорой", Коля доехал до отдела, где по связи оповестил о случившемся областное управление по борьбе с организованной преступностью, были подняты по тревоге все подразделения уголовного розыска, участковые, гаишники и пэпсы. Из областной прокуратуры ожидалось прибытие " следователя-важняка". Дело в считанные минуты перестало быть личным делом "Лены-Зимы" и стало делом чести всех ментов области. Агентура копытила, стукачи стучали, сельсоветы, лесники и охотинспекторы проверяли леса, все стояли на ушах. Жихарев знал, что результат будет, обязательно будет, потому что сработали все хорошо, вовремя, время еще есть и если ковать железо, то только сейчас- по горячим следам.

Он не ошибся - бандиты не могли не оставить следов. Кто-то видел трех чужих качков в черных куртках около Ленкиного дома, кто-то принес в зубах весточку, что была с ними машина: темно-красная "восьмерка" и даже запомнил (за бутылочку) первые две циферки номера. Было осмотрено место, где стояла эта "восьмерка", сняты отпечатки колес. Снимки их раздали почти всем, фото и описание послали по телетайпу, оповестили всех, и вот позвонил участковый из Песочного и поведал, что свеженький аналогичный след он заметил около переправы через речку Мочку. Коля рванул туда, это было километров за двенадцать отсюда. Патрульный "УАЗ" орал нещадно и рвался вперед, дребезжа по проселку, срезая пять километров до переправы, почти перелетая через колдобины и канавы.

Коля выпрыгнул из машины и ведомый местным участковым пошел к переправе. Молодой инспектор не ошибся - рисунок протектора был тот же самый. Жихарев дал команду для переправы через брод и "УАЗ" попер, по воде, поднимая фонтаны брызг и грязи. Когда они оказались на другой стороне, к ним подошел тракторист от стоявшего неподалеку трактора "Беларусь" и рассказал, что часа два назад переправил через речку красную "восьмерку", с тонированными стеклами. За рулем сидел крепенький "бычок-качок". В машине еще был один похожий на первого парень, что было сзади он не видел. Парень сказал, что они едут к трассе Москва-Холмогоры к деревне Пестрецово, до которой отсюда было километров тридцать неплохого, крепкого, хотя и колдобистого проселка через лес. Это было логично, если ехать по асфальту, то выходило бы все сто пятьдесят. Он доложил в район по рации обстановку. Догнать бандитов можно было лишь на вертолете, газовщики выделили его без слов. В вертолет погрузились только что прибывшие из области бойцы СОБРа и началась охота с воздуха.
Около развилки, у края леса, искомая машина была обнаружена. Пилоты видели, как из машины бегут трое парней в кожаных курточках и несут, что-то на плече, какой-то сверток. Ребенок это или нет было неясно. Пока вертолет садился бандиты забежали в полуразрушенную то ли сторожку, то ли заимку и закрылись в ней. Старший группы СОБРа - пожилой подполковник по кличке "Кит", воевавший, наверное во всех войнах и конфликтах своего времени, понял, что с наскока взять отморозков не удастся, так как неясно с ними ли ребенок. Восемь собровцев - опытных бойцов с афганским опытом, веером охватили заимку и блокировали бандюков.

- Пидоры вонючие, с нами ребенок, не подходить,- орал Рома "Веревка", - притащите нам его мамашу, или мы убьем его и выбросим вам его башку.

Постепенно к месту стали прибывать новые подразделения милиции, подскочил прокурорский "важняк", эксперты и прочие. Привезли и Лену. Она уже чуть-чуть пришла в себя, стала понимать, что ей говорят, у нее появилась надежда. Она видела, что ее братья-менты сделали все для того, чтобы ей помочь, она -одиночка, наконец-то поняла, что не одна, что рядом с ней такие же специфичные, как она, люди - охранные и охотничьи собаки, они думают как она, они сочувствуют ей, они помогают ей и что бы не случилось она будет с ними всегда, это ее место, это ее выбор, это ее жизнь.

Веревка орал и орал, требуя ее и она пошла, несмотря на увещевания и просьбы не подходить близко. Опера надели на нее бронежилет под плащ, и под его тяжестью Ленка стала еще меньше. Она шла к пустому окошку заимки, ожидая выстрела, ей было все равно, лишь бы Левушку отдали. Ведь не звери же они ? Это же ребенок, нельзя детей убивать, нельзя никогда !!! Даже звери никогда этого не делают. Она шла и шла, каждый шаг приближал Левушкину свободу и, когда до окошка заимки оставалось десять шагов из него вылетел странный предмет в картофельном мешке. Предмет подкатился к ее ногам и из окошка вырвался скотский, пьяный хохот Веревки, вконец одуревшего от страха и героина.

- Сука, получай, своего дохлого сучонка. Жри его с маслом, ментовская жопа. Запомните все вы Рому Веревку, падлы. Ненавижу вас всех !!! - визжа, Веревка выстрелил в Ленку три раза, все пули пришлись в грудь, прикрытую бронежилетом, от страшных ударов ее отбросило назад, она упала рядом с тем, что бросил ей Веревка и потеряла сознание и слава богу, что потеряла, потому, что к ужасу, наблюдавших за этой сценой мужиков, из мешка показалась окровавленная детская головка. Светлая и кудрявая.

Волосы у, видавшего виды, прокурорского "важняка" встали дыбом. Его, привыкшего к чужой смерти, как завтракам, обедам и ужинам, немедленно вырвало от страха, от бессилия, от бездны человеческой низости, от степени ужаса содеянного другими. Он упал на колени и завыл....

Когда закончился штурм, и бандиты смирно сидели в заимке, скованные наручниками, ожидающие этапирования, следствия, судов, амнистий и помилований, избитые, но довольные, что остались живы, старший отряда СОБРа, подполковник по кличке "Кит" уже знал, что он с ними сделает. Он подошел к прокурору и "важняку" и о чем-то с ними поговорил, прокурор поначалу замахал руками, но его коллега областной "важняк" хлопнул его по спине и повел к машине. Тот шел, опустив голову, а потом махнул рукой с плеча, сел в машину и уехал. Остались одни менты.

Веревка умирал долго, бойцы СОБРа , насадили его через задницу на ржавый лом и воткнули его в гнилой дощатый пол. Забитый кляпом, сделанным из детской курточки Левушки, рот Веревки не мог кричать, лишь его глаза, вылезающие из орбит, вопили от невыносимой боли, глядя на трупы своих подельников, которым на его глазах бойцы в черных масках по-афгански вспороли животы. Его глаза все лезли и лезли из орбит от ужаса, а когда он увидел, что собровец поливает его бензином из автомобильной канистры, стон его стал невыносимо жалобным и тоскливым, словно сама смерть залезала в его глаза и медленно выклевывала их.

Начальнику УБОП при УВД
Архангельской области
полковнику милиции

Полещуку В.С.

РАПОРТ

Докладываю, что 01.10.1993 года около 17 часов в районе дер. Пестрецово Уваровского района при выполнении спецзадания по задержанию лиц, похитивших сына заместителя начальника СО Уваровского РОВД капитана милиции Тихоновой Е.Н. после того, как было достоверно установлено, что похищенный заложник убит, спецотрядом быстрого реагирования УБОП был осуществлен штурм одноэтажного деревянного строения -заимки, где скрывались вооруженные преступники, в количестве трех человек. При штурме оказано активное вооруженное сопротивление. Мною был отдан приказ на поражение и указанные фигуранты были уничтожены. В ходе штурма, от вспыхнувшей бракованной дымовой шашки произошло возгорание и сухое деревянное строение полностью сгорело. Извлечь трупы преступников не представилось возможным. Фрагменты тел доставлены в морг для экспертизы. В ходе штурма израсходовано 64 патрона АКМ калибра 7,62 мм и 18 патронов ПМ калибра 9 мм, две дымовые шашки, одна светозвуковая граната.

Прошу Вас усилить контроль за качеством, снабжения отряда вооружениями, боеприпасами и спецсредствами.

Командир СОБРа
подполковник С.А. Сироткин

* * *

Глава 3.
ПАПА РИМСКИЙ

Он выплывал из красного тумана, застилавшего глаза и щипавшего веки, медленно словно поднимался вверх к чистым и недосягаемым слоям атмосферы, где сверкает солнце и много-много воздуха. Дыхание его было натужным, грудь, казалось, была стянута жесткими брезентовыми ремнями и застегнута на железную пряжку. Ему хотелось жить и дышать, но он не мог - не хватало сил. Боль страшным, чудовищным, змеиным клубком угнездившаяся в животе, не давала покоя, не давала возможности успокоиться и собраться духом.

- Господи, я уже умер ? - воспаленный от боли мозг Толика, спрашивал , - Где я, боже ?

Он хрипел и плакал, слезы текли по щекам и жгли их немилосердным огнем, разум никак не мог сосредоточиться, мысли и воспоминания, едва начав формироваться, вновь проваливались и рассыпались.

- Мальчик совсем, а держится как мужик, - приплывающие откуда-то голоса, глухо отдавались в мозгу, - если до завтра доживет - будет жить. Весь живот парню разворотило, половину кишок вырезали, желудок зашили, про селезенку и желчный, уж молчу. Трындец ему, если выживет инвалид на всю жизнь.

- Не пыхти, может обойдется еще, молодой же, здоровый, говорят не пил - не курил, спортсмен. Выкарабкается, еще будет своей палкой на дороге махать, нас с тобой обирать.

- Ладно, поживем увидим. Катя, он мучается сильно, вколи ему промедол, но немного, а то загубим безгрешную душу. Парень-то из глухомани Михайловской, там наркоманов у них нет, не хотелось бы с этого парнишки начинать грустную статистику.

Голоса засмеялись и уплыли, а боль осталась, она жрала его изнутри, словно кошка мышку. Почему-то она представлялась ему кошкой, крупной и гладкой, черного цвета с белыми носочками, острые зубки ее разгрызали внутренности мелкими укусами, а своими белыми лапками с острыми коготками, кошка помогала зубкам, мясо уворачивалось, но его настигали и грызли - грызли, мучительно и бесконечно. Что-то укусило его в левую руку, и боль стала потихоньку отступать. Кошка наелась и легла на остатки кишок, приминая их своими мягкими и теплыми боками, помахивая хвостом и облизываясь. Стало хорошо, легко, но он все равно ничего не мог понять из того, что это, где он и что произошло. Сознание вновь не хотело ему подчиняться, заполняясь уже не болью, а тупым безразличием ожидания ее возвращения.

Толик Морозов, старший инспектор ГАИ Михайловского РОВД попал в аварию по собственной глупости. Было это зимой, морозы стояли несильные около минус десяти, дороги были оживлены, поскольку, с, начавшего жить в прошлого года, лепромхоза по зимникам поперли огромные лесовозы, возя лес на новый целлюлозно-бумажный комбинат в соседнем районе, километров за двести отсюда.

Огромные "Уралы" с вечно пьяными вахтовщиками за рулем, носились по дорогам, не соблюдая не то, что правил дорожного движения, а даже элементарного порядка. Кто быстрей и наглей -тот и прав. В связи с этим у ГАИ зимою забот прибавлялось в несколько раз. Толик со своим младшим инспектором, пытался наводить на дорогах, хотя бы видимость, порядка, заставляя водителей придерживаться правостороннего, а не всестороннего движения. Случались и стычки с наглыми, судимыми в прошлом, шоферами. Это было опасно, потому, что разборки иной раз происходили в такой глухомани, где до ближайшей деревни могло быть верст двадцать, а то и больше.

Анатолий Степаныч, наконец-то узнал, для чего он семь лет носил в кобуре пистолет. На прошлой неделе , вытаскивая в одиночку из-за руля мертвецки пьяного водилу, перегородившего своим "Уралом" всю дорогу, он получил по спине чувствительный удар монтировкой, а когда вывернулся, то увидел, что перед ним стоит пьянецкий громадный детина без шапки с косматой копной нечесаных волос и, играя со стандартной монтировкой, которая в его наколотых перстнями ручищах казалась не больше гвоздя- двухсотки, требует отдать ему его товарища на поруки.

У Толика вспыхнуло в голове и ужалило осиным жалом самолюбие и, хоть он и понимал, что обострять ситуацию не имеет смысла, быстро, не задумываясь, вынул пистолет и выстрелил в ноги детине. Пуля ударила в лед, между громадных валенок, с визгом срикошетировала и врезалась в крыло автомашины.

Грохот, разнесшийся по окружающему их, тихому зимнему лесу, и синий дымок из ствола, также сделали свое дело. Детина, не ожидавший ничего подобного, как-то механически бросил монтажку и, упав на колени, положил руки за голову, по зековской привычке. Толик даже поразился автоматизму этого незамысловатого действия. Вот как сильно было вколочено в этого пьяного мудилу - вечного сидельца, почтение к оружию ! Было видно, что он понимает для чего оно и что оно может сделать.

Как ни странно, но впервые применив оружие милиционер не испугался, не покрылся испариной холодного пота. Ему почему-то показалось это настолько естественным, что никаких угрызений совести и страха он не испытывал. Везя их обоих, и пьяного "мертвеца" и "слона в наколках", в своем УАЗе Анатолий, знал, что не будет шить дураку "сопротивление милиции с насилием" , что могло вытянуть лет на пять. Дурак этот сидел смирно и гаишник дал себе слово, что если довезет его спокойно, сдаст в РОВД лишь за нарушение ПДД и пьяный вид на работе. Все так и произошло.

Сегодня, Морозов патрулировал трассу на желтом мотоцикле "Урал" без коляски. Теплый "гаишный" комбинезон на меху, благодаря меховым штанам, не пропускающим холод и позволяющим сидеть по три-четыре часа в сугробе, называемый в народе "смерть яйцам",спасал от мороза. Мотоцикл летел весело, глухо урча своими цилиндрами и трубами. Дорога - накатанный гладко зимник, широкий и бесконечный, словно нарочно пробитый в тайге с вековыми деревьями, темными заснеженными елями и огромными соснами, неслась под оба колеса мотоцикла со скоростью около ста.

Протекторы жрали слежавшийся до корки снег, проглатывая километр за километром, этого, раскатанного кем-то по тайге, рулона белой скатерти. Анатолий любил мотоцикл - в нем было что-то от коня, норовистого и большого, сильного и страшноватого своей непредсказуемостью.

Мотоцикл - создание смелых и для смелых. Ведь только так можно почувствовать скорость в ее истинном понимании, в ее смертельном для человека обличье. Все остальное не шло ни в какое сравнение с мощным зверем, болтающимся между ног, он был словно воплощение сексуальной мощи, продолжением мужского естества, стремящегося вырваться из-под контроля и вонзиться в дорогу, пробивая себе путь в ней, как в женщине.

Толька, в свои почти тридцать лет, не совсем точно себе это представлял, потому что к стыду своему был еще девственником, но ощущать себя мужчиной, сидя верхом на рвущемся механическом звере, ощущал весьма сильно. Ну не повезло парню, что тут поделаешь. Девчонки его интересовали, но их становилось все меньше и меньше, они выскакивали замуж словно лягушки из пруда. Еще немного и пруд останется пустым и в нем некого будет ловить.

Бобыли в их районе были нормальным явлением, девчонок рождалось меньше, чем пацанов, кроме того, живя ограниченной тесной общиной, люди маленького изолированного райцентра уже переженились хрен знает на ком, даже двоюродные сестры и братья жили себе нормально. Скоро, наверное, на родных жениться будут. Народ уже частично носил на себе признаки вырождения от кровосмесительных браков, и Морозову это ужасно не нравилось. Не нравились ему и те девчонки и женщины, что были доступны для всех, от этого сквозило изменой и подлостью. Была во всем этом какая-то грязь, никак не желавшая прилипать к Толику, продолжавшему в душе оставаться добрым и наивным мальчиком с прекрасными идеалами юности.
Выкручивая до упора ручку газа, молодой гаишник несся по пустому зимнику, ощущая под скрытым меховыми штанами задом, силу и неумолимую мощь "Урала", влекущую его к пропасти желанной и ожидаемой. Человек на мотоцикле, не боящийся скорости, - потенциальный мертвец. Он висит на ниточке тросика дроссельной заслонки и ниточке тросика механизма тормоза. Эти две ниточки - суть его жизни в данный конкретный отрезок времени. Причем ниточка тросика тормоза бесполезна, ибо каждый знает, что торможение на льду - безумная затея. Стало быть ниточка у Толика была всего одна. Она была словно нерв протянутый от мозга человека к тупому мозгу железной машины - тоненький и слабый. Прервись эта связь хоть на миг и все.
"Все" наступило очень скоро. Впереди был поворот, не очень крутой, но слепой. Не сбавляя скорости Анатолий вошел в него по дуге и, вдруг, ( это часто случается именно вдруг) увидел, стоящий полубоком к правой обочине рейсовый автобус ПАЗ, запущенный совсем недавно стараниями глав местных сельсоветов. Автобус перекрывал половину дороги и надо было просто свернуть чуть влево, но из автобуса выходили и переходили дорогу старуха с мальчиком.

Рефлекс сработал раньше мозгов - Морозов затормозил и тут же, машина сорвалась в штопор неуправляемого и неумолимого движения бокового юза. Тяжеленный мотоцикл крутануло и бросило на дорогу, переворачивая и давя своими сильными стальными боками одежду человека, его мясо и кости. Руль с такой знакомой и любимой им ручкой "газа" ударил Тольку в живот с такой силой, что, пропоров меховой комбинезон и разорвав брюшину, вошел в человека словно копье и намотал кишки и все остальное на скошенный, стальной, словно кем-то специально заостренный, рулевой рычаг переднего тормоза.

Мотоцикл полетел дальше человека, вытаскивая из него внутренности и растягивая их по снегу, как веревку. Когда движение остановилось Толик и его мотоцикл представляли собой мать и дитя, соединенные пуповиной. Одна часть ее начиналась в человеке, а другая была намотана на руль железного животного. Мотоцикл был цел и почти невредим, человек же потерял около пяти метров собственных кишок и умирал.

Он бы и умер, если бы не военврач - хирург, находившийся в автобусе, ехавший к старухе матери в деревню Тура. Именно за его здравие должен был бы поставить в церкви свечку Толя. Офицер, оперировавший раненых солдат на войне и видевший еще и не такое, сумел в дичайших условиях Севера, оказать парню необходимую помощь, собрать его кишки, заткнуть дыры в порванных сосудах и доставить его еще живым в больницу. Он, именно он, так и оставшийся неизвестным человек, заставил врачей ЦРБ вызвать вертолет и доставить Анатолия в областной центр, в Вологду, где уже более искусные врачи реанимировали этот полутруп и сумели отсечь неотсекаемое и извлечь неизвлекаемое, оставив только то, что можно было оставить. Толя жил, не смотря ни на что, потому что на его счастье попались ему в беде хорошие люди.

