По желтому скошенному полю носится большая, белая собака. Она еще молода и наивна и оттого весела, добра и любопытна. Под всеми четырьмя ее лапами громко хрустит свежая стерня и щекочет толстые подушки кожаных лап. От пробуксовки когтей вверх поднимаются фонтанчики пыли. Собака радостно фыркает и скачет из стороны в сторону, делая замысловатые зигзаги по всему полю. Иногда она далеко отрывается от хозяев, забегая вперед и возвращаясь по длинной дуге обратно. На морде светится искреннее собачье счастье. Язык болтается, словно первомайский флаг на ветру, уши взлетают вверх и крыльями падают обратно, а слюнявая морда с огромным черным носом и черными же усишками под ним, в стиле «Дядюшка Адольф», покрыта землей, соломой и тем, от чего отделяют зерно при молотьбе (забыл, как называется).
Мы с женой смотрим на собачью радость, свесив ноги с одинокой соломенной катушки, брошенной в поле. Свежая солома напомнила нам детские игры в деревне, и мы долго карабкались на эту полутораметровую высоту, угнездившись наверху, словно два аиста на сенном колесе.
С катушки открывается хороший вид на окрестности. Поля, поля — желтые и уже вспаханные, серые, в обрамлении еще зеленых лесов, далеких деревенских крыш и кустов. Заходящее солнце, слепя глаза, заставляет нас жмуриться, не забывая при этом нежно щекотать наши лица своим теплом.
Жена сидит сзади, обхватив меня руками и положив голову мне на плечо. Тихо дышит мне в шею, а когда что-то говорит, то щекочет мне ухо губами. Солнце улыбается нам, ему нравится вид этих двоих, тесно прижатых друг к другу людей и белая глупая собака, скачущая кругами по полю. Оно качает легкую нереальную дымку, чуть искривляющую пространство. И кажется, что это какая-то стена из стекла, расплавленного в вечернем воздухе.
Мы замолкаем, думая каждый о своем.
Я рассматриваю знойное дрожание воздуха. Это похоже на зрительную галлюцинацию — тонкое и едва ощутимое искривление пространства и времени. Его не поймать, но оно есть — эфирные фантазмы, проскакивающие словно двадцать пятый кадр телевизора внутри моих глаз. Я не уверен, что все есть на самом деле, и внятных объяснений тому у меня тоже нет, но я голову дам на отсечение, что вижу эти картинки. Чем? — Не пойму… Может быть, третьим глазом делирия? Но я трезв и ничего такого не вкуривал. Или я уже достиг в своем развитии степени путешествия сознания?
Мне вдруг неожиданно явственно представилось, что сейчас весь мирный пейзаж прервется, и вдалеке, на желтом поле за дорогой покажутся вражеские танки. Странное видение, не кажется? Почему именно танки? Дались они мне…Почему я вдруг вспомнил, что они вообще существуют? Ведь невозможность их появления здесь — даже не сто процентов, а, наверное, целая тысяча….
А что, собственно, невозможного? Ведь так уже было. Также гуляли по полям люди, падали влюбленными в траву со цветами, задумчиво грызли травинки, смотрели вдаль… И, может быть, также бегала вокруг белая собака, пугая мышей и пташек. И само понятие — танки — для них было каким-то фантастическим и совершенно невозможным. А они пришли.
Маленькие, черные, невзрачные коробочки. Такие смешные жучки. Ползут, поднимая пыль за собой. Ощущение недоуменного любопытства, интереса… А машинки идут ровненько-ровненько, чуть качаясь в теплом мареве. И ничего не слышно пока: рев далеких моторов сливается с лаем собаки и бешеной песней сумасшедшего жаворонка. Он поет свою последнюю песню.
Здесь еще мир, а там, где танки, — уже война. И она неминуемо придет и сюда, она просто не может не придти. Еще никто ничего не понимает, и все смотрят завораженно на этих жучков, что постепенно становятся все больше и больше. В руках стопки с водкой или чашки с вечерним чаем.
А жуки-скарабеи переваливают через дамбу большака, и вот уже можно даже разглядеть матовый проблеск гусениц и торчащие хоботы пушек. Но никто еще ничего не понимает, никто не верит в реальность происходящего.
Все еще на что-то надеются.
До тех пор, пока кто-то не крикнет: «Война!». Пока первый снаряд или мина не разорвутся за околицей, в цветочном поле и пыхнет вонью черного дыма прямо в лицо. И все побегут врассыпную. Но от войны никому уже будет не убежать…
Это странное ощущение тонкой грани между смертью и жизнью. Почему оно всегда так завораживает? Это не процесс умирания, нет. Это хрупкая стеклянная стена, разделяющая пространства, в которых совершенно разный воздух, температура, влажность, разные цвета и запахи — два отдельных альтернативных мира. Они, словно антивещества, взрываются при соприкосновении.
Когда на эту стену в мареве летнего утра наползают танки, становится ясно: сейчас стена разобьется, и теплый озонированный воздух мира смешается с вонью трупов и пороховых газов, запахом крови, сожженных жилищ и солдатских портянок, всего того, что присуще только войне. Визг, мат, стенания, свист осколков и пуль, вбивающихся словно гвозди в хрупкие деревянные стены. И все, что когда-то было ценным, все, что волновало людей, двигало ими, заставляло их страдать или радоваться, улыбаться или плакать — все превратится в прах. И кроме спасения собственной шкуры человечество на этом свете уже ничто не будет интересовать.
