- Давай поешь.

Серёжа качнул головой, чуть приоткрыл веки. Сквозь муть белый силуэт в колпаке. Медсестра.

Вот наклонилась, обдала запахом, - глаза пронзительные как у галки, а чуть наискосок раковинка ушка с затейливыми извилинами, как долька грецкого ореха в половинке скорлупы.
- Не будешь есть - не встанешь. Ешь, потом дам тебе хорошую таблетку, а? Ну давай, давай.

На язык скользнуло тёплое, протекло по пищеводу, спустилось в желудок. - Ты главное ешь и спи. Сон лечит. Теперь таблетку водичкой запьём. Вот так. Будут тебе хорошие сны, обещаю. - И вышла из палаты

Вскоре начались сны.

- По пыльной дороге телега несётся, в ней два жандарма сидят, - зычно брала тётя Наташа и грохала кулаком по столу. Гости вздрагивали, от неожиданности роняли вилки. Бабушка незаметно протискивала под столом пальцы собранные в щепоть и впивалась в тощую тёти Наташину ляжку. Тётя Наташа ничего не ощущала, так как была «под наркозом». Её можно было щипать с вывертом, резать ножом и даже прижигать калёным железом.

- Хочешь петь пой тихо. - Бабушка ограничивалась едкими щипками и фальшиво улыбалась. Гости тоже улыбались, вежливо принимая это за шутку.

- Не гаукай, - тётя Наташа принималась клонится набок и опасно нависала над полом, но бабушка видела щекой и в критический момент, не поворачивая головы, затаскивала её обратно.
Забегал во двор соседский мальчишка Валерик - сын интеллигентного пьяницы-фотографа - сам в драной кепке и вечно голодный. Свистел снаружи, звал Серёжу. Не дожидаясь когда приедут жандармы в телеге, Серёжа незаметно выскальзывал из-за стола.

- Когда уйдут? - Валерик беспокойно грыз ногти.

- Скоро. Сейчас тётя Наташа «Ривочку» допоёт и разойдутся.

Моя ты Рывочкааа…

Звон разбитой посуды, скрежет ножки передвигаемого стола. Серёжа просовывался в дверь. Двое мужчин затаскивали тётю Наташу в чулан как большую тряпичную куклу. Один обхватил ноги, другой подмышки, длинный подол платья обвис и волочился по полу как сдувшийся парашют.

- Стой, дальше не пройдёт, и так голова под полкой.

- А ноги?

- Пусть торчат, куда ж их…

Через полчаса Серёжа с Валериком запрыгивали через ноги в пустую комнату. Валерик хватал со стола все подряд, запихивал в рот - «нема дурных», - шумно жевал, давился окусками и подтирал сопли рукой.

Бабушкин дом стоял на горе последним, выше жил только Валерик.

Раз в месяц Валерикин папа занимал у бабушки до получки. Пока бабушка ходила в дом за деньгами, папа стоял во дворе, опустив руки в карманы старенького пиджака, и ласково, но как-то отвлечённо смотрел на Серёжу. Серёжа ковырял заусенец на скамейке и смотрел на Валерикиного папу, на его вычищенные до блеска разбитые башмаки. Получив три рубля, папа старомодно кланялся и неспешно уходил по лестнице. Каменные ступеньки ползли вверх, сквозь виноградную аллею с темно зелёными, почти чёрными, как бы обугленными по краям листьями, за которыми прятались тяжелые фиолетовые гроздья. В конце аллеи средь низкорослых кустов торчали колкие раздёрганные пучки добела выгоревшей под адским солнцем травы. Там он и сворачивал за кусты. А дальше был их с Валериком дом.

- Ба, - Серёжа разглядывал металлическую пряжку свои новеньких бледно голубых сандалий, - они что, бедные?

