-Торопись, Андрюха-мандрюха. Лучше мы выйдем на час раньше, чем поезд нас не будет ждать, - суетилась мать, надевая мне на плечи вещевой мешок. Еще пару минут, и мы с узлами выбрались через узкую дверь комнатушки на лестничную площадку. Там нас ждал сосед - комисованный из армии по ранению старшина пехоты дядя Миша. Комнаты наши на четвертом этаже разделялись тощей фанерной перегородкой, приходящейся на середину когда-то широкого дверного проема. Ни мы, ни сосед узкие двери-близнецы не запирали. Воровать у нас было не густо, да и где найдешь вора на территории военного поселка, в котором мать работала в школе учительницей русского языка.

Когда мы с помощью дяди Миши дотопали до перрона маленькой железнодорожной станции, там уже собралось порядком народа. Здесь были деревенские с корзинами овощей и поселковые. Кое-кто чтобы гульнуть в большом городе, а большинство, как мы - на барахолку и рынок. Ждали пригородный поезд Чугуев - Харьков.

Воскресенье - базарный день. Сегодня мать везла продавать отрез офицерского сукна на шинель и кожу на сапоги, выданные отцу еще до войны. Свекровь чудом сохранила все это и передала с оказией, чтобы сшить мне одежку к школе. Мать шить не умела и решила все это продать, чтобы на вырученные деньги купить готовое. Кроме того, командование части кое-что выделяло вдове офицера - не всегда к месту, но годное на обмен.

Отчаянно пыхтя отработанным паром и визжа тормозами, подкатил закопченный паровозик с пятью вагонами, и народ толпой рванул на посадку, чтобы занять места получше. Поезд на этой станции стоит всего одну минуту, и мы с матерью наверняка остались бы на перроне, но дядя Миша ухитрился залезть в вагон через окно. Похоже, что ему пособил из вагона кто-то из бывших военных. Таким же макаром и нас с матерью втащили. Только вот с узлами пришлось повозиться, никак не проходили в окно проклятые. Устроились неплохо. Дядя Миша рассовал вещи под скамейки, снял шинельку, повесил на крючок, а мать, переведя дух, стала рыться в кошелке, доставая снедь для перекуса. Огородик наш был на удачном месте и снабжал продуктами исправно, да и пенсия за отца выручала, так что мы уже не голодали, но отношение к еде у матери оставалось трогательно почтительным. Расстелив белоснежный платок на дяди Мишином чемодане, мать выложила яйца, хлеб, вареную в мундирах картошку, очищенную луковицу, малосольные огурцы и горсть леденцов для меня.

Получив свою долю, я влез на верхнюю полку и, работая челюстями, глазел на пролетающие мимо вагона перелески. Я любил путешествовать на боковой верхней полке. Отсюда было удобно и в окно смотреть, и вдоль вагона, где неторопливо текла походная жизнь пассажиров, не менее интересная, чем пейзажи лесостепной Украины.

Вот и сегодня аккорды потрепанной гармони отвлекли меня от окна, и я свесил голову с полки в проход между купе. Там инвалид без обеих ног, в выцветшей гимнастерке с одинокой медалью на широкой груди негромким, прокуренным голосом пел что-то окопное и до слез горькое.

Мать встревожилась. Таких, как этот старший сержант, в те времена в поездах было много, но мать всегда им подавала. Иногда последнее. Дождавшись, когда артист допоет, мать пригласила его к столу, и служивый подкатил на своей тележке к нам:

- Благодарствую, Василием Константиновичем меня зовут, - и вопросительно глянул на дядю Мишу. Тот вытащил из внутреннего кармана шинели чекушку, бережно откупорил и налил водку в трофейный раскладной стаканчик. Василий выпил, крякнул, вежливо поблагодарил хозяев и потянулся к картошке.

Мать, подождав пару минут, принялась расспрашивать солдата, где воевал и не встречал ли младшего лейтенанта танкиста Мартынова Ивана. Похоронку еще в сорок втором прислали, но ведь всякое бывает...