Стеклянная стена. Она словно легкий туман над зеркальной гладью озера. С одной стороны на парящей поверхности неподвижно стоит поплавок самодельной удочки, и чьи-то босые ноги бережно трогают пальцами прохладную воду. Осторожно квакает зеленый лягушонок, медленно проплывает в осоке крупный окунь, какая-то птица издает не то уханье, не то стон… И полный покой — ни звука, ни ветерка…
А с другой — где-то далеко за этим туманом в приемники дальнобойных орудий уже вкладываются тяжелые фугасные снаряды и бомбардировщики беременными утками медленно выруливают по взлетной полосе. Шипит рация: «Викинг, викинг! Выдвигайтесь!» Кто-то поправляет подсумок с патронами, завязывает шнурки на солдатских ботинках, торопливо доедает тушенку, подтирая ее остатки в банке куском хлеба, а кто-то неуклюже молится своему богу, словно существует такой бог, который смог бы оправдать тот вселенский ужас, что вот-вот произойдет.
Правда, есть что-то завораживающее в желании разбить большое стекло магазина или кафе? Там, за стеклом, тоже другая жизнь. Попробуйте, и вы ощутите странное смешение страха и радости от грохота разваливающейся на куски преграды. Большое, толстое стекло после первого удара, нехотя, медленно поедет по раме вниз и — снова грохот и разлетающиеся в сторону осколки. Восторг охватывает человека и он не в силах даже сбежать с места своего преступления. Он в ступоре, он заворожен актом разрушения, его глаза расширены, а руки инстинктивно сжимаются в поисках нового камня, чтобы ударить еще и еще, и бить, бить, бить, не понимая зачем…
Вирус разрушения сидит в каждом из нас. Кто занес его в человека, отчего он еще жив, несмотря на то, что миллионы раз человек уже наступал на эти грабли? Зачем мы периодически рушим то, что с таким трудом построили, отвоевали у природы, окультурили, цивилизовали? Может быть, разрушая собственные миры, мы спорим с Господом Богом, и мы есть дети, постоянно спорящие с отцом?
— Ты дурак, ты не прав, Господи! Сейчас все по-другому, не как в твое время! Мы сами сделаем этот мир! Не по-твоему — по-своему! И он будет лучше, вот увидишь! Только нужно немного подправить, разрушить, расчистить площадку и убрать кое-кого лишнего…
Мы не верим в него, а Бог все равно остается с нами. И он даже не спорит. Зачем? Он надеется, что время нас вразумит. И уже многие тысячи лет он вбивает в наши каменные головы свои заповеди и учит нас одному и тому же — любить, любить, любить… Но заповеди не приживаются, словно бы они являются чем-то чужеродным и инопланетным. Твои ли мы дети, Господи?
Я не знаю, о чем думает моя жена — наверное, мечтает о будущем. Может, о поздних детях или новых внуках, или о том, чтобы дом был полной чашей, чтобы муж рядом, чтоб уютно и комфортно прожить жизнь. Женщины ведь гораздо чаще мужчин думают о будущем. Правда, оно не такое продолжительное как у мужчин. Будущее женщин всегда равно их жизни.
Лишние знания и опыт прошлого им ни к чему. Они менее философичны и даже день их гораздо короче мужского. Их не интересуют вопрос, куда исчезнет Вселенная, они не желают знать, как все началось и чем оно закончится.
Наверное, они правы. Думать надо не о глобальном, оно от нас все равно не зависит. Думать надо о любви — она всегда рядом. Каждая женщина мечтает о любви, каждая. Многие боятся, да… Но мечтают все. В отличие от мужчин. На нас она чаще сваливается, как горшок с высокой кухонной полки. Мы очень разные, и наше движение к целям часто противоположно. Но если бы не было женщин, мы бы, наверное, поубивали друг друга, едва сойдя с деревьев.
Бог сделал нас разными. Задумайтесь, два разных пола, а человечество-то одно. И в каждом человеке есть все, что нужно другому человеку. Только найти и открыть это мы не в состоянии. У кого-то открыто одно, у кого-то другое, а то, что надо, чаще всего накрепко забетонировано и замаскировано.
Мы натыкаемся друг на друга, делаем больно, жжем чувства — мы вторгаемся в пространство иных миров, разрушая их стеклянные стены. Тычем горячими пальцами в бетонные пробки, пытаемся их вытащить насильно, даже высасываем или выгрызаем их, не понимая, что этим просто убиваем друг друга. Все должно открываться само собой, по системе «свой-чужой» — ведь через боль никогда и никого осчастливить нельзя.
Мы сидим с женой на соломенной катушке в желтом поле, а наша собака бегает вокруг. Танков не видно. Поля чисты и прекрасны. Стена нашего мира еще цела и войны сегодня не будет. Даст Бог, не будет ее и завтра.
И мы, как и всегда, продолжаем не верить в плохое.
Его больше не будет. Правда?