Когда он пришел в себя на четвертый день, уставший и оглохший от ужасной боли, раздиравшей его изнутри, он не захотел жить. Боль была такой сильной, что ему казалось, что его волосы встают дыбом, что из него вынули душу. Он почувствовал, что стал другим, что-то ушло безвозвратно и никогда уже не могло вернуться. Страх боли был еще сильней ее, он пытался бороться с нею, но не мог, сил не было и слабые руки и ноги не повиновались ему. Анатолий не мог двигаться, не мог говорить, не мог даже пошевельнуть пальцем - боль возвращалась и терзала его с каждым движением. Даже открыть глаза было для него мукой.

Глядя сквозь щелочки прикрытых век на хорошенькую медсестру, хлопочущую около него, он беззвучно просил ее об одном, чтобы она, поправляя простыни не коснулась его и не пошевелила бы. Не двигаться, терпеть - было основой его желаний в этот момент. Но девушка, была так искусна и профессиональна, что ни разу не причинила Толику боли. Мало того, девушка стала его спасительницей. Она, как-то быстро и бесшумно, двигаясь вокруг него, нежно уколола парня в левую руку и неожиданное блаженство, почти счастье нахлынуло на Морозова. Боль ушла, спряталась, стало так хорошо и почему-то захотелось петь. Он испугался своего нового состояния, открыл шире глаза и даже пошевелил рукой - боли не было.

- Кто Вы ? - спросил он девушку.

- Катя, - просто ответила она,- лежите Анатолий, Вы в больнице, с Вами все будет хорошо. Надо только потерпеть немного.

- Катя, Катя, - проговорил он, сухими губами, словно пробуя это имя на язык. Имя было приятным и добрым. Человек она видно хороший, раз так быстро справилась с его невыносимой болью. - Что со мной, Катя?

- Вы попали в аварию, Вам сделали операцию, но теперь все будет хорошо и Вы поправитесь.

- Катя, почему мне не больно ?

- Я сделала Вам укол, его действие два часа - потом снова надо будет терпеть.

Даже его воспаленный мозг понимал, что без наркотика ему не выдержать, а что колют ему обезболивающий наркотик, было понятно и без слов. Девушка искоса смотрела на Толю и страдала в душе, глаза ее наполнялись слезами и она отворачивалась, передвигая какие-то штативы и склянки.

- Катя, скажи честно, плохо, да ?- он вопросительно и жалобно посмотрел в ее глаза. Девушка отвела их и вышла из палаты. " Да, плохи мои дела"- подумал он и вперил взгляд в белый стерильный потолок. Оставалось только ждать, ждать прихода невыносимой боли, терпеть ее и плакать, сцепив зубы, от бессилия и страха, от глупости, по прихоти которой исковеркана навеки жизнь, от ощущения неминуемого скорого конца. Это ощущение и было тем новым, что поселилось в его душе после прихода в себя. Морозов вдруг ощутил себя смертным, слабым перед лицом господа бога, он понял, что жизнь небесконечна и его уверенность в светлом будущем была жестоко поколеблена. Время отсчитывало минуты и сливалось в часы, после которых вновь наступит боль, и ее красная пелена будет застилать ему глаза, забивать уши и нос и стальным сверлом буравить его израненное человечье тело.

В ожидании боли и в самой боли пролетел месяц. Толя словно скелет, грохотал своими костями, переворачиваясь в койке. Сегодня ночью боль снова пришла, вгрызаясь в живот, обросший струпьями плохо заживающих ран. Живот представлял собой корявую синюшную в разводах иода поверхность, с выводами для естественных отправлений. В незаживающих ранах мышц живота появлялись свищи, сквозь которые вечно текла сукровица и вонючая жидкость. В свищах были и кишки, они никак не хотели срастаться как надо, сопротивлялись, т.к. были пришиты не к тем местам, где хотели. Разрывы в сочленениях могли привести к перитониту, и доктора вынуждены были постоянно дренировать брюшную полость. Дренажи приносили такие страдания, по сравнению с которыми обычная боль была почти незаметна.

Толя поймал себя на мысли, что стал бояться, стал трусом. Выносить это не было более сил, он хотел покончить с собой любым способом, но верная Катя всегда была на страже. Она убирала все , что могло быть им использовано, она на свой страх и риск обманув, процедурных сестер приносила в палату и делала Толику обезболивающие уколы, после которых он мог разговаривать и быть хоть чуточку спокойным.

Катя видела, до какой крайности может довести человека боль, она страдала вместе с пациентом. Она влюбилась в него. Стойкий оловянный солдатик мучился до слез, до крика, до зубовного скрежета. Он бился головой о подушку и ничего не мог с собой поделать. Ее сердце не выдерживало этого испытания, страшного испытания для ее милого мальчика - жить, жить вот так, прикованным к больничной койке, обезумевшим об страшной боли, отправляющим естественные надобности себе на грудь через катетеры. Это унижение, унижение сильного здорового мужчины было сродни страданиям Христа, который принимая унижения жизни, тем не менее, вырастал выше и выше и дух его, превозмогая все невзгоды, становился только крепче. Она верила, что Анатолий тоже укрепит свой дух в страданиях и молила бога за это, но он был просто человек и дух его был человеческим, а не божеским и предел этому духу уже наступал.

Морозов вздрагивал от каждого появления докторов. При перевязках и промываниях он стонал сильнее обычного, уговаривал врачей их пропустить, утверждая, что ему лучше. Он умолял Катю сделать ему укол, придумывал для этого все что угодно : угрозы самоубийства, закатывание глаз, обмороки и слезы, увещевания, оскорбления, обещание ласк и денег - все что только может придумать хитрый, изворотливый человеческий ум под давлением страшных для него обстоятельств. Катя плакала, отказывалась, но все равно делала, укол за уколом, возвращая его к жизни и, ввергая его в пучину ухода от ее действительности.

Через два месяца Толя уже был наркоманом. Привычка к дозе увеличивалась с каждым днем и Катя уже не могла доставать ему столько лекарств сколько он ее просил. У них сложились отношения близких, скованных своим преступным замыслом, людей, знавших о себе и о друг друге все. Она продолжала любить его, а он продолжал использовать ее любовь.

Вот и все, а раны ..., раны затянулись и боль почти прошла, осталась лишь преступная тяга к промедолу, да морфину. Закончилось все тем, что их разоблачили и заведующий отделением, еще молодой строгий мужик, подперев голову руками в своем кабинете, слушал страшную историю любви, изливающуюся от истерически всхлипывающей и странно дергающейся, самой красивой, медсестры хирургического отделения Кати Суховой. Он знал, что не сможет отдать ее под суд, он знал, что спишет лимит наркосодержащих средств, заменив их другими, он знал, что Анатолию и Кате надо помочь.

Врачи, они и в Вологде и в Африке - врачи. Они применили крайние методы - это был их долг - вырвать у смерти этого пацана. Швы на животе почти затянулись, свищи пропали, в кишках не было больше спаек и разрывов, и доктора взялись за спасение человеческой души. Душа, превратившаяся от постоянной боли и наркотиков в сморщенный сухофрукт, под давлением лучших умов и рук госпиталя и привлеченных наркологов и психиатров немного подалась и немного раскрылась. Из нее вновь пролились слезы, слезы окончания страданий, слезы очищения. Душа постепенно вставала на место. И хотя это была уже не та душа, что раньше, она вновь обретала крылья, пусть маленькие, прозрачные и непрочные, но она вновь взлетала и порхала рядом с со своим измученным телом.

Очищение, которому Толик подвергся, превратило его чувства к Кате в любовь. Он, мужчина-мальчик, наконец-то понял, чего он больше всего хотел в жизни. А хотел он любви, любви единственной и неповторимой женщины, любви, которая не умела притворяться и лгать, которая умела отдавать всю себя, до конца без остатка, любовь красивой девушки Кати, готовой ради него на все, даже на каторгу. Катя не умела просчитывать варианты, она умела только любить. Такую нельзя было обидеть, такая давалась человеку одна на всю его длинную или короткую жизнь. Толя был счастлив, Катя спасла его еще раз, любовь к ней оказалась спасательным кругом, за который он ухватился и просто не мог и не имел права дальше тонуть.

Когда его в мае выписали из больницы, он увез из Вологды к себе на родину и медсестру Катю, Катю Морозову, его красавицу - жену, его ангела, его спасительницу. По другому просто не могло было быть. Ведь русская пословица гласит :"не было бы счастья, да несчастье помогло", а поскольку все они были люди исключительно русские, то и несчастья их просто так окончиться не могли. Спасибо вере в лучшее, спасибо надежде, спасибо любви.

Но жизнь, как известно, на месте стоять не может, память стирает острые углы и вновь, как и почти полгода назад Толя, теперь уже Анатолий Степаныч, капитан, большая шишка, ехал на своем стареньком служебном "УАЗе" по проложенной недавно в сторону Куч-Городка асфальтовой дороге и напевал веселую песенку про бухгалтера.

Жена его Катюша, ждала его дома, сегодня, было первое сентября и он должен был со своими гаишниками обеспечить порядок на дорогах и улицах, сопровождая автобусы с детьми из деревенских школ на торжественную линейку в Доме культуры райцентра. Ребята - сержанты, а у него их теперь было двое, носились на своих мотоциклах по дорогам, принимая "груз" и отправляя "груз", груз бесценный - детей.

Он сам повез колонну из трех автобусов в дальний угол района, в Скитский и Заболотный сельсоветы. Он ехал впереди колонны, машина сверкала мигалками и оглушительно выла сиреной. Автобусы переваливались с боку на бок, мальчишки высовывались из окошек и махали ему руками, а он грозил им кулаком и смеялся, крутил баранку и мечтал, как у них с Катей родится малыш и они отправят его в школу таким же ярким и солнечным днем. Кто это будет мальчик или девочка - все равно.

Толя хотел девчонку, Катя мальчика. Они смеялись и спорили и решили, что она родит ему двоих и мальчика и девочку. Им было хорошо вместе, они почти всегда смеялись, а ночами после бури любовных страстей, она тихонько гладила ему заросшие шрамы на животе и тихонько плакала от воспоминаний еще такого реального прошлого. А Анатолий спал, закинув руки за спину, спокойно и крепко, слегка посапывая, так как спят счастливые и ничего не боящиеся люди, ему было хорошо и надежно. Его тыл, его раненая душа и тело были надежно прикрыты и он был готов к новым свершениям и битвам, как в молодости.

Он развез автобусы, и поехал обратно, Катя хотела сегодня порадовать его кулинарией и просила по возможности не задерживаться. Да он и сам теперь все время стремился домой, к ней любимой, желанной и единственной.

- Сто двадцатый, сто двадцатый, я Горка, я Горка, как слышишь, прием.

- Слышу Горка, норма, говори.

- Степаныч, ты сейчас у Стрельниково, да ? Заедь, будь друг, в Чудиново, позвонили, придурок какой-то председателю колхоза стекла выбил. Ты бы разобрался, если чего серьезное - вызывай подъедем, а если нет, то пошли их всех на хер вместе с предом и возвращайся. Завтра участковый доразберет.

- Ладно Горка, заеду, как раз по дороге. Свяжусь, как и что, бывай.

Впереди за поворотом виднелась маленькая домов на пятнадцать деревенька со странным названием Чудиново. Если бы была воля милиции, деревеньку они бы переименовали в Мудиново. Жили там какие-то специфичные люди : скрытные и темные и, кроме председательши Глафиры, да трех более -менее нормальных семейств, остальную часть деревни можно было смело назвать мудаками и даже придурками. Этот угол всегда был скрыт от людей, дорогу проложили сюда недавно, все варились в собственном соку, женились на родне спокон веков и потому количество умственно отсталых и тупых людей в этом углу было наибольшим. Кто из мудильцев там похулиганил, ему и предстояло сейчас выяснить.

Он подъехал к дому Глафиры и тут же к нему выскочила девочка лет двенадцати и закричала : "Дяденька милиционер, дядька Борис маму избил". Она повела спешащего Анатолия в дом и там он увидел, что вся горница полна стекла и кирпичей, а на одеяле на кровати лежит Глафира и стонет.

- Глаша, чего тут у Вас, едрена шишка ?

- Толя-я-я, - завыла молодая и здоровущая баба, волею случая выбранная недавно здешним председателем. Глашка была одинокой женщиной, была не против выпить, любила мужиков. Было время, когда она безуспешно пыталась завлечь Тошку к себе в постель, но тот устоял, - Толя-я-я! Борька, блядский козел, дебил тупоумный, у бабки Стеши мешок картошки скомуниздил, я увидала. Врезала ему промеж глаз и мешок бабке вернула. Так он скотина, приперся с кирпичами, стекла выбил, а когда я выскочила наподдавал мне по морде, да ногами еще ....

Глаша, всхлипывая, потащила Толика на улицу , там уже собралась маленькая, но плотная толпа любопытных. Не каждый, ох, не каждый день в деревню Чудиново приезжает такая красивая машина с мигалкой и такой важный начальник - офицер в белой портупее и с кобурой. Все затаенно ждали, что сейчас будет. Сейчас, сейчас этого вонючего козла Борьку, повяжут и увезут на Соловки. Сейчас, сейчас Советска власть ( тьпфу, типун Вам ...) покажет мудаку, как надо Родину любить.

Толик понимал, что должен что-то делать. Он понимал, что в общем-то это не его дело и все равно он ничего сделать не сможет, однако пристальные, глядящие на него с надеждой глаза невежественных сельчан, сделали свое дело и он пошел с людьми к дому Борьки. Он все-таки был мент.

- Борис, выходи, поговорить надо, - крикнул он, зайдя в огороженный кривым штакетником захламленный двор. Везде валялись колья и доски, гнилые и целые, стояли бидоны и ведра, мятые и дырявые, валялись кирпичи, сено, навоз, щепки. Везде была грязь. Пробираясь между хлама Толя вступил в коровье дерьмо. Выругался и подошел и к высокому крылечку.

- Боря, я из милиции, выходи, кто тебя обидел ? - Морозов вступил на первую ступеньку крылечка, как вдруг с диким криком , прямо на него с крыльца вывалился всклокоченный Борька - дурак с деревянным колом в руке.

Толя, только и успел чуть отступить и сделать какой-то неуверенный жест правой рукой в сторону. Его испачканный навозом каблук скользнул по доскам крыльца и тут заостренный гнилой и грязный кол, выдернутый по видимому, перед этим из забора, вошел ему прямо в живот и вышел с обратной стороны. Насквозь! Толик упал на спину, а на него сверху свалился Борька, брызжущий пеной и слюной, что-то невнятно кричащий. Потом вскочил, захлопал руками, как петух, и рванул в сторону леса в неизвестном направлении.

Больше его никто и никогда не видел.

Морозов, понял, что это уже настоящий конец, что второй раны в живот человек не сможет выдержать никак. Он лежал один в грязи и дерьме Борькиного двора, вокруг стояли дебилообразные селяне, орала Глашка нечеловеческим голосом, кто-то плакал, кто-то кричал, кто-то подгонял машину.

Толя умирал уже наверняка - все было глупо, глупо и страшно. Он ничего не смог изменить в своей судьбе. Она все равно достала его - так должно было быть. Он, человек, не имеющий права на счастье, на жизнь, на семью и детей. Он - вечный страдалец и идеалист, в краю непуганных идиотов, умирал неизвестно зачем, неизвестно почему и неизвестно от кого. Слепой случай привел его сюда, слепой случай убил его здесь.

Он ничего не мог изменить- это было предопределено свыше и его временный вилеж от смерти ничего не смог изменить. Он умирал и ему не было страшно, хотелось взлететь в небо, в его осеннюю голубизну, туда, на маленькое серое облачко, что весело надувало свои щеки и корчило ему сверху смешные рожицы. Человек улыбнулся облаку и улетел.

Когда его стали грузить в машину, вдруг пошел дождь, теплый, какой-то летний дождь, он стекал по лицу Толика, по его рукам , ремням, погонам , он затекал в огромную дыру в середине живота, из которой торчали фиолетово-розовые петли кишок.

Его пронесли на тканой дорожке, долго засовывали в машину и не увидели, что он уже мертв, что земная жизнь, в которой он ничего хорошего так и не увидел, уже прекратилась для него. Никто, никогда так и не узнал, что "погибший от руки бандита, герой - милиционер Анатолий Степаныч Морозов", чья мемориальная доска была торжественно открыта в октябре у районной школы, почему-то смеясь, подумал перед смертью : "Врешь, Серега, умер-то я насквозь трахнутым."

***

Глава 4
СТАРШИЙ БРАТ

- Вы у меня будете землю жрать, бездельники ! Живете в своем блядском болоте, в своем гребаном Волжске, ничего вас, придурков деревенских, не интересует. Это дело на контроле у Президента, поняли суки, у Президента !! Что, блядь, я должен ему докладывать, а ? Вашу херню, про бытовое убийство и грабеж ? Вы чего, мудаки сраные, не понимаете, что это дело государственной важности, это политическое дело. У вас что носы, блин, позаложило, что ли ? В демократию и законность, козлы вы вонючие, играть вздумали. Я вам покажу, законность, я вам покажу справедливость. Кто вас идиотов спрашивает ? Кому ваше мнение интересно, уроды ?

Костя Смирнов, старший следователь прокуратуры Волжской области, был весь обрызган слюнями, вылетающими из поганого рта, сидящего рядом с ним слева за председательским столом заместителя генерального прокурора России Кайманова. Происходящее здесь действо, а именно совещание работников главного следственного управления генпрокуратуры и представителей прокуратуры Волжской области по итогам расследования уголовного дела под кодовым названием "Викинг", разворачивалось словно какой-то сценарий, явно больного шизофренией в стадии мании величия, большого начальника, по избиению младенцев - следователя, прокурора области и его зама, а также курирующих это дело зональных прокуроров генпрокуратуры.

Было видно, что Кайманов, сожравший за короткое время своего пребывания в своей должности, не одного регионального начальника, отработал схему подавления самостоятельности и неподчинения, и продолжал ее отрабатывать на них, ни в чем не повинных людях, подставляя их и делая козлами отпущения. Костя видел, как напряглись лица не привыкших к такому обращению прокуроров, видел как пожилая женщина - зональный прокурор из ГСУ, побледнела и готова была вот-вот расплакаться, уткнув голову в стол. Он видел, что "генеральщикам" еще более было стыдно за такого начальника - временщика и выскочку, не имеющего достаточного представления о следственной работе, хама и ублюдка - нацмена, с неясным прошлым, но с генеральскими погонами на плечах и в должности соответствующей должности заместителя министра.

А дело было, в общем, таким. В прошлом году, летом, в кои-то веки, доблестные спецслужбы прямо под собственным носом узрели через своих "барабанов", что в центре Москвы, на территории одного заброшенного завода, спокойно существовала некая группа фашиствующих молодчиков-малолеток, под управлением некоего Коршунова. Узрели она этот факт, лишь потому, что Коршунов этот в своем стремлении сплотить коллектив под знаменами расистской идеологии, переусердствовал и стал демонстрировать своим малолеткам поллитровую банку из-под болгарских помидор, наполненную водкой, в которой плавали два человеческих уха.

