Самым любимым занятием Немировича-Цимлянского было открывать рот. Если бы просто открывать и молчать, как это делают немые рыбы, никто бы из его потенциально мнимого окружения не страдал, и все бы принимали это явление природы за нескончаемую зевоту. Но Шура, так его называла упокоившаяся лет так …дцать назад любимая бабуля, издавал этим ртом звуки весьма и весьма зычные. Потом он научился складывать эти звуки в громогласные слова, потом в витиеватые предложения.

Он мог стать политиком, умело выкрикивая с трибун предвыборные лозунги, мог продавать не продаваемые предметы, легко заговаривая одураченного покупателя, мог стать начальником на ткацком предприятии, где женщины - работницы любят слушать ушами; любой адвокат, или в отражении судьбы прокурор позавидовал бы его нескончаемому красноречию, но Шура стал рантье, получив небольшое наследство всё от той же бабули.

Родители его были репрессированы и сгинули в сталинских лагерях, поэтому настоящий его этноним потерялся в списках неугодных государству. С детства он носил фамилию бабки. Ей же эта эндемическая пара досталась, как водится от мужа, который числился по документам красным командиром, а по слухам был начальником продразвёрстки.

Иногда, Шура вспоминал свою благодетельницу за рюмочкой клюквенной, и был в эти минуты безмолвен, как никогда, потому что только она могла указать ему на молчаливый угол в тридцати комнатах её большого реквизированного дома. Тогда сорванец затыкался и обиженный, насупившийся, с вертящейся в голове бабулиной фразой: «Научись слушать и молчать! Тишина залог здоровья!» - Ковырял ногтем обоину за пыльной шторой между трубой отопления и книжным шкафом.

Наверняка именно этот хранитель мудрости, собранный ещё по лекалам старых мастеров, и сделал из рантье Немировича-Цимлянского писателя. Как-то незабвенная бабушка Авдотья Никитична застала внука, сидящего в углу, с книгой. Этим кладезем слов оказался том Большой Советской энциклопедии на букву «А». Первое синее издание с чёрно-белыми подрисованными фотографиями и калькой поверх репродукций, которая заманчиво шуршала, приоткрывая завеси искусств. Бабуля тихонько улыбнулась и молча удалилась в другие залы, чтобы дать отроку спокойно внимать глянцевым страницам.

С тех пор, повзрослев, Немирович-Цимлянский в год выдавал по одному роману, самостийно их печатал и распространял по магазинам. Некоторые экземпляры даже купили. Когда же количество написанных книг перевалило за средний возраст, Шура решил отдохнуть. Его уже самого мутило от слов, фраз и скрипа вечной ручки о бумагу, даже новенький ноутбук, поражавший его мгновенностью исправлений текста, надоел. Тут-то и проснулась его способность говорить долго и подробно, перескакивая с темы на тему, забираясь в дебри малозначащих фактов и бессмысленных уточнений, чтобы слушателю было понятна вся палитра его умозаключений и феерия неупокоенной мысли. Наверняка его просто несло по бесконечным волнам самолюбия, которое он уже давно принимал за писательский дар.

Он мог говорить часами, невзирая на жалкие потуги собеседника вклинить в разговор хоть слово, возражения, похвалы или сожаления. Поэтому, все его малочисленные читатели, коих он ежегодно собирал в какой-нибудь местной библиотеке с именем знаменитого литератора, постепенно растворились в суете провинциального городка, где он существовал. На последней презентации романа «Жизнь, есть жизнь» присутствовало два старичка, случайно оказавшихся в читальном зале, одна студентка - филолог, которая наивно полагала, что ей повезло (радовалась и улыбалась во весь рот) и полуглухая старушка, с жадностью впитывающая каждое слово через аппарат, воткнутый в ухо. Все эти люди, притаившись сами в себе, внимали двухчасовой речи писателя Немировича-Цимлянского. Не считая директрисы библиотеки, выбегавшей с раздражающим постоянством на звук телефонного рингтона, и уборщицы, машинально протиравшей перед собой приросшей к руке тряпкой любую попавшуюся поверхность. После долгожданных завершающих слов: «Какие будут вопросы?» - Дружно начали греметь стулья.