- Давай-ка протрём фикус, - прятала бабушка взгляд, и они шли в комнату, где в толстой кадке у окна упирался загнутой макушкой в потолок, как бы виновато кланяясь, широко раскинув ветви с восковым ладонями-листьями вечнозелёный Ficus indica. Откуда он взялся в домике на горе маленького крымского города с тёмно-зелёной бухтой и военными кораблями у причалов – неизвестно.

Раскинул фикус рукава.

Лёжа под белым потолком на высокой хирургической кровати, Серёжа подолгу спал, но изредка просыпался и тогда за широко раскатанным больничным окном наблюдались удивительные вещи. Так, например, совсем рядом с подоконником стояла разлапистая сосна, свободная, одинокая, с толстыми розово-чешуйчатыми развилками и тёмной, почти чёрной хвоей. Закрученные облачка ползли по однообразно голубому небу на разной высоте, но все в одну сторону, прилетали маленькие, словно игрушечные птицы, отряхивались, прыгали по веткам, но однажды прилетела крупная чёрная. Она свесила пугающе длинный клюв и уставилась Серёже прямо в глаза, пронзительно как медсестра. Серёжа подумал, что это и есть медсестра, ведь куда-то она исчезает время от времени. Значит там за дверью обращается в птицу. Серёжа захотел протянуть руку, взять её за крыло и поклясться, что будет есть эту безвкусную кашу, запивать жёлтой водой твёрдые серые таблетки, но птица-медсестра изогнула блестящие с воронёным отливом перья крыла и приложила их к клюву как к губам.

- Тссс… я всё знаю. Спи. - Оттолкнулась, хлопнула крыльями и скрылась за белой створкой окна.

Изредка тётя Наташа была почти трезвая и тогда Серёжа с Валериком приходили к ней в гости. Тётя Наташа заползала под кровать так глубоко, что видны были только склеротические ноги, затем выползала с бутылкой подозрительно тёмной жидкости, не разгибаясь, скусывала пробку, понюхав, резюмировала: - лак… - и тревожно поднимала свою курчавую голову. Затем вытряхивала мелочь из шкатулки.

- Рубель десять, рубель двадцать, рубель… Не хватает. - Шла занимать гривенник у соседей. Через двадцать минут уже разливался по гранёным стаканам восхитительный «Чёрный доктор», а может это был «Красный камень» - густая как кровь, искрящаяся солнцем крымская лоза. И заметьте - по «рубель тридцать». С ума сойти.

Но что-то совсем другое, какой-то неясный, затянутый в пелену образ мучил теперь Серёжино воображение. Не розовый винный пар, не мешавший, впрочем, видеть потемневшую Тёти Наташину фотографию в деревянной рамке на выбеленной стене, на которой она - белозубая красавица из вестерна, улыбалась, стоя в тужурке, перетянутой портупеей с маузером на боку, даже не пронзительные и вместе с тем, - как казалось тогда - небесно-музыкальные звуки патефона, и уж конечно не твёрдый ореховый коврик, на котором лежали Серёжа с Валериком под плавающим пятном лопастей вентилятора. Лежали и пускали дым из беломорин, едва зажатых ослабевшими детскими губами. Нет совсем не это.

Но что же тогда?

Серёжа спал и вздох за вздохом к нему мучительно медленно возвращалась жизнь. Он почти не видел как заходили в палату белые люди, склонялись и рассматривали его перебинтованную с проступающим красным пятном голову, как трогали кисти рук и щупали пульс, он видел другое.

Горбатый город.

Нет ничего ужаснее старых снов которые уже когда-то снились, но город и не снился никогда, он просто вспоминался и то, что раньше не было вполне сном, а скорее воспоминанием, теперь уже превратилось в подлинный сон, удивительный своим сходством с действительностью. Например, набережная города была совсем настоящая и вечерами превращалась как бы в главную улицу, по которой бегали дети, гуляли обнявшись влюбленные, и целые благовоспитанные семьи шли в полном составе в кино, или, может быть, в гости.

Как вдруг.