Демонстрируя их, главарь хлестался, что самолично отрезал их у, пропавшего внезапно, их товарища Семена, якобы решившего их покинуть. И де, мол, с каждым ослушником впредь он намерен поступать подобным образом. Малолетки струхнули не на шутку, и наперегонки рванули к родичам, те в контрразведку, чтобы поскорее настучать, на вовлекшего их в свои сети, убийцу и садиста, легионера и наемника Коршунова. Стучали они видно так настойчиво, что известная спецслужба оторвав свои взоры от вражеских разведчиков, шпионов и агентов американского империализма, с помощью элитной группы захвата на основе непроверенной информации, совершила силовой захват в этом "фашистском логове" и накрыла группу, почти в полном ее составе - аж 5 человек от 13 до 19 лет.

Коршунову приставили наган к яйцам и велели выдать все имеющееся у него оружие, после чего он выдал : стартовый пистолет РС 35, заржавленную , времен 1942 года, гранату без запала, две нагайки и четыре милицейских дубинки. После чего был проведен обыск ( без санкции, конечно, на хрена!) и обнаружена банка с ушами, флаг со свастикой, книжка "Майн Кампф", издательства "Красные зори" и все...

Поскольку еще до захвата, ответственные работники поспешили отрапортовать о ликвидации, огромной вооруженной до зубов расистской банды, истреблявшей евреев, бомжей и активистов демократического движения пачками и намеренно слили информацию в средства массовой информации, в ожидании наград и повышений, играть надо было до конца. Только вот играть было не с чем !

И постепенно, с использованием жаждавших жареных фактов журналистов, банальной глупой затее Коршунова, оказавшегося неким, сбежавшим от рэкетиров, украинцем-мариупольцем по фамилии Водкин, и хотевшего, таким образом, набрать себе отряд защитников, стало присваиваться несуществующее и немыслимое. Группу окрестили "Викинг", не нашлось газеты не описавшей ужасы совершаемые группировкой, мало того западные журналисты, вцепившись в слухи и домыслы, понесли байку о русском нацизме за пределы нашей необъятной Родины.
Между тем, выяснилось, что уши в банке действительно Семеновы , только вот убил его на ферме в Песковском районе Волжской области, в ходе пьяной драки, его друг Колька с помощью, только что достигшего 14-ти лет, тощенького и маленького мальчика Жени. А убил его Микола за то, что Семен, становившийся в пьяном виде садистом, после ссоры, связал пьяного же Коллюху и прижег ему задницу сигаретой.

Николай развязался с помощью Жени, взял топор и встал за дверью. Когда дверь распахнулась, он тюкнул Семку по темечку и трындец.... Короче, на языке юристов, имело место бытовое убийство, да еще в состоянии аффекта - то есть при смягчающих вину обстоятельствах.

Коля, приехал в Москву к вождю и покаялся в убийстве. Тот же, смекнув, что и мертвый Семен может послужить светлым его идеалам, повелел ехать обратно, раскопать труп и, отрезав у него оба уха, привезти их к нему. Что и было с охотой сделано.

Все, жопа... Больше никаких массовых убийств раскопать не удалось, пачки умервщленных евреев и бомжей оказались бредом сивой кобылы. От дела надо было как-то отойти и тут, о радость, вспомнили, наконец-то, об уголовно-процессуальном кодексе, в котором было записано, что расследование проводится по месту совершения преступления.

Где было преступление - убиение пьяного Семена - в Волжской области ! Вот вы и дрочитесь с ним как хотите, а мы свои медали и ордена уже получили, в званиях повысились и, если не найдется политического криминала, значит виноватыми будут эти селяне тупорылые из Волжска. Все понятно - жопы прикрыты, козлы отпущения уже на горизонте. Да здравствует наша демократия, самая демократическая из самых демократических демократий демократического и прогрессивного человечества, ура, товарищи !!!

Когда Костя получил это дело, он сразу понял, что это дело - тухлое, гнилое и представляет собой грань, грань через которую, если перевалить и суметь остаться человеком, можно уже ничего не бояться вообще. Ему сочувствовали в отделе все до единого. Он один был вынужден отстаивать свою точку зрения, зрения юриста - практика перед политиканствующими начальниками в Москве.

Его гнули и в дугу и в спираль. Он держался, несмотря ни на что. Свои ему старались помочь и вот, после четырнадцати поездок за 5 месяцев в Генеральную прокуратуру и каждый раз с 4-5 тяжелыми томами дела в сумке, он с одобрения своего начальника Геннадия Ивановича направил дело в суд в таком виде, как считал нужным : с набором уголовных, а не политических статей : убийство, грабеж, хулиганство, укрывательство и недонесение об убийстве. И только он отер пот со лба, как последовал вызов его, прокурора и начальника следственного управления под высшие очи Кайманова.

- Что смотришь исподлобья, оборзел? Я тебе, пацан, - не указ, ФСК - не указ, Президент - не указ. Ты у меня, сука, сейчас в наручниках в Лефортово поедешь, - заводя себя, орал на Костю заместитель генерального, - щенок, какое ты имел право направить дело в суд без нашего одобрения, а ?

- Я доложил об окончании следствия, копию обвинительного заключения направил сюда. Возражений не было.

- Молчать, блядь. Будешь ты у меня баланду хлебать, будешь. Так, кто занимался непосредственным надзором ? Ты ? , - он ткнул пальцем в направлении дрожавшего от страха заместителя прокурора области Сологуба, - Ты и уволен будешь, сегодня же. Обосрались ! Что я теперь Степашину и Илюшенко доложу ? В общем так, какая там у тебя раскрываемость убийств ?

- Восемьдесят четыре процента, - дрогнувшим голосом проговорил Сологуб.

- Вот и трындец тебе, почему не сто ? Приеду лично через две недели в ваш Мухосранск гребаный и если не поднимешь до моей цифры, уволю. Тебе прокурор тоже недолго работать, всех вас к ногтю, - он придавил ногтем какие-то бумаги, порвал их, разозлился и снова заорал, вспоминая всуе несчастных матерей сидящих перед ним прокуроров.

- Короче, неделю сроку. Как хотите, вытаскивайте дело из суда на дополнительное расследование, хоть жопы судьям лижите. Затем предъявляйте обвинение в создании организованной преступной группировки, направленной на подрыв государственных устоев и разжигание межнациональной розни. До 20 апреля доложишь, - он зло посмотрел на прокурора области Филина, - посмотрим, свободны все.

Когда они вышли из кабинета, Косте было стыдно, стыдно за то, что не встал и не плюнул в морду этому самодовольному придурку, волею случая вознесенному до невиданных высот или хотя бы не ушел молча из кабинета. За время расследования этого "тухляка" нервы его были настолько истощены, что он чуть не сделал непоправимое. Ему уже ничего не было жаль, не страшило увольнение, и даже Лефортово, ему было не страшно. Он ощутил себя одиночкой, борющимся неизвестно за что с целым миром, и решил, что больше подводить своим тупым упрямством собственных начальников не будет. Хрен с ним, с Водкиным, пойдет по государственной статье, в суде авось отвалится все, нагружать так с музыкой.

Филин, которому было еще более стыдно, стыдно за такого руководителя, смешавшего с грязью начальников в присутствии подчиненных, уронившего их до полу и по барски, разрешившему еще немного пожить, сказал одну единственную фразу : " Я все сидел и думал, хорошо, что мы Геннадия Ивановича не взяли, точно бы сейчас без погон домой ехали."

Костя и Сологуб истерически, нервно заржали. Дело в том, что начальник следственной части прокуратуры области Геннадий Иваныч Графов, был уникальным человеком, постоянно возражавшим начальству, и, до конца защищавшим своих непутевых следаков Это был исключительно порядочный человек, жаль только горький пьяница.

Если бы Иваныч был с ними, он бы в рожу Кайманова плюнул - это точно, и тогда всех их уже бы увольняли в управлении кадров по дискредитирующим светлое звание прокурора статьям. И ни пенсии и ни хрена бы старшие не получили. Просто Иванычу было всегда по хрену кто перед ним - генерал или маршал, он все равно резал правду - матку и, захлебываясь матерными словами, горячечно требовал восстановления справедливости. Уникум. Хорошо, что его не было, хорошо.

Сологуб, которому оставалось до выслуги ровно полгода, а сейчас досталось больше всех, нервно раскрыл бумажник и подрагивающей рукой достал несколько купюр.

- Костя, сбегай, а ?

Костю уговаривать не надо было. Ему никогда выпить, особливо с начальством, было не западло. Через несколько минут, он ввалился в машину с пакетом, в котором булькал коньяк и пахло колбасой.

- Ну, чтоб он сдох ! Поехали ! - три руки опрокинули пластиковые стаканчики с коньяком и тут же налили еще.

- За пенсию, - проговорил о больном Сологуб, - за нашу пенсию. И они опять хлопнули, потом опять - уже за удачу, потом - за справедливость, потом почему-то за здоровье водителя Валерки. Еще только вторая бутылка заканчивалась, а, с трудом отошедший от нервной встряски, Сологуб уже опьянел и требовал от присутствующих уважения, потом выдохнул : "Ну вас всех на хер!"- и уснул. Остальные заржали и машина тронулась в Волжск, почему-то обозванный "полоумным Кайманом" Мухосранском. Это было очень обидно, потому что они любили свой добрый город и возвращение домой из московских командировок было самым любимым их делом.

- Скажите Игорь Петрович, зачем этот козел нас так ? - Костя опьянев, вновь хотел справедливости, но мудрый прокурор, генерал, не нашел чего ему ответить. В стране происходило, черт знает, что. Нынешний 1994 год, был страшен разнузданностью и беспределом преступности, призывами властей то к жестокости, то к милости, взяточничеством просто повсеместным, количеством убийств, превысившим все мыслимые нормы крупных мегацентров запада. Страна катилась к пропасти, не задерживаясь на ямках и бугорках.

У власти был алкаш с лицом дебила, в генпрокуратуру он посадил временщика "иошника", разрушавшего, словно по заказу мафии, эту пока, наверное, единственную, более-менее престижную правоохранительную структуру, изнутри. В это время крови и страданий разрушение активно работающего органа было преступлением. Люди с огромным опытом, с чистыми и качественными традициями, увольнялись, не веря в улучшение жизни и службы.

Держалось все на вот этих, хоть и молодых, но уже опытных, пацанах - капитанах, да старлеях, типа Кости Смирнова. Сейчас следственный отдел укомплектовался в основном такими, молодыми людьми с крепкими нервами, с опытом, с непогашенной еще душой, с жаждой справедливости, не спившихся и не опустивших руки от безъисходности. Надо было удерживать их любой ценой.

Они единственно настоящее, а это мурло Кайманов и иже с ним - временное. За этими пацанами будущее, об них сломают зубы и убийцы и разбойники, взяточники и бюрократы. Они смогут, у них еще есть силы, а он стареет и стареет, душа стала какой-то холодной и бесчувственной. Надо бросать это все пока не поздно, к чертовой бабушке !

А "надежда" прокуратуры Волжской области - слегка пьяный, Костя Смирнов, откинувшись на удобную спинку генеральской "Волги", и, глядя на пробегающие мимо деревни и леса, пробуждающиеся от зимней спячки и открытые навстречу будущему лету, голые и неприютные, замусоренные и темные от зимней, оттаявшей грязи и пыли, но какие-то до боли родные и свои, уже забыл и хама Кайманова, и свой "Викинг", и вообще всю правоохранительную систему в целом. Он думал о Ленке, о том, что она вновь вошла в его жизнь, она, единожды предавшая его женщина, красивая, гордая и злая, смелая и сильная, нашедшая себя в их поганой службе и, заплатившая за это, наверное, самую дорогую цену - своего ребенка.

В начале декабря, он случайно по одному уголовному делу о серийных убийствах водителей-дальнобойщиков, позвонил в Архангельск, своему, знакомому по курсам повышения квалификации, следаку - важняку, со странным именем - Евсей . Слово за слово, за жизнь, за дела, разговор и привел к тому, что архангельский стал жаловаться на кучу дел, Костя возразил - чего мол у вас там на северах за дела и тут Евсей и ляпнул, что у них такой "киднепинг" с двойным убийством случился, что даже в кино такого не увидишь. В подробностях он описал Косте происшествие в Уваровске и когда Костя узнал фамилию матери, что-то вспыхнуло в его голове, наэлектризовалось, трубка телефона стала горячей-горячей и у него затряслись руки. Руки продолжали трястись после разговора.

Его напарник Мишка с ужасом глядел на это белеющее на глазах лицо, на синие губы, на трясущиеся руки Кости, побежал в канцелярию за корвалолом и отпаивал Костю, словно, окаменевшего от свалившего на него горя. Мишка привел Иваныча, тот поглядел на Костю и выслушав историю, сказал только одно : "Езжай!" и Костя через два часа уже сидел в поезде уносящем его к Ленке в Уваровск.

Приехав, чуть не с порога, увидев ее пустые глаза, схватив ее в охапку, не спрашивая, лихорадочно запихивая в сумки ее вещи, он привез ее к себе : больную, нервную, озиравшуюся по сторонам и пригибавшую голову при любом шуме, словно порченная охотничья собака от выстрела, поседевшую и совсем переставшую улыбаться - маленькую женщину, любимую им по-прежнему, а может быть еще более.

Прошло уже четыре месяца их совместной жизни. Он старался как мог щадить ее, окутав теплом и заботой словно коконом. Он не позволял ей даже посуду мыть, потакал каждому ее желанию, нянькался, говорил и двигался по дому тихо, боясь нарушить хрупкое равновесие, создавшееся между ними. Он понимал, что их сожительство искусственное, основанное на его желаниях, а она просто молча не сопротивляется ему, наверное, потому что у нее просто нет для этого сил.

Но все же, Лена потихоньку оттаивала и иногда, когда они вечерами сидели дома одни, положив Костину голову к себе на колени, легко и нежно гладила ее своими маленькими узкими ладошками, залезая ему в непослушную шевелюру, трогая лицо и уши. Он млел от избытка счастья и, казалось, что все прошло и забылось, но ночью снова слушал, как в ванной шумит вода, которой никак было не дано заглушить тихий скулеж и вой, потерявшей все, женщины.

Он сидел у ванной на полу часами и ждал ее возвращения, но она все плакала и плакала, никак не умея остановиться. Горе свое она тщательно скрывала, не упоминала о ребенке ничего и никогда, ничего не просила и жила с ним, словно делала ему одолжение. Леночка, как он звал ее теперь всегда, стала для него самого, находившегося до этого на грани самоубийства от одиночества личного и служебного, от свалившихся на него неприятностей, от предательства, от страха, безотчетного страха, перед будущим, соломинкой, для утопающего.

Он держался ее так, как не держался никого до этого. Эта женщина стала для него всем, хоть он и понимал, что Лена не любит его, просто спасается от жестокой боли за его спиной.

Пусть - думал он, - ничего, главное, чтобы она оттаяла, главное, чтобы забыла, потом как - нибудь, потом что-нибудь... Тем более, что в постели "маленькая льдина" преображалась и, забывая обо всем, превращалась в орущую и царапающуюся, от вырывавшейся наружу через боль, воспоминания и страхи, долго сдерживаемой женской страсти, кошку. Он утешал себя, что ей хоть иногда, но было хорошо. Это - тоже лекарство и лечиться таким путем тоже имело смысл.

Ленка, с ее принципами независимости, пошла сразу же работать. Он помог ей устроиться в только, что созданную, налоговую полицию, дознавателем. Работа как-то сразу ей понравилась, она, в отличие от него умела считать и любила цифры. Поле деятельности было широким, налоги в России не платил никто и никогда. А самое главное он был за нее спокоен в свое отсутствие.

Федеральная служба налоговой полиции, единственная служба страны была обеспечена "физиками", здоровенными "лбами" - телохранителями, "черепашками ниндзя" в масках. Пусть больщие и глупые защищают маленьких и умных. Это было хорошо, учитывая Ленкину постоянную тягу к поиску на свою маленькую задницу приключений, к обострению ситуаций, к резкому и бескомпромиссному спору, к неуемной жажде справедливости.

Они так и жили вместе - отогреваясь друг около друга. Вместе им было теплее и увереннее, хотя уверенности в завтрашнем дне не было у обоих. Одинокие души во враждебном им мире, встретившиеся и идущие вместе по коротким отрезкам своих коротких жизней. Он был почему-то уверен, что она бросит его. Он ждал этого, боялся этого и знал, что вторую разлуку с ней выдержать будет труднее.

Вот и сейчас, возвращаясь домой из "похода", он знал, что не встретит на ее лице счастливой улыбки, когда войдет в дом. Она просто встанет рядом, помолчит и посмотрит в его глаза своими грустными остекленевшими глазами, потом пойдет на кухню и станет готовить ему ужин. Они вообще мало разговаривали дома. Она из болтушки - щебетушки стала молчаливой и тихой. Но не пришибленной, нет, просто притихшей и какой-то взрослой, как мать.

Их роли с институтских времен переменились до наоборот: из веселой и озорной девчонки с косичками, она стала взрослой серьезной тетей, а он из сильного и смелого парня, певца и стихоплета, любимца баб, превратился в растерянного и смешного дальнего родственника - мальчика, приехавшего из провинции к своим умным и богатым родственникам. Ему было все равно, кто сверху, кто снизу - он любил ее - вот и все, и перегрыз бы горло любому, кто посмел бы ее обидеть. Чем дольше она с ним пробудет - тем лучше. Но ему было с ней все еще холодно.

Костя ехал и ехал, спать не хотелось, коньяк грел душу. Рядом, привалившись к стеклу, дремал Сологуб , Филин тоже по стариковски уронил голову на грудь, а молодой следак глядел и глядел в окно, словно хотел наглядеться на Весну, несмело наступающую на тихие поля и леса, тихонечко стучавшуюся в двери замерзших деревенских домов, попыхивающих темным дымком из своих квадратных трубочек, задумчивых и грустных, за окнами которых теплилась жизнь - непутевая и глупая, добрая и справедливая, больная и здоровая. Жизнь была везде и она хотела жить и верить, в то, что лето будет, в то, что будет хлеб, в то, что будет счастье - большое или маленькое, какая разница, главное, чтобы было.