Как затекли колени, как заиндевела душа, а можно ведь было просто встать и уйти. Но ведь писал же, старался! И потом, кто его знает, что он такое, может и вправду хорош? А мы тут невежды современные, всё классику берём для чтения, а она вот сама в лице оном явилась народу. И как же всё совпадает, не подкопаешься, не сбежишь, не спрячешься, везде тебя достанет лектор и книжечку подпишет, размашисто так, чтобы помнил. И будет этот бумажный кирпичик на тебя глядеть своим выцветшим корешком с верхней полки, если у тебя вообще полки в доме имеются.

Благодарить оратора никто не пытался. И только старушка со слуховым аппаратом и громким трескучим голосом, решив расшифровать кое-какие слова из выступления мэтра, усердно каркала рядом с его ушами не очень понятные уточнения. Чтобы отделаться от унизительного общения, образец красноречия быстро сказался занятым и, ускоряя шаг от парадного входа библиотеки, шепнул сам себе: «Привяжется же такая!»

Уже дома, Шура, среди стопок непроданных книг ещё в типографской упаковке, довольный своим выступлением присел на карликовую табуреточку, предназначенную для изымания чтива с верхних полок его книжных стеллажей. Хлебнул холодного чая из стакана в облезлом подстаканнике, оставленного тут-же на полу ещё утром. В полупустом гранёном сосуде плавала радужная ломкая плёнка, но он всё равно хлебнул в целях экономии. Долго сидел, держа в руке бряцавшую в металлическом обрамлении стекляшку, и перебирал в голове самые значащие фразы своего выступления в библиотеке. «А вот тут я хорошо сказал. Хм. Вот здесь тоже ничего, в самый раз. Хм. Неплохо было бы в концовке добавить про любовь и незыблемость существования, мечту о великом, но думаю чрезмерно. Читателя нужно держать на поводке недосказанной мысли. А то сам всё рассекретит и читать не станет. Хм». Мысли всё кружили и кружили в голове Н-Ц. Возвращались к началу речи и дойдя до пика значимой фразы в каком-нибудь абзаце ликовали, посылая воспалённому мозгу порцию эндофинов, потом снова возвращались к началу, и снова играла старая пластинка, опять находили достойное восхищения высказывание и опять возвращались к началу, выискивая новые и новые перлы. Когда же сладострастие предложений было высосано до конца, Шура начал терять интерес к своему выступлению. И вдогонку за добавкой: «Не плохо бы навестить близлежащие школы, провести урок писателя. Посетить какое-нибудь предприятие с лекцией для работников. Нужно записать. Зафиксировать эту мысль на бумаге». Шура потянулся за отрывным листочком, задел локтем штабель с книгами, хотел машинально поддержать падающую пачку, но выронил из рук стакан с остатками чая. В результате: упакованная пачка грохнулась на пол, разорвалась, обнажив твёрдые глянцевые обложки последнего романа, украшенные сверху узором из чёрных чаинок.

«Ай, ай – неуклюжий медведь!» - аккуратно поднял испачканный экземпляр и рукавом рубашки протёр обложку. Полюбовался белым фоном с чёрными чёткими буквами «Немирович-Цимлянский». В середине присутствовал даже самому автору не совсем понятный рисунок: силуэт девушки и невнятные полоски с магическими значками. Снизу красовалась надпись, крупно, красным: «Жизнь, есть жизнь». Шура поднёс к носу довольно увесистый томик и втянул запах свежей печати. Такое бумажно-магазинное и чуть-чуть клея. И тихонько икнув от восторга, открыл книгу.

Ему показалось, что сердце остановилось. На страницах, где должен чёрными жучками ползать текст, было абсолютно чисто. Ещё не совсем доверяя своему зрению, быстро пролистал книгу, придерживая большим пальцем толщину чуть слипшихся страниц. Пусто. Под обложкой даже названия нет. Бросил книгу на диван, и ещё не совсем понимая, что произошло, стал сомнамбулой ходить по комнате, то и дело натыкаясь на пеньки из сложенных стопками прошлых изданий его романов. Потом он замер в неудобной позе, словно что-то понял и бросился к разорванной пачке на полу. Вторая, третья, четвёртая – все книги были пустые, с абсолютно чистыми страницами. Немирович-Цимлянский медленно опустился на пол, прикрыл веки, и так сидел, поймав ощущение воспоминания, как он в детстве чуть не утонул в деревенской речушке и только, проходящий мимо пастух выловил его из гибельного омута.