Вдалеке появилось ярко-голубое пятно, резкое, светящееся в закатном солнце, выросло и постепенно превратилось в стройное тело юной девушки, даже скорее - девочки с копной рыжих, каких-то огненных волос, грациозно едущей на сверхмодном дамском велосипеде с косо поставленной рамой, блестящими никелированными спицами и звоночком на изящно выгнутом руле. Девочка давила звоночек, но Серёжа замер как обворованный, и тогда девочка с визгом затормозила прямо у бледно голубых сандалий.

- Ты кто? - Серёжа разглядывал её прелестные, почти ещё детские глаза, скулы кое-где облупившиеся от солнца, тонкие пальцы с наполированными ноготками, что в соединении со вздёрнутым носиком говорило без слов о том, что Девочка ещё не достигла возраста Джульетты, но и ненавистный окрик «домой» уже не так часто раздаётся из форточки её окна.

- Нина из Геническа, - ответила девочка и кокетливо качнула велосипед из стороны в сторону. Боже мой, неужели так трудно было догадаться о том, что эта девочка в голубом как небо платьице с глазами ангела могла зваться как-то по-другому? Нет, не могла. Мало того, со всей очевидность можно было сказать, что её появление было предопределено. Серёжа вцепился в руль.

- Правда?

- Что правда?

- Ну что ты… Нина из Геническа?

Девочка откинула золотую копну и расхохоталась щедро, и звонко, даже как-то красиво, что лишний раз подтверждало мысль о том, что «смех есть самая верная проба души». Серёжа смотрел на нежный овал её подбородка, на искрящиеся молодостью зубы и мучительно искал слова. Слова шли впереди сознания и поражали своей бедностью.

- А у меня в сарае винтовка из немецкого окопа и ящик патронов…

- Ну и что?

- Пойдём завтра стрелять?

- Лучше купаться.

- Лучше стрелять.

- Ладно. Купаться и стрелять.

Серёжа выдохнул и они покатили велосипед со звоночком держась по обе стороны за руль, а пёстрая как Арлекин толпа идущих навстречу растекалась перед ними, не догадываясь, что мир вокруг них уже потерял своё «прежнее безмятежное спокойствие».

Той же ночью Серёжа догадался, что смертельно влюблён в Нину из Геническа, в голубого ангела, в златовласку. Да. Именно так. В златовласку.

- Ба, а мы завтра идём на дальний пляж с ночёвкой.

- Ещё чего выдумай.

- Ну Ба…

- С кем идёте?

- Я, Валерик и Нина из Геническа.

- Какая ещё Нина?

- Ну, из Геническа же!

- Девки налипают как грязь на подошвы, - тихо проворчала бабушка и пошла мыть посуду.

- А вот и чистые, - нахмурился Серёжа, разглядывая сандалии, и засопел обиженно, как барсук в своей норе.

- Ладно. Поесть соберу. Картошка есть, яйца отварю. Смотри не раздави там помидору и чтобы потом сразу домой.

Серёжа посветлел, предвкушая завтрашний день, и звонко чмокнул бабушкины морщины возле самого уха. - Ещё Жука у соседей возьмём, пусть охраняет.

И опять люди в белом. На этот раз сквозь шёпот просочились обрывки фраз: слабая динамика… пальцы левой руки… ампутация…

Серёже показалось: чуть поодаль, обособленно стоит Длинный - Серёжин наставник, солдат отечества, снайпер одиночка, по сути профессиональный убийца с преступным лицом падшего ангела, выражающим ни с чем не сравнимую муку раскаяния. Стоит, глядя в окно, потирая простреленное лёгкое, думает об искалеченных Серёжиных пальцах. Загадочный как деревянный идол.

"Профиль красивого мертвеца".

Но весь этот зловещий шёпот, вся эта унылая картина, как-то не задевала, не трогала, потому, что:

Первый луч только что взошедшего мёртвого солнца уже прочертил горизонт и отбросил резкие тени в лощину между скал, по которой закручивалась каменистая тропинка, ведущая к перевалу. Чёрный как ночь Жук бежал впереди, Серёжа увлекал за руку златовласку, замыкал четвёрку Валерик с оружием на плече, завёрнутым в тёти Наташину шаль и авоськой припасов в руке. На перевале возвышалась каменная глыба, когда-то она треснула по диагонали и теперь напоминала сломанный зуб.