Когда машина въехала в город, сонные пассажиры, словно шестым чувством почуяв родное, начали потягиваться и отряхиваться, приходить в норму и готовиться к дому, к женам, к детям, к ужину. Филин вышел первым, его дом в центре города - привилегия, всех областных прокуроров, был симпатичным с замысловатыми балкончиками и окнами на театр юного зрителя, на большой проспект и площадь с фонтанами и вечно тусующейся допоздна молодежью. Олег Петрович, уже немолодой человек, хоть и брюзжал по поводу вечного шума, был в душе рад этому полному жизни и юности месту. Потом завезли Сологуба, тот тоже не отставал от шефа и жил на набережной. Костя остался один. Он попросил Валерку отвезти его в контору, чтобы оставить там тома уголовного дела, да и дела еще были не все приделаны : вечные командировки отрывали его от кучи иной работы, от которой его никто не освобождал.
Зайдя к себе в кабинет, он открыл сейф где лежало новое дело по убийству двух заезжих отморозков из Казани, решивших попробовать почву в городе, на предмет интересов "казанской братвы".

Он с грустью смотрел на большой кирпич нового дела. Оно было темным-темным, таким темным, что даже нереальным каким-то. Приехали к нам в город "казанские" братки, на предмет не войти ли сюда , в этот Мухосранск, для своего интереса. Походили ребятки по крутым, понюхали воздух и вроде никому особо ни какие органы не наступали, да только решили наши с ними разобраться круто, чтобы другим неповадно было. Через два дня в Пантелеймоновском лесу нашли машину "казанцев" с двумя горе - седоками, расстрелянную из автоматов так, что эксперты, считая дырки на ней, сбились со счета, когда цифра перевалила за сотню. Чуть меньше дырок насчитали и в самих приезжих.

Когда Костя с группой выехал на место происшествия и увидел эту картину, он сразу вспомнил фильмы про мафию, про Чикаго, про Терминатора. Они целый день и вечер убили на осмотр, на сбор гильз, на описывание многочисленных повреждений в машине и людях. Замерзли, устали и оголодали. Пришлось ужинать там же. Водители привезли им пирожков с газировкой, привезли и бутылочку с пробочкой, и они тесной семейкой, не отходя от "кассы", расположившись на капоте расстрелянной машины с двумя трупами внутри, поужинали, чем бог послал, выпили, потом еще выпили по пятьдесят спирту из загашника судмедэксперта, поболтали, посмеялись, рассказали пару анекдотов, обменялись мнениями по поводу раскрытия этого дела - решили, что дело "темное", "темнее не бывает" и раскрыть его, пожалуй, будет нелегко.

Однако, решили они, дело сделанное неизвестными преступниками - все же богоугодное, поскольку мир был избавлен от двух "чмо" и если бы, удалось найти и стрелявших и заказавших, то мир был бы избавлен еще от двух-трех "чмо", но все хорошо всегда не бывает и этот результат бандитских разборок - тоже результат и результат, надо сказать, весьма положительный.

Он не любил "бандитских дел" - шуму много, толку мало. А , если честно, то в душе считал, что туда им всем и дорога. Как говорится про покойника: "интересная, но короткая жизнь". Раз тебе так интересно, то и смерть твоя неизбежна и скора на расправу. Смыть их грехи можно было только кровью. Вот они их и смывали. Была бы его воля - он бы вообще не искал убийц. Потому, что, зная, что убиенные ими люди - уроды, хотелось почему-то сказать убийцам спасибо.

Это дело было "темнее темного", зацепок никаких. О личности убитых отрывочные данные из суверенной республики Татарстан, положившей на Россию все свои обрезанные по - мусульмански причиндалы. Запросы туда оставались без ответа, менты и прокуроры по телефонам не желали общаться, в общем, полная лажа в отдельно взятом государстве. Даже с украинцами он находил общий язык. По делу о нацистском "Викинге" ему пришлось проделать огромную работу по выяснению личности Водкина в Мариуполе.

Он сам, на свой страх и риск съездил туда, перезнакомился с операми и следователями. Они пролопатили для него все что могли, выяснили до деталей прошлое этого проходимца Водкина и потом, он уже просто звонил им на Украину и коллеги делали для него просимое за день-два, а по официальным дипломатическим каналам это могло делаться и по полгода. В Татарии же гребаной, решили, что они суверенная республика и по-русски "не понимэ". Смирнов ненавидел шовинизм и национализм во всех его проявлениях, для него не существовало национальностей, для него существовали люди : хорошие и плохие, умные и глупые, доброжелательные и злые. Только так, по этим качествам он оценивал людей, а татарин ты или еврей не имело никакого для него значения.

Как ни смешно, а с фашизмом он начал бороться еще давно, в 1987 году, когда он, волею случая, оказавшись на полудиссидентской - полугебешной тусовке в одной общаге, среди сброда, причислявших себя к инакомыслящим интеллигентам, мелких людишек провинциального города. Выпив полстакана водки, один из молоденьких аккуратно подстриженных мальчиков, серьезно насупив бровки, вытянул ручонку вперед и вверх и громко крикнул : "Хайль, Гитлер !", после чего с ходу получил от Кости по морде. На Коську накинулись еще двое, но и они получили по мордам.

Тогда на него зашипели и закричали "интеллигенты-дисиденты" закричав, что здесь может свободно высказываться каждый, на что Костя заявил, что он желает еще и свободно волеизъявляться и если кто-то считает себя фашистом, то он должен быть готов, к тому, чтобы встретиться с антифашистом, каковым он Константин Смирнов и является еще с детских лет, а сейчас, он благодарен случаю, позволившему ему дать по роже за слова "Хайль, Гитлер!" сосунку - со свастикой в петличке, поскольку давно мечтал об этом. А еще - вы все козлы и стадо баранов, если не понимаете простых человеческих истин, где есть добро, а где есть зло. И пошли вы все на хуй и к ебене матери и ушел, громко хлопнув дверью, утащив за собой своего мертвецки пьяного приятеля Леху, по национальности еврея, и двух пьяных девок, в вышитых, по-древнерусски, петухами, кофточках с большими теплыми грудями, которыми они потом закусывали и занюхивали водку у Лехи дома.

Костя устало, развернул кирпич своей "темнухи" и уселся писать еще одно поручение на проведение оперативно-розыскных мероприятий, адресованное в УОП ( управление по организованной преступности), между собой называемое следаками "управлением организованной преступностью". Кой хрен был от этого управления, ни Костя, ни его сослуживцы, ни начальники не понимали.

Оголили уголовный розыск, забрали туда лучших, посадили их на добычу оперативной информации, которая не шла в уголовные дела, а оседала в УОПе в их оперативных и литерных делах. Отдачи же, а именно посадки бандитов в тюрьмы, раскрытия преступлений, поисков свидетелей и очевидцев или иных доказательств, никакой не было. Только оперативная информация. Ее можно было сливать от одной банды к другой, травить их на взаимное уничтожение, продавать за деньги, отдавать в долг, брать взятки, фальсифицировать дела на ослушников, причем делать это совершенно беспрепятственно, прикрываясь высоким званием спецслужбы по борьбе с оргпреступностью.

Уследить за этим по завесой секретности не было никакой возможности. Короче, можно было так как и написано в названии управления - управлять организованной преступностью, создавая еще одну ее надстройку - государственную. Что, похоже, эти архаровцы и делали. По крайней мере, толку в раскрытии уголовных дел от них не было никакой. По-прежнему, топтали ноги опера угрозыска : и по бытовухе и по заказухе, и нет-нет, но и приносили следакам чего-нибудь в клювиках. Дела-то все же раскрывались, и раскрывались ,как правило, ими.

Костя любил опытных оперов - своеобразный народ, полусобаки-полуволки, бегающие по острию бритвы, диковатые и неприрученные, вечно преступающие законы, чтобы их охранять. Сложная, и в то же время очень простая теория и практика сыска, основана была на низменном - на страхе, на трусости, на жадности и подлости. Опер выискивал информацию применяя довольно простые способы шантажа - прикрывал мелкое преступление, ради крупного.

Алкаши, проститутки, бомжи, преступная шушера, все шло в ход ради отыскания зацепок по тяжким преступлениям. Розыскник мог закрыть глаза на кражу, вытащить права пьяного водилы, защитить опущенного в камере, "развести" склочницу соседку или бывшую жену, а потом долго и нудно тянуть и тянуть из завербованных сведения, используя, якобы забытое, в качестве дубинки.

Ни для кого не секрет, что в кабинетах розыска били людей. Способы унижения и слома человеческого достоинства тоже были, в общем-то, просты. Например, чистенького, принимающего ежедневно душ, белорубашечного человека в галстуке, могли избить в обшарпанном, грязном кабинете, разговаривая с ним по-фене, с грубыми матерными оскорблениями, а потом засунуть его в "клоповник" на нары к бомжам со вшами, язвами и туберкулезом. Резкое опущение вниз на дно иногда давало результаты, в основном в отношении слабых духом людей.

Такими забавами грешил и Костя. Однажды, расследуя дело об убийстве, он самолично, после допроса, взял за ручку, отвел в РОВД, а там засунул в бомжовый "клоповник" молодую красивую женщину, чистенькую, беленькую, по профессии учитель, какую-то всю воздушную и восторженную, находившуюся в эйфории от своих принципов, укрывавшую убийцу - своего сожителя, мудака и наркомана. Через десять часов, когда грязные и вонючие подсадные шлюхи в камере сделали свое дело, "педагог" захлебываясь от слез и избытка информации, торопясь и проглатывая слова, сдавала ему своего милого со всеми его погаными потрохами.

Вот и сейчас, Константин не надеялся на крутые спецслужбы, а просто позвонил Николаю Медведеву, оперу по особо важным в управлении уголовного розыска.

- Коля, ты еще жив ?

- Пока жив, сам-то как ? Чего на работе торчишь, уже девять вечера, шел бы домой, и не отвлекал добрых людей.

- Сам-то чего торчишь ?

- Да ты же знаешь, чего дома-то одному делать, выть на унитаз, что ли ? Куда мне спешить - ни жены, ни детей. Дежурю опять. Ты вот женился, а домой не идешь, чего так ?

- Долго рассказывать, на унитаз выть можно и женатому.

- Ну, тогда выкладывай гадости.

- У тебя по татарам ничего нет новенького ? Ну по этим "дырявым"?

- Ни хрена, Костя, хоть режь. Эти темнилы из ОРБ чую, знают, что да как, но молчат, не исключено, что они и помогли татарам переселиться к Аллаху.

- Ну ты блин, даешь, версии у тебя уж больно крутые.

- А чего, Костя, ну не бывает так, чтоб пусто и трындец, что-то ведь должно остаться. Кто-то слышал, кто-то видел, кто-то подумал, кто-то пукнул, а кто-то и стукнул на того, кто пукнул. Не стучат, не видят, не слышат. Пахнет чем-то не нашим, не блатным, не преступным, чистенько как-то, только государство любимое так умеет, чистенько и аккуратненько. Понял меня ? Не копай, темнухой больше - темнухой меньше. Тем более начальство мое, как-то странно, с меня за раскрытие именно этого дела ничего не спрашивает. Как будь-то не было убиенных и все !

- Ну ладно, это уже не по проводам. Будет повод встретиться и перетереть за жизнь. Бывай.

- Будь здоров, Костя, топай домой.

Домой. Что было для него домом ? Ленка, холодная и грустная? Стены взятой напрокат квартиры, небогатая обстановка, телевизор ? Что ? Раньше, когда он жил один, он довольно часто вообще не ходил домой ночевать - спал прямо в кабинете на стульях, укрывшись зеленым военным бушлатом для выездов на места происшествий, пропахшим всеми возможными запахами убийств : трупной вонью, кровью, мозгами, блевотиной, бензином, порохом - такими родными и привычными запахами рабочего следователя прокуратуры. Костя привык спать здесь, в полном всяческих интересных вещей кабинете, заваленном вещественными доказательствами, изъятыми предметами, оклеенном подаренными плакатами и календарями, мишкиными цветами, развешанными по стенам и стоящими на подоконнике.

Мишка был необыкновенный человек - хитрый и въедливый следак, "колун", фанат своего дела, аккуратный и дисциплинированный, и в то же время семьянин до мозга костей, никогда не выбирающий, что важней работа или семья. Семья для Мишки всегда была главней, сама служба, ее философия, подстраивались им под семью. Его можно было сравнить с типичным американцем, исповедующим принцип - "служение обществу для блага отдельно взятой собственной семьи".

Мишка никогда не чурался своих коллег, в большей части раздолбаев и пьяниц, матершинников и циников, но участвуя в жизни отдела, всегда держал пусть маленькую, но дистанцию, не допуская никого в свои личные дела и не смешивая их со служебными. Каждый знал, что напоить Михаила практически невозможно, тот придумает миллион отговорок и причин, наврет про желудок, сердце и печень, лишь бы придти домой трезвым и не слишком поздно.

Его жене повезло - о таком мужике можно было только мечтать, не то что о них - не ценящих семейный уют, пьющих, матерящихся, дерганых каких-то. Мишка был цельным, сильным и хозяйственным. Он как мог, постоянно хлопотал по обустройству своего кабинета, заклеивал дыры в стенах плакатами, доставал какие-то тумбочки, потом менял их на столики, столики менял на полочки, заставил все своими цветами, добыл где-то "зависший" телевизор с видаком, хитромудро, обжулив всех, зажилил компьютер, украл где-то новые стулья и теперь кабинет, хоть и был немыслимо заставлен и завален всей обычной для следствия херней, выглядел обжитым и домашним, в отличие от казенно пустых и холодных кабинетов коллег.

Что бы Костя делал без Мишки - он не представлял. Тот был для него как мамка. Совершенно разные люди - они были друзьями и многое, очень многое, оба знали друг о друге. В результате Мишкиных усилий, им обоим хотелось возвращаться в этот маленький, уютный кабинет снова и снова, потому что обоим нравилась какая-то присутствующая здесь домашняя теплота - одному, потому что он без нее жить не мог, а другому, потому что у него вообще ее не было - не было ни теплоты, не было и самого дома.

Костя потерял свой дом уже давно, когда развелся с женой пять лет назад. Страшная боль от потери дома и возможности жить с обожаемой дочерью, до сих пор еще резала сердце, хотя, надо признать, уже меньше. А тогда, тогда Константин, даже плакал от потери единственно дорогого человечка, он не мог избавиться от мыслей о ней, делал глупые вещи, приезжал к ней, к ее кроватке, игрушкам так часто, что окружающие решили, что он катается к своей бывшей. Ее новый муж, неплохой мужик, стал странно коситься. И хотя его всегда хорошо принимали, в один прекрасный момент, бывший тесть прямо заявил ему, что все, хватит сюда мотаться, ты мешаешь жить другим. Ему дали понять, что прошлого не вернуть и жить надо вперед, а не назад. И он пошел вперед, потому, что отступать было некуда, позади была "Москва" и "заградительные отряды" из бывших родственников, друзей и подруг.

Мотание по жизни, вечные командировки, по три-шесть месяцев, какие-то вечно придумываемые учебы в ИПК - все это лишь для того, чтобы уехать, забыть, чтобы не помнить, чтобы учиться новому, чтобы идти вперед. За это время он намотал по стране тысячи километров. Судьба заносила его и в Среднюю Азию, и на Кавказ, в Сибирь, на Украину и даже в Туву.

Ему стали нравиться дороги, вокзалы и аэропорты, гостиницы и столовые. Его дома, - снятое жилье, общаги, комнаты временных женщин, не были ценностью, он расценивал их словно гостиницу, для ночевок и краткого отдыха. Если с теплой женщиной - хорошо, если нет - тоже не хреново, одеяло не сваливается, никто не лягается и ноги не заворачивает. Не было главного элемента дома - любимой.

Ей могла бы быть Елена, клявшаяся ему когда-то в верности и любви, не отпускавшая его по утрам, плачущая от избытка счастья в его объятьях, но и она бросила его в самую трудную минуту. А ведь уходил из семьи он и из-за нее тоже. Ему вдруг показалось, что избавившись от своей бывшей, он сумеет начать жизнь заново с Леной. Она стала со временем очень дорога ему. Он привык к ней за пять лет учебы, к ее глазам, волосам, рукам и губам. Он думал, что она - это серьезно и вновь ошибся. Ну не везло ему с бабами. Все вроде нормально : и секс и не секс, а только не мог он без любви любить. Трахаться мог, а вот любить нет. Потому и тащило его куда-то по чужим постелям, по чужим рукам, по чужим поцелуям.

Он думал, что ищет и выбирает, а на самом деле его находили, выбирали и ловили как рыбу, а он просто жил, плывя по течению за своими чувствами по холодной реке непутевой человеческой жизни.

Звонок, как всегда, зазвонил неожиданно. Вообще звонкам телефона можно давать разные эпитеты : долгожданный, радостный, "счастливая трель", зловещий, оглушающий, тревожный, неуместный, нежданный. Этот был и тревожным и нежданным. Времени было уже полдесятого, за окном было темно, в дежурке не знали, что он здесь, начальство тоже, сегодня была не его неделя дежурить. Дилемма : брать или не брать трубу, решалась просто - брать. Просто - потому что человеческое любопытство - самая главная движущая сила прогресса. Но любопытство не всегда приводит к добру.

- Смирнов слушает, - он выдохнул в трубку, надеясь, что звонит Ленка и беспокоится о нем.

- Что, блин, досиделся мужчина ? - голос Кольки Медведева, был радостным, - поехали на "свежачка" съездим. Дежурный ваш следак - Наталья, от ребенка отойти не может, жалко девку. Решили тебя припахать - все равно на работе паришься. Это я - " мальчишь - плохишь" посодействовал, - с гордостью заявил опер.

- Ну ты бля.......( ругался Костя красиво и долго )..., поехали.

Через четверть часа, они уже входили в освещенный подъезд двухэтажного дома на Пятерке, двор которого был наводнен милицейскими машинами. Там они сразу же натолкнулись на работавшую по трупу группу : следователя районной прокуратуры, оперов, криминалистов и судмедэксперта. Труп действительно был свежим, кетчупоподобная кровь разлилась по подъезду, размазалась по стенкам, обильно пропитала свитер мужика лет тридцати пяти, лежащего лицом вниз на площадке первого этажа.

Группа работала обыденно и скучно, монотонно зачитывались описываемые пятна крови, следы, повреждения на одежде и теле трупа. Их было немного, два, оба со спины : колото-резаная рана в области сердца и печени. Судя по ранам нож был большим, типа кухонного или охотничьего. Под мужиком, около ног, были обнаружены баночка с черной ваксой и сапожная щетка., там же был обнаружен следочек - чуть смазанный кусочек следа мужского ботинка с рифленой подошвой.

Спросив районного следователя не требуется ли помощь, и, получив уважительно-отрицательный ответ, Костя с Николаем, переглянувшись, пошли наверх. Надо было поговорить с соседями.

Получалось, все очень дико. Мужик, положительный семьянин, инженер, непьющий отец семейства, собирался в ночную на завод и вышел на лестничную площадку почистить ботинки. Нет и нет мужа, жена вышла через пятнадцать минут за дверь - муж лежит мертвый в луже крови. Все жопа... Кто, чего, главное за что - не известно. Участковый прошелся по квартирам. В двух двери не открыли, в других ничего не слышали, был сериал и народ зависал у телевизоров.