Он помнил, как жидкая бездна тянула его вниз, как не за что было схватиться, как он, семилетний отрок шлёпал по воде непослушными руками, и безропотный страх с привкусом крови во рту уже схватил за горло. Сквозь накрывшую его блестящую на солнце пелену, он ещё видел зелёный спасительный берег, а когда вода хлынула в рот, забирая последний крик - вздрогнул.

В комнате покоилась темнота. Пришлось перебираться на кровать. Лень было раздеваться, не хотелось ни о чём думать. Фантасмагорический казус с пустыми страницами болезненно отразился на ощущении реальности. «Спать, спать. Только спать».

Эту нескончаемую ночь Шуре, казалось, что он гоняется за мухой с бабушкиным сложенным веером по комнатам её огромного дома. Муха была такой шустрой, и всё перелетала из покоя в покой, а он всё шлёпал и шлёпал мимо, разрывая выращенную бережно тишину, пока не услышал грозный окрик Авдотьи Никитичны: «Разбегался сорванец, где твоё неслухлявое ухо!»

Утром Немирович-Цимлянский, после нервного бритья с кровяным порезом и глотком привычного чая в желудке, первым делом направился в типографию, прихватив с собой образец вопиющего унизительного брака.

Директор печатного производства молодой человек в обтягивающем модном костюме с фионитовым блеском узких зрачков, открыв один раз доказательный экземпляр, сунул его обратно в руки владельцу. «Мы не можем вам официально вернуть деньги. И перепечатать тираж мы тоже не можем», - сказал он задумчиво сам себе. И потом, уже обращаясь к сидящему напротив Н-Ц: «Сколько стоит в книжном ваше произведение?» «Четыреста рублей», - ответил тихо Шура. «Хорошо, я куплю у вас за наличные половину брака по пятьсот рублей каждый экземпляр, а вторую половину помогу вам продать!» «Согласны».

«Всё-таки странное предложение, - думал, возвращаясь, домой Шура, - кому нужна пустая книга, разве что на растопку. Ну, да это не моё дело, сами напортачили, сами пусть и расхлёбывают!»

Но когда на следующий день Немирович-Цимлянский привёз на грузовом такси с десяток бракованных упаковок, у него забрали все. Честно расплатились и проводили до дверей со словами извинений: «У нас первый раз такое, - щебетала суетливая крупногабаритная барышня со студенистым вырезом на груди, - разбираемся, как такое могло случиться. Но вам переживать не стоит. Вам же всё вернули. Кажется, шеф нашёл им применение….». Тут Шура напрягся, превратившись вслух, но барышня замолчала, сжав куриной гузкой морковные губы. Поняла, что сболтнула лишнее.

Очутившись на улице, Н-Ц был рад, что всё так быстро разрешилось и, сжимая в кармане приятной толщины пачку денег, направился в ближайшее разливное место отметить выигрышную сделку. Так радостно свыркало солнце в пигментированных небом лужах, колобродили неугомонные воробьи, брызгал золотом на газоне конфетный фантик. «Какая удача, эдак я и разбогатею! Продать пустую книгу! Поди ж ты!» Таких оптово-прибыльных продаж у него ещё никогда не случалось.

Деньги Авдотьи Никитичны, оставленные ему в наследство вместе с домом, приносили всё меньше и меньше дохода. Банковский процент по его вечному и неизменному вкладу падал, а цены на услуги жизни росли; и скоро должен был наступить момент, когда жить в однокомнатной квартире, обменянной на старый бабкин дом, станет не возможно. А уж тем более сносно питаться, и конечно же спокойно писать нескончаемые романы! Именно об этом думал Шура, сидя в рюмочной.

Мужики за соседним столиком разговаривали о работе: упрямый шпиндель не входил в паз и его вколотили монтировкой вместо кувалды. Назначивший себя писателем Немирович – Цимлянский, вообразил своё «Я» на месте орудовавшего железяками трудяги. Стало страшно. Но Шура отогнал нечестивый образ, забравшийся без спросу в его застенчивую примерочную души, и вернул себя на своё почётное место: «Интересная тема, можно будет вставить в диалог героев следующего романа,…а может быть следующего и не будет», - подумал Шура и ощутил на позвоночнике весьма приличную изморось. Он поймал за хвост мысль, которую давно пестовал - всем нуждающимся писателям в своё время помогали ценители муз, друзья и даже совершенно посторонние люди. Тем самым продлевая и спасая их свободное время для творчества, а благословенные труды для других поколений. Яркость этого простого решения так захватила его, что он замыслил немедля всё исполнить. Немедля, иначе - вот она пустая бездна обыденного труда!