- Здесь, - сказал Серёжа и развернул шаль. Дослал патрон и прицелился. Пойманное эхо заметалось в валунах, камень у дальних кустов разметало в пыль, рыжее облачко медленно оседало на траву. - Теперь ты, и протянул оружие златовласке. С усилием она вздёрнула на живот воронёный ствол.

- А мушка где?

- Нет мушки, срезало в боях. Бери чуть ниже, вон в тот камень.

Жук прижал уши, Валерик открыл рот. Грохот распорол кусты, из травы вынырнула змея и как ошалелая метнулась обратно.

- Здорово! - восхищённо крикнула оглушённая златовласка, и, наверное, это стало самым ярким впечатлением её жизни. Интересно, мог ли знать Длинный, что Серёжа полюбил боевое оружие уже в двенадцать лет? Не мог и не знал. Но догадывался несомненно.

Двинулись мимо громадных кубических камней полуразрушенной крепости, заросшей кустами одуряюще-душистой седой полыни. Где-то далеко внизу светилась жёлтая полоска пляжа на кромке синего моря. Окутанный дымкой, у горизонта вдыхал лёгкий утренний бриз, стоящий на якоре сторожевик с зачехленными стволами. Безмолвный не спящий.

На пляже Валерик сразу же полез в воду. Серёжа натаскал обломков, выброшенных прибоем, развёл костёр. Так они сидели на одном камне со златовлаской, окутанные жёлто опаловым дымом и молчали. О чём думают люди когда молчат? Серёжа не знал что делать и от того было странно и тягостно. «Но как узко, как тесно под ребром»...

Птица вновь обратилась в медсестру и прошелестела мимо кровати к окну. Открыла форточку, стряхнула градусник. Кто-то, сбоку чуть слышно сказал: «Как проснётся, будем готовить».

Готовить… к чему? Разве можно приготовиться к тому, о чём не знаешь? Вот она сидит совсем рядом и кажется, что камень под ними раскалён как само солнце. Ничего не соображая, Серёжа вдруг независимо от себя самого обнял златовласку, она повернулась, приоткрыла жаркие губы, словно прося напиться, а он сначала робко, но всё смелее стал её целовать и наконец, бешено, до боли в губах, до дрожи, до изнеможения. И целовал, целовал…

Ах, моя незабвенная златовласка!

Холодно. Форточку открыли. Кровать какая-то другая, в руку спускается трубочка, капает что-то, опять люди в белом и зачем их так много? Мешают тут снам, в которых губы… губы… «Видно, даром не проходит шевеленье этих губ»!? Нет, не то. Образ - не образ… мысль! Вот щёлкнуло в голове и в тот же миг сложилась ассоциативная связь, даже и не связь вовсе, а ясное, неслыханной простоты понимание того, что все эти желания, вся эта в прошлом возня вокруг юбок, было ни что иное, как тщетные поиски навсегда утраченной первой любви, попытки как-то ее воскресить, найти замену. Вот тот ускользающий образ, или даже мысль, опрокинувшая сознание и оказавшаяся столь беспросветно проста.

Серёжа вздохнул, ощутив долгожданную, освобождающую усталость.

Стало грустно и хорошо. Так хорошо, что даже не заметил, как стоят у стены и машут ему рукой прозрачные Валерик в кепке и тётя Наташа в своей тужурке с маузером на боку, как колотит хвостом мерцающий, но тоже прозрачный и одновременно чёрный как дьявол, как сама ночь Жук, потому, что давно уже плывёт по однообразному нескончаемому коридору вместе с кроватью, с бутылочкой, туда, где разложены на столике блестящие металлические инструменты и где уже включили ослепительной яркости круглые прожектора.