- Может женушку тряхнем? - мотнув головой в сторону бьющейся в истерике женщины в чистенькой обихоженной спальне, неуверенно пробормотал Константин.

- Да чего-то не похоже на семейные разборы, - Коля задумался, - Давай еще версию, важняк.

Они напрягли извилины и решили, что предполагаемый убийца мог прятаться на площадке второго этажа. Там, в квартире номер пять по данным соседей жила молодая девушка с ребенком, выпускница детдома, квартиру получила недавно, к ней похаживали парни и там бывали гулянки.

Николай долго звонил в дверь, потом стал барабанить кулаком. В глубине квартиры заплакал грудной ребенок - значит кто-то дома был. Они стали стучать еще громче, Костя даже пнул в дверь. Видно, поняв, что они просто так не уйдут, некто, а именно молоденькая, худенькая девочка, лет шестнадцати с виду, с огромными глазами - блюдцами, трясущаяся от страха, отворила хлипкую дверь.

- Милиция,- Николай сунул девчонке в лицо "ксиву" и без приглашения грубо, оттолкнув ее плечом, вошел в квартиру. За ним вошел и Костя.

- Что не открываешь, совесть нечиста ? Где хахаль ?

- Ушел, час назад ушел. Мы поругались, он и ушел. Вовка это Чугунов, из детдома, знакомый с детства. Пьяный он сильно был, ругался. А что он натворил-то ? - девчонка была бледна и тряслась. В комнате орал младенец, но над ней нависали два здоровенных мента и загораживали проход, обойти их было невозможно. Ей было страшно, она не знала, что делать.

- Живет где Вовка ? - Николай наезжал на нее по всем правилам, грубо и жестко, - Ну, блядь! Что память отшибло, курица ?

- Здесь недалеко, Добролюбова, шесть, двадцать.

- Нож был у него ?

Девчонка потупила глаза и прошептала : "Да"

- Сиди дома, нос никуда не высовывай, приедем к тебе позже. Иди, успокой ребенка.

На дежурном "бобике" они добрались на Добролюбова быстро, там Николай и участковый, встав с оружием за дверью по обе стороны, пропустили Костю, имевшего более элегантный вид, вперед к глазку.

Костя позвонил, за дверью кто-то пыхтел и молчал. Слышно было пьяное бормотание и тихий присвист. Костя позвонил еще раз, бормотание не прекратилось. Создавалось такое ощущение, что кто-то лежит у порога, может быть, сам пьяный Вовец.

- Сходи - ка в машину за монтажкой, - послал участкового вниз Николай. Тот ушел. И вдруг дверь неожиданно растворилась на всю ширину и оттуда вывалился здоровенный парень лет восемнадцати - двадцати, бритый наголо в серой мятой курточке. В руке у него был широкий кухонный нож для разделки мяса. Парень, на их счастье, был пьян в сиську, и, споткнувшись за порог, упал на лестничную площадку, прямо ментам под ноги. Падая, он задел Николая, и тот, отшатнувшись, чуть не сверзился с лестницы. Костя мгновенно сориентировался и резким заученным движением врезал парню по шее сзади ребром ладони и упал ему с высоты на спину коленом. Тот захрипел и затих.

- Я погляжу, можешь еще, старик, - Коля засовывал в кобуру пистолет и доставал наручники. Через минуту парня уже тащили в "бобик" , чтобы бросить его бесчувственное тело в автомобильный "тюремник" и отвезти его туда, где судьба уготовила ему свое место. Неудачно начавшаяся его жизнь, неудачно и заканчивалась.

- Ты знаешь, старик, как дело-то было, - Николай, уже в управлении, нервно курил и рассказывал обо всем, что выпытал у сидящего без ботинок, кающегося, плачущего и пишущего торопливо явку с повинной, Вовы Чугунова - бывшего детдомовца, алкоголика и хулигана, привыкшего безнаказанно обижать малышей и девчонок в детдоме, обирать их и издеваться - бессмысленно, глупо и жестоко. Точно также, бессмысленно, глупо и жестоко, Чугун совершил и это убийство. Когда он разъяренный от отказа девочки - мамы Маши, которую еще в детдоме пугал и насиловал, вышел из ее квартиры и, спускаясь вниз, увидел на площадке первого этажа, наклонившегося вниз, и, чистившего ботинки мужика, не задумываясь, просто, походя, ударил его в спину два раза огромным кухонным ножом и пошел дальше, не останавливаясь. Потерпевший умер и даже не понял отчего.

- Вот такие дела, старичок. Пойдем, выпьем по сто, а то так вот, выйдешь лапти подвязать и тут же их и протянешь от такого вот Вовчика.

- Эх, жизнь, мудрена ты и проста одновременно. Пошли.

***

Глава 5.
ЧЕРНЫЙ КОТ

По тундре, по железной дороге,
Где мчит курьерский "Воркута-Ленинград"
Мы бежали с тобою, уходя от погони,
Чтобы нас не настигнул пистолета заряд...

Хриплый голос шансонье, утопающий в сигаретном дыму роскошного зала в кабаке "Москва", надрывался и плакал пьяными слезами о потерянной молодости и тоски от беспросветности будущего. Души, потерянные души завсегдатаев ресторана, надрывались и плакали вместе с ним и в шуме вечного гомона, звяканья бокалов, шуршанья роскошных платьев и атмосферы алкогольной тревоги, ненадежности и легкого ощущения близкого конца, отлетали вверх, к лепному потолку, и, будучи в нетрезвом виде, смешивались, толкались, делали немыслимые зигзаги и вновь падали к столам своих тел. Тела же наливались водкой и коньяком, мешали их с шампанским, смеялись, громко говорили, пьяно перебивая друг друга, уважали и неуважали, лежали в салате и плясали.

Сереге Долгову, по кличке Кот, мрачно оглядывавшему зал, хотелось встать и разрядить в толпу, в эти пьяные морды дружбанов и собутыльников свой "ТТ", так, чтобы кровища и мозги летели на белые скатерти столов и плескались масляной красной краской на импортные розоватые стеновые панели стен. Он сегодня здорово нажрался, мозги медленно крутились в мутном омуте головы, ему хотелось уйти, но уходить было некуда - это и была его теперешняя жизнь.

- Кот, я тебя уважаю. Скажи , ты мне теперь брат или нет ? - к нему подсел пьяный бритоголовый пухленький парень, типично-типичный бандит Лось, с золотой, в палец, цепью на толстой шее, с квадратной золотой печаткой на пальце, с масляно улыбающейся рожей, на мясистых губах которой прилипли остатки сливочного крема. "Лось" был доволен. Он - бригадир мелкого пошиба, в результате слияния остатков группировки "морозовских" с бандой Кота автоматически становился его заместителем со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бандитская жизнь их была сложной, постоянно меняющейся, выбытия бойцов и начальства были нормой и, кто знает, случись что с Сергеем, Лось из бывшего быка сразу бы стал папой. Как говорится, все под богом ходим. Кстати об этом же самом, глядя на лоснящиеся жирные губы Лося, думал и Долгов. "Пришью тебя, сука, я скоро", - похлопывая нового зама по плечу, Кот с наслаждением представил его рожу в дубовом лакированном гробу.

Вот уже четыре года, его судьба, начав свой отсчет с ноября 1991 года, резко вильнула в сторону, повернула еще и, махнув хвостом на прощание прошлой жизни, пошла в обратном от нее направлении. Спорт и спортсмены перерождались. Борцы и боксеры, штангисты и каратисты стали почти поголовно бандитами и рэкетирами, потеснив и заняв места "блатных" с их скучным и пресным "законом".

Жестокость помноженная на жестокость плюс беспредел пересилили все устоявшиеся нормы преступного мира. Бандюки, словно сорвались с цепи с появлением нового класса коммерсантов. Деньги, шальные и уворованные, отнятые у людей и перешедшие к комерсам, в общем-то, незаконно, незаконно же у них и изымались стаями расплодившихся рэкетиров. Короче, действовал закон сохранения материи: если у кого-то что-то прибавилось, значит у кого-то это что-то убавилось. Словно грибы после теплого дождя вырастали банды "отморозков", не гнушающихся ничем, подбирающих любую падаль, рвущих на части новоявленных нуворишей, не давая покоя простым людям, уже потерявшим ориентацию в круговерти преступно-коммерческого мира.

Серега, закончив институт, был вынужден оставить свое место помдежа в милиции, должность была сержантской, а сотрудник с высшим образованием, был обязан служить на офицерской. Долгов не хотел уходить. Он знал, что предлагаемые должности оперуполномоченного уголовного розыска и следователя были трудны и опасны. Надо было ловить шушеру, шушера не хотела, чтоб ее ловили, могла и ткнуть ножом и стрельнуть из ружья. Надо было прозябать в засадах, в следственных камерах тюрьмы, допрашивать всякий сброд, получать пинки и удары в спину от начальства, да надо было...

Денег за эту неблагодарную работу, платили катастрофически мало, а соблазнов в последнее время открывалось очень много. Хотелось всего и сразу, но платить за это не хотелось ничего. Сергей, общаясь со своими друзьями-спортсменами, видел, как многие из них только, что недавно, стрелявшие у него червонцы до получки, вдруг исчезали, а потом неожиданно появлялись на хоть и недорогих и подержанных , но иномарках и новых "восьмерках". Во взгляде их появлялась какая-то уверенность и сила, не физического, а какого-то иного свойства. Это была уверенность и сила власти - власти над чужими жизнями и кошельками. Серега завидовал им, хоть и понимал, что "бандиты" - новое сословие России, имели жизнь притягательную, но и опасную. Он и хотел и не хотел быть с ними - вколоченные в него прошлым моральные устои и тормоза, не давали возможности броситься в эту жизнь, как в омут с головой.

В конце концов, решение надо было принимать и он перешел на офицерскую должность оперуполномоченного уголовного розыска в одной из спецкомендатур района, учреждения, называемого в народе общагой "химиков". Контингент общаги был сложным, это были люди и с судимостями за неосторожные и нетяжкие преступления, были те, кто за хорошее поведение или взятку был условно-досрочно освобожден с обязательным привлечением к труду, т.е. на "химию". Времена наступали сложные и складывалось такое ощущение, что приходящие туда из зон люди, выходили оттуда не за поведение, а именно за взятки.

Преступный мир хорошо подогревал зону, спасал своих "блатных", вытаскивая их на свободу любыми способами. В результате этот и без того дурацкий и устаревший правовой институт УДО был превращен в фарс. На "химию" попадали именно те, кто туда никогда и ни при каких обстоятельствах не должен был попадать.

Когда Серега понял это, спокойная и понятная до этого жизнь превратилась для него в кошмар. Неопытный опер, находясь в окружении прожженых волчар, мог надеяться только на себя, на свой прежний боевой опыт, а у него за плечами был опыт лишь его коллег : злобных, как собаки, пэпсов, угрюмых, замотанных участковых, шебутных и наглых оперов, воняющих тюремной парашей следаков. Они все работали, а он их обслуживал. Сам-то ни разу ни на кого не наехал, никого не захватил, ни с кем дрался по службе. К нему уже привозили шушеру успокоенную, притихшую, с уже разбитыми мордами, сломленную морально и физически.

Как это делалось, где происходил момент истины - он так и не понял. Он лишь умел избивать задержанных, распаляясь от их грубого слова, пьяных криков, от того, что кто-то обоссался в камере, от ночных криков, не дающих спать суточному дежурному наряду. В этих избиениях никогда не участвовали те кто их привозил. Они смотрели на этот процесс как-то осуждающе, с долей легкого презрения к своим - легко бить человека, трудно с ним драться.

Долгов, проработал опером в спецухе недолго. Вечное напряжение и страх сделали свое дело. Однажды, когда он работал в ночь и поднялся на третий этаж, для проверки исходящего оттуда шума, кто-то вдруг выключил свет и набросил ему на голову одеяло. В темноте, его пинали ногами, молча и сосредоточенно, не били по жизненно важным местам, а больше норовили надавать пинков в зад и этими же пинками вышвырнули его на лестничную клетку. Ему дали понять - кто здесь хозяин. А он, вместо того, чтобы вызвать подмогу, поднять тревогу и поставить на уши с применением ОМОНА всю комендатуру, промолчал и тихо, чтобы никто не слышал, оттирался в туалете от пыли. Утром он подал рапорт об увольнении из МВД.

Приятели - спортсмены помогли ему устроиться в спорт-клуб тренером по борьбе. Он был хорошим борцом, гиревиком, штангистом, и на ковре, вступал в схватку смело и решительно, уверенный в своей победе, в своей физической силе и в своем праве на победу. Это была не милиция - были правила, спортивное поведение, нельзя было бить по яйцам и в спину. В ментовке это было обычное дело - не ты, так тебе. В спину ты бьешь, ниже пояса или по мудям, какая разница, лишь бы преступник был пойман. Он стоял вне закона и с ним можно было поступать безжалостно, правда, и у него было такое же право к тебе - поступать без совести и жалости, из-за угла и в спину, главное вырваться, главное не попасться. Игра без правил, игра на выживание.

Денег по-прежнему не хватало. Жена, двое детей, требовали своего куска, а кусок этот был негусто намазан маслом. От старых друзей и подруг он как-то резко отошел после института и увольнения. Все они были из системы и общих тем он более с ними не имел.

Но, как известно, свято место пусто не бывает. Серега был человеком общительным и новые друзья и собутыльники появились быстро, правда уже из другой системы. Постепенно, шаг за шагом, особенно после обильного пития и бани, до него стал доходить смысл их жизни и источники для существования. Он был среди них словно белая ворона, разговоры их временами были непонятны : какая-то смесь фени и искусственного нового языка - слэнга. Сергей смеялся, когда они что-то загадочно рассказывали про наклавшего в штаны комерса, негодовал, когда говорилось о бессовестном менте, сочувствовал преждевременной смерти какого-то там Василича или Мони, все это в пьяном угаре, за столом в бане, с обязательным приглашением проституток. Он многого не понимал, но ему нравилась эта жизнь.

Нравилось драть баб на столе или на лавке, стонущих сладко и весело, ощущая собственную власть над ними, поворачивая их куда ему надо и затыкая им рты чем надо. Нравилось иметь таких влиятельных друзей, у которых было все схвачено и подвязано.

Постепенно, он к этому стал привыкать и вот однажды, Семен Семеныч, пожилой и седоватый мужик, простой тренер из школы бокса, пригласив его в ресторан, предложил работу по совместительству. Работа эта заключалась в том, чтобы съездить с Леней-Вторым в одно местечко и забрать там денежки. Всей работы на полтора часа, за то пятьсот баксов в кармане. Долгов с радостью согласился. Про Семеныча давно уже ходили слухи, что он что-то вроде мафиози, но он знал Семена давно и образ крестного отца как-то не очень подходил для него. Теперь все стало ясно. Он быстро представил себе - как это забрать денежки. Получалось надо кому-то либо поугрожать, либо дать в рыло. Это было опасно, но желание попасть в число избранных пересилило страх и Серега, долго не думая, дал свое согласие.

Вечером на серой "БМВ" за ним заехал Леха Кучкин, по кличке Леня-Второй. Почему именно "второй" никто не знал, но отзывался Леня только на Второго.

- Привет, Серега, очко жим-жим ? - весело, щерясь во весь свой золотой рот, рассмеялся Леня, - не ссы, проведем тебе проверочку, как надо, по-блату.

- Чего делать-то надо ? - поздоровавшись, спросил Долгов.

- Морду кирпичом делай, брови насупь и зубами скрипи. Кулаками не забудь поиграть. Ты у нас парень здоровый, видный. Запомни, твоя роль помалкивать и делать страшное лицо. Говорить буду я. Если придется и тебе говорить, говори негромко, но неинтеллигентно. Матерные слова, небось не все еще позабыл с ментовки-то, а? Ладно, не тушуйся, у нас всех любят. Тут и не такие как ты есть. Жизнь, брат, открывается новая, старому в ней не место. Ну с богом !

Машина подкатила к ярко освещенному маленькому двухэтажному зданию-особнячку, расположенному чуть внутри большого шумного проспекта. Из-за своего расположения в этом здании, скрытом от посторонних раскидистыми кустами и деревьями, образовывавшими вроде сквера, внутри территории было нешумно и как-то по-особому спокойно. Ярко-оранжевые фонари тепло освещали заасфальтированную недавно территорию. Около здания в этот вечерний час, а было уже около семи вечера, никого не было, в доме света не было, лишь на втором этаже горели два больших окна. Видно их ждали. Леня и Сергеем прошли в парадные двери.

На металлической вывеске Долгов успел прочитать "Производственно-коммерческий кооператив "Волна". В вестибюле их, по-странному, никто не остановил. Обычно в таких особнячках на вахте сидели здоровые охранники, но никого не было.

- Чего никого на входе ? - негромко спросил Сергей, - странно как-то.

- Ну, убрали ради нас, не понял что-ли,- отмахнулся Лева.

Они прошли на второй этаж. Там в слабоосвещенном коридоре, было видно распахнутые двери приемной. Оба ее миновали и зашли в большой кабинет с роскошными обоями и драпировкой.

Первое, что бросилось в глаза огромный письменный стол с длинной приставкой. Серега даже не сразу заметил за этим столом миловидную женщину лет тридцати пяти. Ее светлые волосы, были с рыжинкой, а на лице блуждала легкая улыбка. "Красивая баба" - подумал Долгов.

- Здравствуйте Вам, - Леня слегка поклонился по-шутовски и продолжил,- Нина Васильевна, как говорится, мы по Вашу душу. Срок-то уже истек неделю назад, а от Вас ни слуху, ни духу. Что с бизнесом делать-то будем ? Неужели какие-то тридцать тысяч, смогут стоить вот всего этого.

- Здравствуй, Леня. Я навела справки о вашей братве, есть подтверждение, что люди вы серьезные и с вами можно иметь дело. А еще говорят, что можно и не иметь. "Август" был у меня, тоже защиту предлагает. Очень солидный дядя, я пожалуй к нему подамся, глядишь и не увижу тебя больше. Ты с ним теперь договаривайся, Леня, всего тебе хорошего.

- Разводишь меня на пустом месте, курица ? Август сюда не ходец и всем это известно. Мы на его территорию не лезем и он к нам. Так что, считай, что ты попала, милая. Тридцать тысяч и мы с тобой будем любить друг друга всю нашу короткую жизнь, а если нет, любить тебя буду я один - здесь и раком, потом товарищ мой тебя полюбит, потом ребятки мои. Долго тебе придется сперму нашу выскребать из различных мест.

Лева, вдруг резко, выхватил пистолет и сунул его в лицо женщине. Та от неожиданности отшатнулась и упала. Лева, присел над ней и сунув черный ствол "ТТ" ей в рот, глядя ей прямо в глаза нажал на курок. Раздался щелчок, и ....Нина потеряла сознание. Потом, усадив ее на кожаный диван, они поливали ее водой их графина, приводя в чувство. Леня не утерпел и ударил женщину тяжелой ладонью по лицу. Голова ее отлетела в сторону и Нина Васильевна открыла глаза.