«Сейчас обзвоню всех имеющихся в наличии читающих и сочувствующих граждан!» Но оказалось, что записная книжка с телефонами абонентов забыта дома, а заводить номера в память сотового телефона Шура не умел, тем более добывать их оттуда. Всегда пользовался только бумажными записями. Но в кармане нашлась визитка студентки-филолога, присутствовавшей на последней презентации Немировича-Цимлянского. Шура набрал номер неловкими от волнения пальцами, представился по-деловому, кратко, но с небольшими тянущимися междометиями, рассказал суть дела, и потом, ещё почти минуту слушал гудки в трубке, то негодуя, то удивляясь.

Он вернулся домой, немного пьяный, на подъёме удачной идеи, несломленный первым провалом. Но раз за разом, тыкая по вертлявым цифрам на своём кнопочном телефончике, сравнивая их по два-три раза с оригиналом в потрёпанной книжице, получал, как ему казалось, необоснованный отказ или разговор сводился к глупой шутке. Особенно он обиделся на своего старого, никогда не вспоминаемого приятеля, который вместо сочувствия, посоветовал обратиться в центр для безработных.

Оставался ещё чиновник в городской управе. Этот вросший в своё кресло представитель власти, всегда давал ему денег прямо из своего стола. Несколько тиражей были напечатаны именно так. Тут Шура не сомневался. Однако в этот раз, ни знакомство, основанное на связях Авдотьи Никитичны, ни последний роман, принесённый в жертву и подарок (часть «Жизни..» всё-таки напечаталась нормально), не смогли обаять раскинувшегося на шикарном кожаном кресле чиновника. «Время изменилось, уважаемый, время…», - обращаясь к открытому окну, произнёс он многозначительно, - «Коньяк будешь?» Но Шура отказался.

«Ведь это же я, Немирович-Цимлянский, автор тридцати романов, носитель сакрального знания о жизни и творчестве, бенефициар красноречия и просто хороший человек. А вы, кто вы?

Вам жалко скинуться мне по два рубля? И я бы написал вам новый роман. Я должен писать, просто потому что должен! Я не могу не писать! Эх вы! На что вы меня толкаете!» Примерно такие фикции бродили в голове Шуры, когда он ожидал своей очереди в городском центре занятости. Среди бесцветных серых бедолаг, ему казалось, что он нераспознанный огнедышащий цветок, забытый по воле случая и чей-то несусветной глупости редкий фолиант на полках чужого безумия.

Унизительная процедура идентификации личности и на слово «писатель» никакой реакции; и не скажешь ничего лишнего, не разойдёшься, окутывая словесным туманом проницательных клерков - всё по теме. По скучной жизненной теме: учился, не женился, писал. «Вам сколько лет? Так и запишем - ранее не работал».

Чуть позже, расхристанный Шура стоял на пороге центра, где толпились такие же, как он, безработные. И воодушевлённый направлением на продолжение жизни с печатью и подписью удостоверяющей личность, чуть свысока, смотрел на страждущих хоть как-то перебиться в этом мире. Уже успокоенный, сложил вакансию пополам и сокрыл в дальний карман.

Завтра начиналось другое.

Ассистентом в машине по вывозу мусора Немирович-Цимлянский работал уже достаточно давно. Поначалу, после восьмичасовой смены он ещё порывался написать что-нибудь. Садился за ноутбук и, набрав предложение, долго вдумывался в смысл написанного, что раньше за собой не замечал. Но, то ли от зацикленной усталости, то ли от промытых поучающими окриками напарника мозгами, предложение казалось каким-то некачественным, простым, и ничего не несущим в себе. Шура пытался переделывать его и так и сяк, всё тщетно. Буквы словно разучились слушаться его. Тогда он начинал перечитывать свои же романы и находил в них такую же аномалию. Фразы, предложения и целые абзацы ничего не несли, ничего не значили или были непомерно растянуты, где что бы добраться до существа вопроса, нужно было прочитать две главы несносной болтовни. Бесконечные диалоги героев и поток мысли с самим собой, вообще показались ему чрезмерно пафосным, наполненным эфемерным счастьем. Тогда он брал с полки для сравнения какого-нибудь классика и начинал читать его, там было всё нормально, всё сходилось и расходилось вовремя. Потом усталость брала свое и Шура засыпал до следующего звонка будильника, предвещавшего невыносимо скучную смену.