- Ваню Мартынова? Был такой в нашем полку. Нас в сорок втором осенью городишко один бросили штурмовать. А на улицах танк без пехоты - хорошая мишень. Многих наших на тех улицах пожгли. В обход бы, и немцы через пару дней сами бы из города ушли. Там Ваня и пропал. Мертвым его не видели, но полковой был хороший человек, пусть земля ему будет пухом, всех пропавших без вести погибшими отметил, чтобы семьи пенсии получали. Я в том же бою без ног остался. Когда машина загорелась, из люка выскочил удачно, но тут пулеметная очередь меня и подкосила. Век не забуду того парнишку из санбата, который меня вытащил. С хирургом, правда, не повезло - мясник попался. Отрезал ноги выше колен.

Вздохнул грустно Василий и опять глянул вопросительно на дядю Мишу. Плеснул ему Миша в стаканчик еще, выпил старший сержант и продолжил:

- А когда я уже стал выздоравливать, слух в госпитале прошел, что Ваню в плену видели. Если так, то он вернется. Сейчас многие возвращаются.

Мать с сомнением глянула в тусклые больные глаза Василия и вздохнула:

- Ты, Васенька, если увидишь моего где-нибудь по поездам, передай, что я его жду, - и вытерла слезу кружевным учительским платочком, - найдет меня легко. Почта та же, а там мой адрес знают.

- Непременно, хозяйка. Благодарю за угощение. Всего вам хорошего.

Натянул потертую фуражку на голову старший сержант Василий и покатил по вагону дальше. Надо петь - так лучше подают:

Мотор уж пламенем объятый,
Приборы лижут языки.
Судьбы я вызов принимаю
Ее пожатием руки.

Проводил дядя Миша Василия взглядом и налил себе водки. Похоже - для храбрости:

- Выходили бы вы за меня, Ольга Матвеевна. Малый растет. Ему отец нужен, - и смущенно добавил, - я уже дверь широкую для наших комнат присмотрел.

***

Узнал Василий Ольгу. Мартынов чуть ли не весь полк обошел с фотографией жены, когда она мальчонку родила. А экипажу своего танка бутылку поставил, с закуской.

Василий Константинович водителем на том танке был. Хорошо, что не в пехоте служили. А то бы стрельнул командиру в спину. В атаке бывает... Ненавидел тамбовский тракторист Василий своего командира, как и всех комуняк. У Константиныча вся семья погибла в заложниках у красного героя Тухачевского. Спасся Васятка чудом, да не к добру. Голодная беспризорщина, детдом - сотня зверенышей один другого злее, колхозная тракторная бригада - пахота за вшивый трудодень от зари до зари... И за все это «спасибо» усатому и его кровавой партии?

Вернуться бы и рассказать, как кричал и катался огненным клубком по мощенной булыжником площади коммунист младший лейтенант Мартынов Ваня. Но не стоит. Горе - оно, брат, беспартийное.

Старший сержант выбрался из вагона в тамбур, пристроился рядом с колхозниками сидящими на мешках с картошкой, скрутил огромную самокрутку, прикурил от сработанной из винтовочной гильзы зажигалки, и сплюнул в сердцах на грязный пол тамбура вязкой, горькой слюной:

- Вот так-то, мужики. Мертвому - добрая жена с красивым дитем, а живому - гармонь и тележка на подшипниках.

Константиныч устало прикрыл веки и привалился спиной к холодной стене тамбура. Болели отрезанные ноги и саднило простуженное горло. Перед глазами полыхал злосчастный бой, в котором им, водителю и наводчику, чудом удалось выбраться из горящего танка живыми, а командир младший лейтенант Мартынов сгорел. Хоть бывает и наоборот. С тех проклятых времен Василий сам временами не знает, кто он - то ли водитель танка, то ли командир. А последнее время все чаще. Вот опять накатило:

Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.

Откуда это взялось? Василий после школы при детдоме кроме библии и устава ничего не читал. Наверное от командира весточка. Какого лешего!? И без него тошно.

- Господи, помоги!