- Ты, падла, долго меня мурыжить будешь ? Сейчас сюда дочку твою привезут. Выложишь все.

Женщина молчала и с ненавистью смотрела в глаза Лене.

- С бабой справился, да, козел ?

Голова ее вновь от удара отлетела в сторону, волосы растрепались. На губах появилась кровь. Она стекала тонкой струйкой по подбородку, смешиваясь с потекшей краской. Ворот блузки распахнулся и, стоявшим сверху мужикам, стали видны верхние половинки ее красивой груди. Нина уловила их взгляд и попыталась прикрыть их рукой, но Леня вновь ударил ее уже кулаком по лицу. Она свалилась с дивана на пол и стояла на коленях, оглушенная после боксерского удара Лени.

- Ну, сука,- схватив Нину за волосы заорал тот, - деньги давай !

Тряхнув ее голову за волосы, он стал тыкать ее лицом в жесткий кожаный диван, потом бросил и стал расстегивать брюки. Женщина лежала лицом на диване, ноги на полу были согнуты в коленях. Леня Второй, одной рукой приподнял ее зад и сорвал с нее колготки вместе с трусами, а другой вжимал ее лицо в кожу дивана. Ударив сопротивлявшуюся бабу по затылку кулаком, и, буквально, воткнув ее голову в угол дивана, "Второй" стал методично и жестко насиловать ее стоя на полу, приподняв ее бедра руками и держа их навесу. Поза была странной и возбуждающей, Серега поймал себя на мысли, что ему тоже хочется вот так - грубо и жестоко драть бабу в болтающихся на одной ноге колготках с остатками трусиков, в задранной до пояса модной юбке и тихо скулящую от бессилия и ненависти.

Захрипев и кончив, Леня вышел из нее и бросил ее ноги на пол.

- Будешь ?- Леня был весь красный от возбуждения и удовлетворенной власти над недоступной для других красавицей, женщиной-руководителем крупного производственного объединения, богатой и модной, ухоженной и томной, чьей-то женой и матерью.

Серега боролся с собой. Картина представшая перед ним была очень порнографичной, но он понимал, что будет перебор, что этого делать не надо.

- Нет, - тихо ответил он.

- Вот и правильно. Ну так, что сучка е...я будем дружить или нет ? - Леня - Второй легонько поднял женщину и посадил на диван, - Ниночка, можно я теперь тебя буду так называть, дай нам немного денежек , а ? Давай дружить, мы одна теперь семья. Ну не упрямься, душечка. А то вон Сережа, тебя еще не пробовал, знаешь какой у него дрын, проткнет тебя до прямой кишки. Он у нас тихий, но баб любить драть, только давай. Этот, как его, садист, во как, называется. Ты, случаем, не мазохистка ?

Нина уже перестала плакать, угрюмое и избитое лицо ее ничего не выражало, кроме отвращения и ненависти. Она смотрела в стену и молчала. Потом попыталась встать.

- Помоги, гад, - она оперлась на руку Лени и выпрямилась, - дам я тебе твои гребаные деньги, дам, пошли.

Второй радостно и галантно вскочил, поставил Нину на ноги и, встав перед ней на одно колено, помог высвободиться от путавших ноги колготок. Колготки эти он почему-то засунул в карман кожаной куртки. "На память"- хохотнул он.

Дальше все было как в тумане. Сергей угрюмо стоял около приставного стола и дивана. На столе лежал Ленин пистолет. Он подумал еще, что не забыть бы его и взял в руки. В это время от темного полированного сейфа в углу, оттуда где стояли Нина и Леня, вдруг раздался выстрел и Серега, как в замедленном кино, увидел, что "Второй" падает, схватившись за верх живота. А Нина, медленно разворачиваясь, поднимает в его, Серегином направлении, руку с серебристым револьвером. Он умел неплохо стрелять и был хорошим спортсменом, с отменной реакцией, поэтому успел присесть, передернуть затвор и выстрелить быстрее, чем женщина сумела найти его глазами. Пуля его "ТТ" ударила ей прямо в лоб, вышибив мозги и не оставив ни одного шанса на выживание. Коммерсантка рухнула на пол как подкошенная.

- Есть, - почему-то с удовлетворением, как в тире, подумал Долгов и подошел к лежащим на полу людям. Он не часто видел трупы, но почему-то сразу понял, что Леня мертв. Рука его была как-то, по мертвому, подогнута под себя, голова неестественно повернулась к стенке. В области солнечного сплетения было рваное входное отверстие на кожаной куртке, маленькое и немного обгоревшее. Нина стреляла в упор, Леня падал медленно, и лишь это спасло Серегу от смерти. Он мешал ей прицелиться. Второй был мертв - вне всякого сомнения.

На женщину Сергей даже не посмотрел, он резко повернулся и пошел к двери, но вдруг остановился и посмотрел на открытый сейф. В нем лежали пачки денег - рубли, доллары, еще какие-то купюры. Ему почему-то не было страшно и он подумал, что надо вернуться и забрать деньги : себе или Семенычу, неважно, надо забрать эту кучу чужих денег. Он развернулся и подошел к сейфу. Для этого ему пришлось переступить через Леню Второго и Нину Васильевну. Нога встала между ее коленей и он лихорадочно стал выкладывать деньги на стол, получилось много, очень много. Куда их деть ? Ни сумки , ни портфеля у них не было - они шли за тремя пачками баксов. А сейчас ? Рядом на стуле висела женская сумочка и полиэтиленовый пакет.

Сергей осторожно взял его и вытряхнул содержимое вниз, прямо на Нину. Что-то падало, но что он не разглядел, видел лишь небольшую рыжую белочку в целлофановой обертке с бантом, видно, подарок ребенку. Засовывая деньги в пакет, Сергей думал об одном, скорей бы уйти отсюда, скорей бы.

Когда раздувшийся пакет с ручками вместил все, Долгов почти побежал к выходу, но вновь остановился, вспоминая, за что и когда брался руками. Он был мент, юрист и теорию доказательств знал назубок. Оставленный им палец - был приговором с вышкой. Голова работала быстро, но бесполезно - он ничего не мог вспомнить. На всякий случай он стал притирать носовым платком все поверхности, где стоял. Все! Надо бежать, более судьбу испытывать не имело смысла. Он вышел на первый этаж, держа пистолет в кармане, но никто не встретился ему по дороге. "Странно"- подумал он, закрывая двери рукой в перчатке. Он поглядел на их серый "БМВ" и решил идти пешком. Вскоре он уже растворился в жидком потоке вечерних прохожих.

Первая кровь, как первая любовь, никогда не остается забытой. Тот кого ты убил первым - с тобой навеки, ибо смерть эта переворачивает человеческую жизнь так, как не переворачивают жизнь любовь, страх, богатство, образование, женитьба, дети. Забыть ее никогда и никому еще не удавалось. Это как подростковое взросление и полноценность - ты вдруг ощущаешь себя не ребенком , а человеком, не тварью, дрожащею, а имеющим право на решение человеческих судеб одним указательным пальцем правой руки. Если есть в тебе ощущение этого права, то со временем появляется и упоение властью над людьми. Они становятся мелче и ниже тебя и ты вправе не замечать их желаний, их морали, их тел, вообще не замечать их. Они начинают подразделяться лишь на бесполезную и ненужную никому "ботву" и приносящие доход "корнеплоды". Первых можно и не жрать, они просто мешают, путаются под ногами - мелочь приносящая одни проблемы. Вторые были полезны и не более того.

Эта звериная мораль и стала моралью Сергея Долгова. Волчья стая, куда он был незамедлительно с помпой зачислен, когда приволок Семену в полиэтиленовом пакете около ста тысяч баксов, была не очень многочисленной, но отличалась хорошей организованностью, связями и славилась своей жестокостью.

Благодаря своей осведомленности, банда появлялась в самых неожиданных местах в самое неожиданное время. "Предупрежден - значит вооружен" - был девиз Семен Семеныча, бывшего армейского офицера спецназа. Семен умел все, но главное он умел находить людей для использования их в нужных им проектах. Он долго просматривался к Сереге, немного смущало ментовское прошлое, но вскоре он понял, что не ошибся. Эта бывшая собака станет неплохим волком. Кровь коммерсантки Нины, переданные ему деньги, связали их так, что после непродолжительного испытания в дешевом рэкете Сергей был крепко приближен им к себе.

Ему нравился этот парень - образованный, юрист, силач, без лишних комплексов, любящий деньги, но не жадный, он резко отличался от грубых, малообразованных и малоумных жестоких "быков". Серега был похож на него, майора запаса, солдата, прошедшего через круги ада войны и афганского плена, а затем выброшенного за ненадобностью на помойку. Семен был страшно умен, он никогда не выпендривался, одевался скромно, ездил на "Жигулях", преподавал в детской секции бокса, короче, образцовый труженик - физкультурник. Другая же его ипостась была в умении организовать людей, объединить их и послать в бой, на придуманные им самим операции. Придуманные и продуманные до мелочей, без потерь, Лева не в счет, он сам перегнул палку. Братки обожали своего "папу", он держал их своей удачей и умом.

Серега стал своим "чужим" и они, "чужие", не только приняли его, но и возвысили, пользуясь и его знаниями и его силой. Долгов стал помощником Семена по особым поручениям. Когда не клеилось и не перло, когда кто-то в силу тупости не мог развести неглупого комерса или конкурента, вступал в дело он. Его серьезный, импозантный вид, неглупое выражение лица и умная красивая, а самое главное, логичная речь, делали свое дело и результаты были.

Вообще Серега считал, что переговоры лучшее средство для бизнеса. И лишь, когда переговоры заходили в тупик, из-за непримиримой позиции человека, Серега, допускал и убийство. Самое главное было не медлить, а то эта же мысль, как правило, приходила и в противоположную голову. Обычно он старался в таких случаях, здесь же, на месте "терки" стрелять в голову своему контрагенту по переговорам, ставя точку в запутанном споре.

Убивать ему было не страшно. После Нины, он наконец-то стал самим собой - волком, лишь по случайности, долго носившим шкуру собаки. Он как-то сразу успокоился. Страхи, терзавшие его до этого, отошли на второй план. У него было оружие, любое какое бы он не захотел. Это оружие, было не ментовским тупым ПээМом, для стрельбы из которого была такая куча ограничений, что и стрелять не хотелось, чтоб не попасть в тюрьму. Дерьмовое ментовское оружие, не шло ни в какое сравнение с дорогим, мощным, убойным бандитским. Из этого оружия, а любил он "ТТ" и "Беретту", можно было стрелять, когда хочешь и в кого хочешь. Оно притягивало своей силой, разрушительной мощью, самим реализовывавшимся постоянно, смыслом своего существования, Оно давало чувство превосходства - настоящее оружие для убийства, того для чего оно и было сделано.

За его плечами со временем выстроилась вереница жертв, с дырками в черепе, но он до поры до времени не думал о них, потому что решил для себя, что они этого не стоят.

Это было его нынешнее место в жизни - место убийцы и бандита, злобного и жестокого зверя, умевшего галантно кланяться и изысканно выражаться и предательски стрелять в спину того, кому недавно кланялся и улыбался. Стрелять в голову было излюбленным его способом убийства. Голова представлялась ему важнее других органов, ему нравилось видеть бессмысленность борьбы умирающего тела за жизнь, когда уже мертвая голова с развалившимся от пули черепом истекала кровью. Тело еще царапало ногтями пол, а голова была уже мертва, мертва безнадежно и никто и ничто, никакие хирурги и реанимации, не могли спасти человеческую жизнь.

И самое страшное, он стал получать от этого удовольствие - удовольствие и удовлетворение, сходные с сексуальными. Он поймал себя на мысли, что ему нравится смотреть на умирающее, дергающееся в конвульсиях, тело, теплое и живое и одновременно уже мертвое. Это странное время пограничья между жизнью и смертью завораживало его, заставляя задерживаться до его окончания. После этого, как правило, он напивался как свинья, причем в самых дорогих ресторанах, заливая свой грех громадным количеством коньяка и водки.

Жизнь его пока берегла, ни разу еще он не попадал в чей-нибудь заказ и даже ни разу не парился на нарах. Несмотря на бешеный ритм жизни, он стал ощущать, что тупеет от всего этого. Все меньше ему хотелось улыбаться, вежливо слушать оппонентов и все больше хотелось убивать. Нервы его натягивались словно струны на колках гитары, их кто-то тянул и тянул, звук был сначала "до", но постепенно доходил до последней ноты "си". Это "си" и было концом его жизни, он чувствовал, что пока он где-то на "соль", но еще немного и он сорвется. Обычно струна лопается с громким звуком, разлетается в стороны и горе тому, кто от нее вовремя не увернулся. К смерти он был готов, но не боялся ее, просто ему было на все наплевать.

Однажды, это было в 1994 году, зимой, он на своем новехоньком "БМВ", проезжал по - подмосковному заснеженному поселку-городку. Серега заехал сюда, чтобы, по личному приглашению, переговорить с большим человеком, державшим в руках четверть Москвы и положившим глаз на промышленно-развитый Волжск с его, разрывавшими его на куски, бандами и бандочками, группочками и филиалами. Пришло время серьезного передела и вхождения в реальную власть в этом городе людям серьезным и авторитетным. Для этого надо было кого-то поднять, а кого-то опустить. Короче, начать объединение и централизацию под сильной рукой единого заказчика. Разведка донесла о банде Семена - компактном и мощном преступном образовании, использовавшем тот же принцип постепенной централизации. Применяемый Семеном Семенычем принцип партийного демократического централизма был очень по душе москвичам. Люди серьезные, они хотели иметь серьезных же и помощников. Тем более, что со времен начала перестройки, семенова банда заняла в городе одно из самых серьезных мест, медленно, но верно заглатывая съедобные куски улиц, магазинов, предприятий и учреждений и куски разжеванных ею же мелких и средних преступных групп.

- Здравствуй, здравствуй, Сергей Ильич, - из кресла, после его приветствия, поднялся крупноголовый мужчина лет сорока, с залысинами, весьма упитанный, весь какой-то вальяжный и спокойный в белой рубашке и немного спущенном галстуке с закатанными по локоть рукавами, вид домашне - рабочий.

- Пойдем -ка, пригубим чуть-чуть, Сережа, ничего, что я так тебя называю.

- Да что Вы, Николай Николаич, я ведь перед Вами как мальчик.

- Нет, не мальчик ты, Сережа. Ты человек серьезный и мы тебя хорошо знаем. В такие времена живем, что и состариться можно не успеть, так что извини, я тебя считаю ровней, ну, если сказать честно, пока почти ровней.

- Спасибо.

- Сейчас время молодых, таких как ты. Тебе расти надо. Вы молодежь быстро выгоду понимаете, бизнес чувствуете, деньги. А вот, возьми хоть Семена вашего, золотой же мужик, мозги, как у Ленина, а выгоды своей не видит. Хочет самостоятельно жить, по своим правилам, а не понимает, чудак, что его доходы уже давно поделены сильными мира сего и все равно придется съезжаться, ибо раз мы одна семья, то и доходы наши совместные. Я ему говорю - давай пять на пять. Я тебе все - поддержку, информацию, специалистов любого профиля, транспорт, оружие, да все Сережа, все ! Доходы твои впятеро увеличатся, а ты мне с этого половину. Да ведь у него же в три раза больше, чем сейчас будет. Нет, говорит, подожди, я думать буду. Тоже мне, Чапаев.

- Семен мужик самостоятельный, боится, что Вы его в клерка превратите, отчеты писать заставите. Деньги для него ничто, мусор. Он власти хочет, доказать ему кому-то надо, что он Человек.

- Да ты психолог, Сергей Ильич. Ну в клерка я его не превращу, и отчетов писать не заставлю, но хочу право иметь свое в его деле. Капитал совместный - проверка тоже. Баш на баш.

Николай Николаевич, потер руки и опрокинул в себя маленькую рюмку французского коньяка и блаженно улыбнулся.

- Ох и хорош, Сереженька ! Ты мужик с головой и в авторитете. Уговори Семена, он только тебя слушает. Надо, сам пойми, надо. Времена-то какие наступают, тема за темой, тема за темой. Деньги лопатой можно грести, а ты говоришь деньги ничто. Робин Гуды мы что ли ? Да ради денег все наше дело общее и делается, милый ты мой. Когда денег много и власть хороша, а без денег зачем власть-то ? Вон посмотри, менты честные - власть-то есть, а денег нету, ты думаешь счастливы они, псы голодные ? Много ли их осталось-то, честных ? Смеются все над ними. Мы уж их и через газеты, и через кино, и через книги поганим. Народ-то уже ничего не понимает, боится их хуже нас с тобой. Честность ныне не в чести и не в моде. Сам знаешь, честного человека, так легко нечестным сделать, хотя бы в глазах других. Власть нужна, Сережа, и деньги нужны. Они к этой власти - прямая дорога. Гибкий подход к этой жизни нужен. Старый стал Семен для новой жизни, ох старый.

- Да нет, он мужик умный.

- Ну, кто же говорит. Мозги они либо есть, либо нет. Есть мозги, а потом хлоп в лоб и их уже нет. Ха,ха,ха !!! Ты, Сереженька, об этом очень хорошо знаешь. Торопишься ? Пойдем провожу.
Сергей понял, что аудиенция закончена. Проходя по просторному красивому дому к выходу, он вполуха слушал как хозяин рассказывает о картинах известных мастеров на стенах, думая лишь о том, что, возможно, это были смотрины и участь Семена уже решена. На его место поставят его, и этот Николай Николаич через него будет гнуть свое в городе.

Когда он, уже сидя за рулем, гнал машину по большаку, он думал и о том, что совершает предательство, потому что ничего не скажет Семену о встрече. Она была тайной и личной. Но, странное дело, никаких угрызений совести перед, выведшим его в люди, Семенычем не испытывал. Не то, чтобы ему хотелось на его место, нет, просто у него не было выбора - он должен был поступать так, иначе убрали бы и Семена и его. Машина летела по черному шоссе, с белыми боками обочин, скорость была около ста тридцати, и вдруг на обочине, далеко впереди, он увидел черное передвигающееся пятнышко - маленький черный котенок перепрыгивал через комья снега и резко выпрыгнул на дорогу. Сергей затормозил. Машина встала послушно и аккуратно - "немец" "БМВ" не был способен причинить человеку неудобства от резкого торможения.