Следующим вечером он снова пытался разобраться с зависшим на дисплее компьютера единственным предложением и дописывал к нему второе, но становилось только хуже. Готовить себе ужин из продуктов, купленных на заработанные деньги, было гораздо приятней. Тогда Шура уходил на кухню, потому что чувствовал себя там лучше. Попытки что-либо написать вскоре прекратились, и пришлось купить телевизор, который он ранее считал исчадием зла. Особенно ему понравились передачи по культуре. Он с упоением слушал русские романсы, ел котлеты собственного приготовления, глядя в экран и пускал добрую слезу. Ещё через какое-то время он вдруг понял, что ему нужна женщина и позвонил одной давней знакомой, которая была им ранее забракована, потому что на дух не переносила чтение в принципе. Она не отказалась.

Мысли о написании нового романа отходили на другой план, хоть он и не отпускал их совсем. Всё откладывал и откладывал сидение за ноутбуком. Теперь он больше молчал. В голове появились мысли об одной женщине, а не о всех сразу, не о жизни как о бытие, а только о своей, совмещённой теперь и с другим человеком. Появились мысли и о работе, а не о способе найти денег, во что бы то ни стало.

Работа же была у него простая. Выйти из машины у очередной помойки, подкатить бачок с мусорными пакетами к приёмнику, помочь шофёру-напарнику прицепить к крючкам и нажать рычаг. Мусорный бак поднимался и с урчанием вываливался в голодное чрево дрожащего железного исполина, а отполированный металлический пресс заталкивал пакеты с мусором глубже в глотку машины.

И вот однажды, вычищая остатки мусора из опорожнившегося машинного бака, уже на свалке, куда и свозили все отходы, Шура увидел что-то знакомое, а именно книгу, да ни какую-то, а именно свою. Он достал её длинным железным багром, воткнув острие прямо в центр обложки. Снял с крючка и удивлённо стал разглядывать, словно это была не его книга, а явление необычайное, давно забытое и скорей всего ненужное, о котором помнил только он. Имя его сверху было аккуратно заклеено другой надписью, и она гласила «Книга для записей». Под ней знакомый рисунок, силуэт девушки в чёрточках и знаках. Название осталось нетронутым - «Жизнь, есть жизнь». Он ногтем подковырнул и оторвал липкую пленку, закрывающую его фамилию на обложке, и надпись под ней сверкнула не выгоревшим прямоугольником. Шура перевернул письмовник, на заднике сиял прилепленный и уже затёртый ценник – 800 рублей.

Усмехнулся, хотел было выкинуть найденное, но потом открыл с вялым безразличием и увидел, что все листы исписаны ручкой и карандашом, кое-где даже попадались набольшие рисунки, записи цветным фломастером. Тогда он отбросил железный крюк, примостился поудобней на куче свежего, ещё чистого, мусора, подложив под спину свой форменный бушлат с многозначительной надписью на спине «главмлиттрест», и углубился в чтение. Здесь были чьи-то рабочие заметки, назначенные встречи с датой и темой, пометки о выполненных делах, даже некоторые мысли о… .

Стаи мусорных чаек надсадно галдели в небе. Вороны делили объедки у его правого ботинка, не обращая на его обладателя никакого внимания, едкий дым иногда прилетал с другой стороны свалки, где местечковые бомжи жгли свои жизнеутверждающие костры. Редкостная вонь щекотала ноздри. Но Шура всего этого не замечал.

Давайте здесь его и оставим. Хотелось бы верить, что именно так количество переходит в качество, о чём, несомненно, знала мудрая Авдотья Никитична, преподававшая философию в местном университете, так возьмём с неё пример и тихо удалимся.

Возможно, это будет для носителя её редкостной фамилии самым интересным тихим чтением за всю его писательскую жизнь.