Он вышел из машины и подошел, к сидевшему неподалеку, у самой кромки, котенку. Наверное, его выбросили здесь, далеко от жилья, на погибель. Маленький, тощий, тонкохвостый, большеглазый, голодный-голодный, тот потянулся к человеку, как к последней своей надежде на спасение. Человек этот мог пнуть его и убить, прервав мучения, но Серегу вдруг больно-больно кольнуло в сердце и резануло по горлу волной жалости и сентиментальности. Он вдруг испытал , то чего он давно уже не испытывал: тепло. Словно этот голодный "кабыздох" своими глазами, зелено-серыми пятаками, пробил дыру в его ледяной защите и достал, давно уже потерянную за нею, душу. Он взял его в руки и вдруг неожиданно для себя заплакал.

Слезы лились и лились из его глаз, он шмыгал носом, но не мог остановиться. Долгов что-то пытался сказать, но не мог. Он лишь кричал, из горла вылетали непонятные и нечленораздельные матерные слова, зло душившие его все эти годы, слова ненависти к так жестоко обошедшейся с ним жизни, превратившей его в автомат для убийства, в придаток ублюдкам в человеческом обличье. Он кричал, что и сам стал этим ублюдком, он клял бога за это, он смеялся сквозь слезы над собой, над тем, что кончилась его жизнь и ему незачем дальше коптить небо. Он кричал в это серое пустое и бесстрастное небо, глядевшее на красивого, сильного мужика в дорогом кашемировом пальто с белым шарфом на шее и слезы душили его.

Сергей, наконец, понял, что потерял все: он потерял себя, потерял уважение родителей, жены, боявшейся его пьяного, детей, испуганно, старающихся не попадаться папе на глаза, бывших друзей - всех, с кем он был когда-то близок. Он перестал читать, он перестал слушать людей, он перестал любить, он, в конце концов, перестал спать с женой, только с блядями, которым было наплевать на его пьяные ласки и пьяные же, жалкие попытки трахаться. Ему надоело все, у него было много денег и власти, но не было души, не было тепла и счастья.

Он знал, что жена ушла бы от него хоть сегодня, но она боится, боится его пистолета, его кулака, его злого взгляда. А зря ! Он отпустил бы ее, потому что нельзя так жить дальше с ненавидящим тебя человеком. Трогать его, обнимать и разговаривать, принимать пищу из его рук и воспитывать ее детей. Да, ее детей, потому что они - дети были ему чужими. Мать, как могла, ограждала их от него, да и он сам не стремился к общению. В глубине души было жалко их портить через себя - они росли добрыми маленькими чудаками, похожими на него прежнего, похожими на бабушку и деда, которые и померли-то почти в одно время от инсульта и сердечного приступа, через два месяца после того, как узнали, каким чудовищем стал их единственный сын.

Серега рыдал, а котенок согревшись в его руках, прижался к его груди и тихонько спал...

- Кот, проснись. Я тебя люблю, поедем ко мне, - к его губам тянулась высокая яркая блондинка Зоя, - поедем, Кот, здесь все такие мерзкие.

- Опа! Зоя, кому давала стоя ! Я давала стоя, начальнику конвоя, - Серега пьяно схватил ее за теплую задницу, обтянутую дорогим заморским материалом платья, прижал к себе и зашептал, тыкаясь мокрыми губами, ей в ухо, - давай я тебя Зойка прям здесь на столе и трахну, а? Слабо, киска ? Поорешь здесь понарошку, как всегда, людей посмешим, пусть думают, что я ебарь крутой. Ну, сука, давай?

- Пусти, дурак, ты что ? Совсем уже опился ?

- Давай, Зоя, давай!

Он зло задрал ей подол, обнажив гладкую попу, трусики и чулки. Зойка отпрыгнула и заплакала. Серега отвернулся и, налив себе из раскрашенной и расписанной импортной бутылки, полный фужер дорогого коньяку, опрокинул его себе в рот. Коньяк горячо ожег горло и в глазах окончательно померкло.

- Хамы ! - вдруг заорал он диким голосом, - хамы !!! Ненавижу!!! Хамы!!! - он уронил голову на стол и оглушительно рубанул по нему кулаком так, что подпрыгнула посуда и вдруг сорвавшимся визгливым голосом хрипло застонал: Да, убейте же меня, суки !!!

- Крути его, сейчас за пистолет возьмется, - его телохранитель - амбал Никель, схватил шефа за руки и прижал к себе. Ему на помощь бежали бригадиры его банды, - обожрался, трындец, кина не будет.

Они поволокли его , по опустевшему вмиг залу, к машине, чтобы отвезти домой, а он брыкался и пинал всех ногами. Собравшиеся в ресторане, еще долго слышали, доносившиеся с улицы, пьяные крики Кота : "Хамы !!! Ненавижу!!! Убейте меня !!!"

***

Глава 6.
БОГИ КАК ЛЮДИ

- Марина Петровна, я настаиваю, слышите, настаиваю, - кипятился тщедушный пожилой мужичок в очках, Игорь Валентинович, народный заседатель районного суда, - этот негодяй заслуживает смертной казни. Вот и Лидия Федоровна так же думает.

Рядом, согласно кивая, сидела дородная крашеная женщина, средних лет с большой халой в прическе.

- Мы суд или не суд, в конце концов? Зачем коптить небо этому чудовищу ? - Игорь Валентинович, махал от возбуждения руками, лицо его было в красных пятнах, в уголках губ выступила пена. Заседатель вошел в раж, - Я голосую за смертную казнь для Тугаева. Вы Лидия Федоровна, как ?

- Я тоже, - подняла руку крашеная блондинка, - он плохой человек.

Марина Петровна Селезнева начинала терять терпение. Складывалась юридически казусная ситуация, когда, благодаря общему ажиотажу выездной сессии суда, эмоциональным выступлениям работников коллектива птицефабрики, красивой и доказательной речи помощника прокурора, а также похмелью адвоката и плохой характеристике, человек, судимый сейчас за пьяную драку на рабочем месте, т.е. за злостное хулиганство, по ст. 206 ч.2 УК РФ, по которой даже лишение свободы было слишком серьезным наказанием, настолько был втоптан в грязь и выставлен полным чудовищем, что гражданская совесть народных заседателей возопила и приняла немыслимые формы - они захотели полной и безоговорочной справедливости. А поскольку Игорь Валентинович, человек явно зацикленный на морали, был еще и по ее наблюдениям не совсем здоров психически и давил авторитетом начальника сельхозотдела районной администрации на торговку Лидию, заседатели большинством голосов приговорили Тугаева к высшей мере наказания.

Как ни втолковывала им Селезнева, что санкция статьи не позволяет этого сделать, здесь всего-то от года до трех лишения свободы, да и само преступление - злостное хулиганство не может и по - человеческим и по-божеским законам так наказываться, что приговор все равно отменят и направят на новое рассмотрение, что это лишь затяжка, им было все равно. Она даже предлагала дать ему по полной - три года, хотя Тугаев этого, по ее мнению и не заслуживал. Ничего не помогло. Упертость обоих, стоявших на своем заседателей, после трех часов бесполезного обсуждения довела ее до истерики. Она вдалбливала им, что закон для того и закон, что его нельзя изменять, им не дано такого права. Закон они только применяют, свои законы выдумывать никто им права не давал. Нет, нет и нет !!! Человек Тугаев плохой и достоин только смерти !!! В конце концов она уже не могла ругаться, только смеялась. Дурдом! Так они и вышли в зал. Она огласила приговор : "...Именем Российской Федерации....суд приговорил...к высшей мере наказания...при особом мнении одного судьи."

Это было единственная отмена постановленного ей приговора, за все годы ее работы. Над ситуацией в покатуху ржали все: и менты, и прокуроры, и судьи, и адвокаты. Приговор обсмеяли в печати, конечно, сделав ее козлом отпущения и выставили ее дурой и садистской. Но что она могла сделать с закостеневшей до идиотизма сельской моралью, с моралью "суда Линча". Между прочим, председатель облсуда, симпатичный еще молодой мужик, успокоил ее и заверил, что и в законопослушной Америке такие случаи тоже встречаются - теперь уже, правда, реже, но раньше - повсеместно, особенно в маленьких городках и поселках. "Суд Линча" пошел оттуда, тогда, когда никто не спрашивал судей, виновен или нет, скажем, конокрад, и вешали его тут же на дереве у судьи на глазах. Марина, глотая слезы, смеялась над его шутками и постепенно успокаивалась. Председатель был умный мужик и понимал, что на таких вот Маринках и держится все его судебная система в области.

Взял он ее два года назад, когда она, еще совсем молодая женщина, пришла к нему для утверждения в должности. Марина вела себя скромно, приехала в Волжскую область из Карелии, вуз закончила на "отлично", сама была из глубинки, и было видно, что у нее есть главное для работы судьей- чувство справедливости. Ее красивые глаза ему тоже понравились, и он решил ее взять на должность судьи насквозь сельского Тумановского района, хоть и надо было выбивать под нее квартиру, вести переговоры с тупым районным главой, бывшим председателем колхоза, обустраивать новое помещение для суда. Туда бы надо было бы мужика хорошего, пробивного, да где ж его взять. Хороших прокуратура да милиция растащила, своих судей население сельских районов не давало : мужики повсеместно пили, женщины за ними бегали и обихаживали, чтоб совсем не спились. Тоска беспросветная вынуждала нормальных людей выезжать в города и на должности юристов, педагогов, врачей и других специалистов приходилось направлять городскую молодежь, которые тоже не всегда выдерживали эту тоску и тоже спивались и, либо опускали руки, либо убегали оттуда, куда глаза глядят при первой же возможности, и так без конца,.

Маринка не боялась ничего из ей предложенного. Наоборот ей очень понравился поселок : маленький, негрязный, компактный, с речкой, двумя действующими церквями, кинотеатром и магазинами. Он был лучше Кижмы - ее родного гнезда, был совсем близко к городу всего-то пятьдесят километров, а не двести, был меньше размерами, там не было диких и вечно пьяных лесорубов с "мачете"-сучкорубами, которыми они, случалось, в алкогольном угаре, отхватывали друг другу головы. Народ был самый обычный - работники пары микрозаводиков, "Сельхозтехника", АТП и колхозы, обступившие райцентр и обложившие его, своими фермами. Все это в живописном лесу, полях, речках. Короче, симпатичные места Золотого кольца, куда с трудом доходила новая жизнь и новая "культурная революция". Про сексуальную революцию, перевернувшую Россию, здесь еще и не слышали. В общем, уголок старой жизни в отдельно взятой, уже новой стране.

Замуж она так и не вышла. В Кижме, все опостылело, хотелось поближе к жизни, к центру, и еще она до сих пор любила Сергея. Когда встала необходимость выбора, она не задумываясь выбрала для себя Волжскую область и уехала туда на пустое место. С работой получилось как-то сразу и она стала жить в Тумановске. Через полгода получила отдельную однокомнатную квартирку с газом и горячей водой, с центральным отоплением и санузлом. Красота ! После Кижмы, с ее холодной водой и туалетами на улице, жизнь в Тумановске показалась ей раем. Постепенно, она начала понимать и свое положение в обществе. "Бомонд" района, принял ее, хотя и с оговорками, условно.

Не совсем она нравилась местным женщинам, которые изо всех сил держались за своих и без того малочисленных мужей. Одинокая, красивая, со своей квартирой и хорошей зарплатой, в должности единственного судьи в районе - этого было более чем достаточно, чтобы Маринка была под постоянным подозрением у всех женщин поселка. Ее это не смущало, с людьми, особенно, с мужиками она умела общаться так, что они готовы были в доску для нее расшибиться, но она за это не платила им ничем, кроме улыбок и веселых шуток. Со временем квартира ее была обставлена дефицитной тогда мебелью, отремонтирована, она научилась покупать мясо, овощи и фрукты в колхозах и иные неплохие товары в ОРСе и коопторге.

Можно было подумать и о личной жизни, дело двигалось к тридцати, но с этим, как уже говорилось, в Тумановске было туго - мужики все попадались либо хорошие, но женатые, либо откровенные мудаки. Для женских утех можно было найти что-нибудь попроще, высшее, да и вообще, образование, для этого совсем не нужно и даже лишнее, но как-то не хотелось падать в глазах других, хотя, надо признать, это в Тумановске за великий грех не считали. Что делать, когда мужиков мало, а баб полно? Тут на все закроешь глаза.

Сергея она и не пыталась искать. Она знала всегда - он ей не пара, у него семья, дети, от которых он не уйдет никогда, а любить и жить с женатым человеком, как известно, верный путь в психушку. Тем более, что Сергей ей никогда ничего не обещал, сам никогда не пытался ее искать, в Кижму не писал и не звонил. Родные ей ничего о нем не сообщали, и она постепенно стала забывать его, как хорошую и добрую сказку, промелькнувшую на горизонте ее грустной, в общем-то, жизни. Иногда, по ночам, она долго не могла заснуть, и вспоминала его жаркие губы и сильные руки, гулявшие по всему лицу и телу без ограничений, и, доставлявшие ей столько радости, и его, милого и такого родного, сделавшего из нее, неопытной сельской дурочки, женщину, способную к полету, полету в высшие сферы ее естества. Она была счастлива только с ним, более никогда и ни с кем ей не удавалось достичь этих сфер и улететь в небо на крыльях настоящего женского счастья.

Она попыталась было найти Костю. Тот работал следователем в далеком районе и все время был в каких-то командировках, телефон молчал, либо нудным противным голосом отвечал, что его нет, перезвоните через месяц. Этому голосу не хотелось ничего объяснять, тем более она не знала - женат Костя или нет. В конце концов, она плюнула на свои попытки и перестала звонить. Навалились свои дела и проблемы.

- Ира, позвони Еремину, напомни сегодня в десять заседание, - Марина уверенной поступью, резко вошла в кабинет к секретарям. Те вздрогнули от неожиданности. Ирина, ее секретарь судебного заседания, молодая, худенькая, остроносая женщина, умная и язвительная приподнялась и, сделав шутливый книксен, прощебетала : "Уже сделано, Марина Петровна, только, похоже, Еремин сегодня не сможет придти."

- Как это, почему ?

- Пьян-с, и похоже в дупель.

Вот те на ! Единственный адвокат на район, перекрывающий все дела по 49-ке, т.е. по категории дел обязательных для рассмотрения только с участием защитника, банально пьян, пьян еще со вчерашнего вечера. Как быть, что делать ? Надо выходить в процесс и откладывать дело отодвигая сроки, ломая график рассмотрения дел. Тоска... И это уже в который раз из-за одной и той же причины. Ну, она устроит Еремину счастливую жизнь на фазенде! Вот обязательно направит в президиум коллегии адвокатов цыдулю, чтоб выдрали этого алкаша по первое число. Хотя, вспоминая Андрюху Еремина, она не могла сдержать улыбки - чудик, каких мало, спившийся холостяк, с вечно улыбающейся небритой физиономией, приходящий к следователям в фуфайке и резиновых сапогах испачканных навозом. Подследственные долго не верили, что это адвокат, принимая Андрея за бомжа из КПЗ, удостоверение же свое он, как правило, забывал, и следователям долго приходилось упрашивать подозреваемых поверить им на слово и начинать давать показания. Однако в суд Еремин приходил неизменно в пиджаке и единственном, засаленном от времени, галстуке. Суд - это священно, тем более судья такая интересная женщина, которую он побаивался.

- Девочки, Марина Петровна, я вернулся! - в кабинет не зашел, а именно завалился адвокат Еремин собственной персоной. К тошнотворной вони дешевого одеколона, явно примешивался резкий запах плохого алкоголя. На вид Андрей был чуть под-шофе.

- Еремин, если опять сорвете мне процесс, пеняйте на себя, - Марина напустила на себя злобный вид, всегда отрезвляюще действующий на Адрюху и повергающий его в раскаяние.

- Что б я сдох, Марина Петровна ! Я же завсегда верой и правдой, так сказать, сгораю на ниве судопроизводства, желаю искупить, так сказать, и загладить все прошлые недоумения и нестыковки.

- Ты, Андрюха, сам недоумение и нестыковка, тебя что учить, что убить. Я тебя предупреждаю, еще раз сорвешь мне процесс, сама тебя за волосы оттаскаю вот прямо здесь.

- И оттаскайте, и пожалуйста, Мариночка Петровна. Да из Ваших-то рук хоть цианистый калий приму и не поморщусь, ей богу !

Хоть и несло от адвоката как из бачка с брагой, делать было нечего - процесс должен был быть начат. Была не была, может продержится два-то часа ?

Судебное заседание началось ровно в десять. Судили рябоватого плешивого мужичка, какого-то помятого и потертого, с мутными и пустыми глазами алкоголика во второй стадии. Он им и был, и хотя преступление совершил небольшое - украл поросенка с фермы, прокурор взял его под стражу, ибо надоел этот мудак всем уже хуже горькой редьки. Обычный набор - пьяница, дебошир, домашний воин и вот еще и вор. Хватит, пусть посидит, сам в тюрьму видно хочет. Причем, надо сказать, и преступление он совершил, так сказать, изощренно и извращенно. Взял у приятеля ружье, пришел ночью на ферму и застрелил двумя выстрелами небольшую свинью. Когда ее волок в кусты - был пойман, сопротивления не оказал, так как был пьян в лоскуты. Вот такое преступление - событие районного масштаба. Скучающий следователь райпрокуратуры, по совместительству внештатный корреспондент, даже написал заметку под названием "Свиноубийца" в местную газету. Очень занимательное дело. Тем более, что сам жулик ну никак не мог объяснить зачем он стрелял в бедное животное.

Ей было интересно, как справится сегодня Еремин с задачей защиты. Впрочем, ничего особенного она и не ждала. В его арсенале всегда был набор избитых фраз о трудном детстве подсудимого, о тяжелом физическом труде селянина, о его несбывшихся надеждах и мечтах юности, о несчастной семье и детках, оставшихся без кормильца и поильца. Он всегда говорил одно и то же, не вдаваясь в вопросы доказанности вины и правильной квалификации преступления. "Тяжелое детство и родители алкоголики" - вот и все. Все смеялись в кулак, когда Андрюха, резко проснувшись от окрика судьи : "Слово адвокату", вдруг вскакивал и пафосно, с прямой спиной и, глядя ввысь на люстру, начинал :

- Уважаемые судьи, дорогие сограждане ! Я полностью согласен с тем, что сейчас говорил уважаемый прокурор ( а прокурор честил подсудимого и в хвост и в гриву). Мы не оспариваем ни доказанности, ни квалификации содеянного. Да, мой подзащитный виновен, однако .....

После этих слов все прыскали от смеха ( особенно, когда подсудимый весь процесс своей вины не признавал), далее шел старый набор про детство и оканчивалось все словами :

- Я прошу Вас уважаемые судьи о снисхождении к моему подзащитному. Посмотрите, как он раскаивается в содеянном ( а подсудимый в это время ковырял грязным пальцем в носу), как текут слезы из его грустных глаз ( а он ухмылялся дружбанам и собутыльникам), он просит прощения у потерпевших ( показывает им кулак) и хочет искупить свою вину на свободе, на своем рабочем месте, в кругу семьи, рядом с любимой женой ( жена - с незажившим еще мужниным фингалом), поэтому мы согласны на любую меру наказания, даже самую суровую, самую тяжкую, но не связанную с лишением свободы. У меня все. Я кончил.

Здесь Марине стоило больших усилий, чтобы сохранять умное и суровое выражение лица и делать вид, что она не замечает, тихо соскальзывающего со стула на пол, прокурора, лежащих на протоколах, и бьющихся в судорогах, секретарей и народных заседателей, конвойных отвернувшихся к стенке, с дрожащими от смеха плечами, и, согнувшихся пополам, зевак и свидетелей. Громко смеяться в суде нельзя, но смеяться тихо запретить она не могла, тем более было над кем.

Сегодня, "свиноубийца", грустно глядя в зал, поведал миру о своем падении, вину признал, попросил прощения, у кого никто не понял, наверное, у убиенного им животного, и сел. Все доказательства были оглашены, стороны переходили к прениям. Еремин старательно таращил глаза и елозил на стуле, шурша какими-то бумажками. Вдруг, она услышала, как далеко в ее кабинете надрывается телефон, и решила, на свою беду, объявить небольшой, минут на десять, перерыв. Молодая и наивная, она и не предполагала, что эти десять благословенных минут сломают все, что они наработали за полтора часа.

Немедленно, после ее ухода, Андрюха куда-то сдулся. Вернулся он вовремя, и если раньше его, хоть и с большой натяжкой, еще можно было назвать адвокатом, отвечавшим на все : "Нет вопросов, нет вопросов", то уже через десять минут, воротившийся неведомо откуда Еремин, адвокатом уже не был. Пиджак его был в грязи, брюки мокрые, галстук, почему-то лежал в нагрудном кармане. Словно привидение Андрюша открыл дверь зала, и люди ахнули. Он был пьян в стельку, не просто в стельку, а в стельку грязного и вонючего кирзового сапога скотника с дальней фермы.

Он открыл дверь и упал прямо в зал в проходе, широко раскинув руки и ноги, прямо около алтаря для свидетелей. Шедшая от него пьяная вонь, свидетельствовала, что адвокат принял на хорошие старые дрожжи, не менее чем поллитра самогона без закуси. Впрочем, какая закусь, времени-то всего ничего. Короче, Андрей слегка полечился и окончательно выздоровел. Вошедшая через минуту в зал Марина, увидев это чудо, вяляющееся в ее святая святых, можно сказать в ее божьем храме правосудия, под ногами его вершащих богов, чуть не грохнулась в обморок от негодования и ощущения бессилия перед великой и таинственной русской душой, такой страстной и могучей в своей извечной потребности быть свиньей.

Когда Андрюху торжественно выносили из зала, он сумел открыть один глаз и презрительно окинуть им окружающих. Девиз "Со щитом или на щите" чрезвычайно точно подходил к сегодняшнему событию. Он покинул поле боя как герой, в окружении собутыльников и родни "свиноубийцы", как солдат, павший в неравной борьбе за всеобщую справедливость. Маринка смотрела на вынос тела, морщила нос, и для себя решила, что завтра она оттаскает - таки заведующего юридической консультацией Тумановского района Еремина за волосы, прямо здесь в зале суда на виду у всех своих сотрудников, чтобы другим неповадно было.

- День сегодня, Света, какой-то дерганый, - с обидой жаловалась на жизнь Марина прокурору района Светлане Михайловне за вечерним чаем, - с утра все валится из рук.

- Женя, налей мне еще чаю, поухаживай за дамами, - Марина, кокетливо улыбнулась Евгению, недавно прибывшему в прокуратуру следователю, молодому человеку двадцати шести лет отроду, человеку холостому и беззаботному.

- Марина Петровна, я тут у вас один мужик на всех, общий. Так, что я нарасхват, сейчас дорогому начальнику налью, и Вас обслужу по высшему разряду.

- Женечка, а где Вы сегодня ночевали ? Ходят слухи по поселку, что у Иришки моей ? Или это неправда ?

- Лжа, Марина Петровна, чистая лжа. Как я мог ? Ирина, конечно, девушка милая, но как я могу в подведомственном Вам учреждении без Вашего соизволения следы оставлять?

- У нас здесь, Женечка, ничего и никогда не остается тайным. Вы еще подумать не успеваете, а народ уже это обсуждает, хотя в случае с Ириной, я пас, обсуждать и осуждать не имею права. Счастья-то всем хочется.

- А, Вам ?

- Эх Евгений ! Где ж его взять-то ? Да ну Вас, злые вы - уйду я от вас. Председатель облсуда мне в город, на район предлагал. Переехать, что ли ?

- Ишь, чего выдумала, не отпустим, - Светлана Михайловна, полная добрая женщина, придвинулась к Марине, - как мы без тебя-то, ты что, дурочка ? Да наплевать на Еремина этого, я ему сама рожу набью. Маринка, не смей, слышишь, там плохо сейчас, бандиты разные, новые русские, проститутки, ужас ! Я вчера на коллегии была : убийство за убийством, как в Америке. А у нас, тишь да гладь. Ну свинку пристрелят, ну сын папку зарежет, ну жена мужа сковородой по башке ... Кстати, девки, Женька - не обижаться, подсчитали тут, что в нашем районе от сковород погибло больше народу, чем от ножей и ружей. Сковорода - главное оружие наших баб.

- Ой, девчонки, весна на дворе. Поехали как-нибудь на зеленую, что ли, съездим. Женя, организуешь женщинам отдых, один с нами с пьяными бабами справишься ?

- Постараюсь, молодой еще, силы есть. Как же вы бедные женщины без меня-то ? Ведь пропадете !

- Пропадем, ох, пропадем, Женечка !

***

Глава 7.
НАША ЖИЗНЬ НЕ ИГРА

Яркий солнечный свет бил в глаза. Июньское городское солнце, калило так, что кожа рук, казалось, на глазах синела от ожогов. Костя, ожидая автобуса на площади, пытался, как мог, уклониться от солнечных лучей и пожалел, что рубашка на нем с короткими рукавами. Автобуса все не было и не было. Он устал стоять, ноги не держали. После бессонной ночи, с двумя глобальными выездами на места убийств, голова, казалось лопалась от боли и давления, хотелось есть и пить. Курить Костя не мог, во рту было дерьмово, но глаза слипались, и он опять сунул в рот сигарету.

Надо было ехать в следственный изолятор ( СИЗО) для срочного допроса по указанию прокурора области одного осужденного еще в 1994 году к расстрелу жулика, который вдруг нынче, в июне 1996 года, вдруг нежданно заявил, что готов рассказать кое-что об убийстве известного журналиста Листьева. Заявление, надо сказать неординарное, но, как обычно бывает, вполне понятное. Человек, осужденный к расстрелу, любыми способами пытается обратить на себя внимание, любыми способами продлить свою жизнь, выторговать что-нибудь для себя, так как ежедневное ожидание смерти, не дает ему спокойно проживать свои дни и каждый кажется последним.

Автобус, наконец, подошел, шипнул дверьми и грузно осел под тяжестью, устремившихся к выходу, пассажиров. Кое-как протиснувшись на площадку Костя замер, зажатый между какими-то бабками, бойко обсуждавшими цены на базаре. " И охота им в такую жару мотаться по городу" - с неприязнью, ощущая исходивший от старух резкий запах плесени и нафталина, подумал Смирнов. Ехать было недалеко, однако пешком не добраться никак.

Через три остановки Костя, тискаясь и пихаясь, вышел на "свежий" воздух градусов под тридцать и пошел к старому тюремному комплексу, построенному еще в начале прошлого века, известному в миру как "Коровники". Названием своим тюрьма была обязана прекрасному древнему храму, торчавшему на берегу Волги, как указатель города. Из-за СИЗО место это не очень жаловали люди и туристы, видно сконцентрированная здесь человеческая скорбь и зло пересиливали свет и радость, исходящие от церкви.

- Ну что, Гараджаев, Листьева-то ты замочил ? Колись, давай ! - Костя смеясь, весело приветствовал своего знакомого Ивана Гараджаева- цыгана, вырезавшего в 1993 году семью с малолетними детьми, всего шесть человек, и осужденного к вышке облсудом.

- Ты начальник, мне не хами, я уже на том свете. Есть у меня кое-что для вас, один ухарь в камере в девяносто пятом проболтался. Тебе не скажу что да как , а пусть сюда генеральный прокурор приезжает и еще хочу свиданку с братом и женой, передачи, чтоб пожирней и пусть меня в другую камеру переведут. Сосед дикарь какой-то, зачем ко мне людоеда поселили? Нервы и так на пределе.

- Ты, цыган, не трынди. Где ты мог словечко заветное слышать, если с девяносто четвертого в полной крышке сидишь. Твоих соседей мы и без тебя в случае чего вычислим. А станешь людей от дела отрывать я к тебе еще и активного педераста поселю. Будешь и за жизнь и за жопу крепче держаться. Тебе Президента Ельцина случаем не прислать ? А то ему тут как раз самое место. Так что беседуй со мной, генералам с тобой чирикать не о чем. Листьева и без тебя все знают кто заказал. То же мне, секрет придумал. Ты еще скажи, что знаешь, как Басаева поймать. Сиди уж, доживай последнее, некогда мне с тобой.

- Начальник, начальник, погоди. Расскажи, что на воле-то делается. Правда, говорят, мораторий на вышку скоро объявят.

- Надейся, надежда умирает последней.

Он ехал домой и жмурился от солнца и переполнявшего его счастья. Уже скоро, через два месяца Ленка должна родить ему ребенка. Ледник, стоявший торосами на их пути, вдруг в одночасье растаял. Однажды, поздно придя с работы, он увидел в глазах любимой тревогу, а не безразличие, и, не удержавшись, закружил ее по комнате, потом посадил на шею и, крича от счастья, катал ее комнате. Она смеялась и крепко сжимала его голову, пригибаясь к нему губами и целуя в глаза. Потом они любили друг друга, целовались до умопомрачения, заставляя друг друга вновь и вновь оживать. Закончилось все только утром, они изнемогли и упали как подкошенные, проспали на работу, но были счастливы и смеялись все утро, да, и вообще, все последующее время.

Ленка, видно от этой счастливой ночи, забеременела и теперь не слезала с Костиных рук и шеи, на которые он ее брал, сразу же, как только встречал. Они сошли с ума, вечно возились и бесились как дети, он таскал ее по кино, концертам, театрам, покупал ей подарки и "порнушное" ( по ее выражению) нижнее белье, даже на рыбалку они ездили вместе. По выходным подолгу не вылезали из постели. Она называла его в эти дни "ненасытным быком, извращенцем и сексуальным маньяком". Откуда у него брались силы, он и сам не мог представить. Им обоим вдруг пригодилась его старенькая машина. Захотелось путешествовать, и они съездили во все окружающие города и даже, как он выразился, "разгуляться в Москву". Машина, как ни странно, не подвела, видимо почувствовав их любовь и желая доставить, им приятное.

Костя был рад своей новой жизни. Недавно его назначили следователем по особо важным делам - должность весьма и весьма уважаемая в их обществе. Таких было всего-то трое на всю область. Так что в следственной работе он достиг практически всего, чего только можно было достигать. Он неожиданно для всех стал требовать "прощенных" ему выходных и пропущенных отпусков, загоношился об очереди на жилье, занимал деньги на покупку вещей, мебели. Сосед его Мишка, стал по иному смотреть на Костю, давал дельные советы по хозяйству, учил ненавязчиво семейному быту. Он был счастлив за ожившего друга, за его любовь, за его надежду и зауважал его еще больше.

Жизнь стала иной. Костя знал, что так жить надо было всегда, что прожитое до этого время - пролетело впустую, зря растрачены нервы, здоровье, силы, даже деньги. Все было зря, потому, что не было счастья, не было смысла, не было мотива. Все у него сейчас было - любимая жена, будущий желанный ребенок, друзья, любимая служба. Будет и квартира. Ему, как никогда, хотелось жить, хотелось строить, сажать деревья, растить детей. Это и был смысл его непутевой тридцатитрехлетней жизни, прожитой и словно вмиг слизанной языком. Как будь-то и не было ничего, ни горя, ни разлук, ни одиночества, ни волчьей тоски по ночам. Все прошло и уже никогда не вернется. Игра закончилась, началась жизнь.

- Ленуся, любимая моя, поехали завтра с утра на дачу к Михаилу. Тот, наконец, решил представить нас своей семье. Это высшая Мишкина награда для человечества. Значит, мы для него не посторонние.

- А что мы там будем делать?

- Ну, чего на дачах делают? Деревья сажают, там, репу какую нибудь. Да, мало ли что! Я в дачном вопросе тупой. Загорать будем, чай на веранде пить, цветочки нюхать.

- Ура! Я всегда готова!

- Всегда ? А сейчас ? - его рука потянулась к ее округлившимся коленкам, - Ну, заинька, ну хоть чуть-чуть, а ?

- Кто о чем, а вшивый о бане! Знаю я твое чуть-чуть, маньяк. Постыдился бы его, - она похлопала себя по упругому животу, - лежи тихо, спать пора.

- А чего стыдиться-то, у нас же мальчик. А у мальчиков, как ты знаешь есть одна волшебная штуковина...!

- Э,э, волшебник Изумрудного города! Куда это Вы прететесь со своей штуковиной! Ой, ну, что ты делаешь? Маньяк! Насильник! Ну насилуй тогда, раз вызвался, - она засмеялась, закинув руки ему на шею, прижалась губами к его уху и прошептала, - Мур-р !

Утро выдалось яркое, умытое ночным дождиком. Высыхающий асфальт немного парил, листья зазеленели и переливаясь по лучами солнца, стали изумрудными, словно бриллианты.

Костя завел машину, протер стекла. Лена весело сбежала со ступенек подъезда и легко села в машину на переднее сиденье. Сев, она долго мучилась с непослушным ремнем безопасности.

- Залезай-ка, мать, назад. Ремень не предназначен для таких толстячек.

- Ой, на себя посмотри! Тоже мне, красавец - Шварцнеггер засушенный!

Машина тронулась и побежала, пыхтя мотором и скрипя колесами по еще малолюдным и маломашинным улицам. Они проехали огромное здание бассейна, куда так и не записались зимой. Потом мимо дворца культуры, куда недавно ходили на концерт, свернули к магазину для новобрачных и пересекли оживленную улицу, с гордым названием "улица Свободы". Машинка кряхтела и пыхтела переваливаясь через раздолбанные трамвайные рельсы. И пусть сзади гудели торопливые, но "копейка" - таки их перевалила и побежала дальше. Лена всю дорогу болтала, рассказывая Косте о каких-то распашонках и подгузниках, о новом одеяле, без которого она не сможет прожить зиму, о ширмочке для детского уголка. Костя слушал женскую болтовню вполуха, и только угукал и во всем со своей милой соглашался. Ему было хорошо и тепло.

Когда они уже почти выехали из города, впереди замаячил огромный супермодный зеленоватый джип "Ландкрузер". Он как-то странно вихлял по дороге, двигаясь с небольшой скоростью. "Пьяный с утра, верно, козел !", - подумал Костя с трудом увернувшись от джипа при обгоне. Джип остался позади. Они повернули на, прилегающую к главной, дорогу, и джип повернул за ними. Чуть проехали, как вдруг страшный удар сзади потряс "копейку", она застонала и съехала в кювет. Костя ткнулся лбом в руль и тотчас подумал о Ленке. Та крикнула : "Все нормально !" и стала пытаться открыть дверь. Ее заклинило и Костя полез к ней назад. В это время из джипа вышел шатающийся из стороны в сторону чернявый, здоровенный мужик и подошел у ним.
- С-суки, грязь, ботва поганая, новую машину покоцали ! - слышал Костя., пьяные громкие крики. Но ему было не до мужика, он пытался ногой вышибить заднюю дверь, чтобы вывести Ленку. И тут, бросив взгляд через окно на мужика, увидел, что это Серега, Серега Долгов, его давнишний и потерянный друг, только какой-то страшный, с изборожденным резкими канавами морщин чужим лицом . Он улыбнулся и хотел крикнуть ему, но в это время увидел нацеленный на них большой черный пистолет. Он откинулся назад и ударил обеими ногами по двери, она как-то резко и неожиданно распахнулась, и в это время прогремели выстрелы.

Пули безжалостно впивались в его тело, рвали и рвали плоть, он уворачивался и пытался закрыть, кричавшую что-то, метавшуюся по салону, обезумевшую Ленку. Но выстрелы грохотали и грохотали. Он чувствовал, что умирает, лежа на коленях склонившейся над ним жены и ощущая теплую струю крови, льющуюся потоком от ее головы прямо ему на лицо. Костя уже не мог шевелиться. В его угасающем сознании вдруг всплыла глупая и неуместная мысль: "А мы хотели сажать деревья...". Он еще успел увидеть как Серега, перезарядив пистолет, подошел к двери и выстрелил ему в голову. Лицо его при этом было чужое, лицо психопата - бледное, страшное и старое, как лицо самой смерти в человеческом обличьи.

- Блядь, да что же Вы делаете - то, шеф ? Господи, Кот, что ты наделал? - кричал подбежавший взволнованный происшедшим, телохранитель Никель, - зачем ты, Кот ?

- Да, действительно, зачем ? - раздался скрипучий, старческий голос. Механически, как сомнамбула, оцепеневший Серега медленно подошел к убитым и наклонился. Его поза напоминала покаянный поклон. На белом лице, как маска, застыла каменная полуулыбка. Отрезвление наконец пришло и заставило долго-долго смотреть в мертвые лица бывших друзей и дрожать, громко стуча зубами.

- Холодно, почему так холодно? - Сергей резко выпрямился, отошел к своему "Крузеру" и сел на порог у открытой водительской двери. Через несколько секунд Никель услышал выстрел и увидел, как на внутреннюю сторону лобового стекла брызнули черно-красные брызги человеческой крови.

Короткий эпилог

Теплое летнее солнышко, образца 2002 года, заглядывало в аудиторию юридического института и пробуждало в студентах тягу не к знаниям, а к противоположному полу, пиву и кабакам. Слушая занудную речь преподавателя уголовного процесса, и пытаясь хоть что-нибудь запомнить из его монотонной речи, они ерзали на стульях. Их молодые тела и души не выдерживали вынужденного безделья: кто-то тихо ржал под столом, кто-то откровенно спал, маясь после вчерашнего возлияния, кто-то рисовал в тетрадях голых женщин или писал записки соседкам, договариваясь на вечер.

Шла вторая пара лекций посвященная доказательствам в уголовном процессе и способам их добычи. Тема очень нужная в будущем, но излагаемая так скучно и казенно, что возможности раскрыть глаза и уши у студентов не было никакой.

И вдруг, преподаватель Иванов....

_____________________________________________

*Все персонажи вымышлены, сходство с кем-либо случайно.

Ярославль, 2003 год