Этим летом погорело всё. Никто из стариков не припоминал такого. Роса иссыхала до первого солнца. Пожухлая трава прижималась к земле. Комья глины под ногами рассеивались пылью. Кабачки лежали на грядках, как испечённые. Почерневшие помидоры неподвижно свисали с кустов.

Мы вглядывались в небо, и каждый молил о дожде. И казалось, он пришёл, когда прямо над деревней нависла огромная туча. С краю этой черноты просвечивала круглая прореха, будто кто-то разглядывал нас сверху. Всё затихло, ожидая.

А потом туча, не слушая причитаний, сорвалась вдруг с места и уплыла прочь. И пролилась за лесом.

Духота навалилась с новой силой. Нас коптили заживо. Мы исходили потом. Даже ругаться не могли. А, главное, никто не знал – на что подумать?..

***

…И вот вечером на Самогонном дворе брякнула щеколда. В помятой форме с расстёгнутым воротом ввалился Семён, участковый. Сел на лавку, отсчитал две купюры, прохрипел:

- Налей здесь.

Хозяйка двора Лариска вытаращилась изумлённо, но в дом тут же сбегала.

Семён сидел неподвижно, упершись ладонями в колени, и глядел на стакан, как на чугунную гирю. Затем рывком поднял, опрокинул.

- Всё. Бросил я её… - выговорил и весь обмяк, в землю уставился.

Лариска присела рядом. По плечу погладила. А у мужика, как у ребёнка, слёзы из глаз: «Помнишь?.. Ты – помнишь?»

…Она объявилась у нас в посёлке осенью. Дождик моросил. С собой у неё был узелок с вещами и в чистой ткани подмышкой ещё что-то – картина-не картина. В тряском кузове грузовика приехала. Так в кабину и не села.

Огляделась и подошла к первой открытой калитке. Сказала: я – Оксана, здесь прабабка моя жила. Что за прабабка? Промолчала, подождала. А что умеешь? Всё умею, говорит, что делать надо? И добавила: у вас поживу, всё одно комната пустует. Хозяйка баба Зина только руками всплеснула – язык будто к нёбу присох. Про лишнюю-то комнату одни соседи знали.

А Оксана эта в комнате расположилась, пол отскребла, картошки наварила и уже за всё бралась: урожай с огорода убрать и телят недоношенных выходить, воды принести и пирогов напечь. Будто забывалась в заботах, от боли отворачивалась. Ходила в ветхом и латаном, не поймёшь издалека: девка ли, бабка? И говорила мало, по делу всегда. А если делать вдруг нечего, то могла сесть и уставиться на стену. Час так просидеть. Или вечером уйти за околицу и глядеть в небо над лесом пока не стемнеет.

Так и прожила осень и всю долгую зиму.

А по весне Семён приехал, участковый – нашу деревню за ним закрепили. Он тогда видный был. Лариска – соседка бабы Зины – уже глаз на него положила и не упускала случая перемигнуться или в гости на чай позвать. Вылез он из «уазика» и зашагал по просёлку свидетеля опросить.

А Оксана как раз навстречу вышла. С колодезным ведром, в котором солнце играет, и не в рванье: в светлом платье и куртка на плечи накинута. Глянул Семён и к земле пристыл.

Поравнявшись, она улыбнулась – в первый раз, как приехала. Потом назвала себя внятно и дальше пошла. А из него пот вышибло, хоть и прохладно в апреле. У забора стал и давай все бумаги из папки перелистывать, а припомнить не может. Побежал тогда к телефону: «Зачем я здесь?.. Какого телка свели?..»

И зачастил Семён – каждый вечер к нам. Для профилактики. Удивлялись сперва – тихо всё вроде. Потом смекнули.

Ходил он кругами, и ко всем с вопросами. Два-три для отвода глаз, а потом про Оксану: кто, откуда? А мы толком и не знаем. Поди да расспроси, говорим, у тебя все полномочия.

Соглашался Семён, но никак не шёл. Вместо этого собрался у Лариски что-нибудь выведать. А уж она бы этой приезжей все кости добела перемыла.

Стоял он уже у её калитки, а тут из соседнего двора Оксана вышла. В другом платье, потемнее. Подошла:

- Ну, вот я.

- А я – с-Семён, участ…

- Пойдём. Там спросишь.

Ушли вместе за околицу. Поздно вернулись.

Говорят, недели не прошло, как в городе их расписали. Семён связи подключил и сразу всё устроилось.

«Будем здесь жить», - решила Оксана, и поселились они в крайнем доме. Семён его выкупил и стал всё обустраивать: баню, сараи, сеновал. С чего это место выбрала, непонятно. За домом пустырь пологий, от огорода – в одну сторону лес, в другую болото. Может, и не каждую ночь нечисть шляется, но жуть любого берёт.

Не один год прожили. Как жили, неизвестно. Но детей у них всё не было…

- Говорит: дыни посадим. А я ей – дура, у нас на севере какие дыни? Отродясь такого не росло. У меня вырастут, сказала. И пошла жара.

- Да?.. - доверительно кивнула Лариска.

- Да, - сидел он рядом весь выжатый. Не как все – от жары. А будто нутро отшибли: - Не могу я с ней. Ведьма она. И мать её была ведьма. И этот на стенке не брат ей. Авдеев. Северьян. Петрович. Я досье запросил. Был он бродягой, убило по дурости.

…Это его портрет привезла она с собой в чистой ткани. И с тех пор он, чёрно-белый, с острыми скулами и строгим взглядом, висел на стене. Возле иконы.

После того досье Семён вошёл домой с пистолетом в руке. При ней дёрнул с предохранителя. Приказал:

- Сними.

Она головой покачала: нет.

Тогда Семён ствол вскинул и расстрелял всю обойму. Щёлкнул раз вхолостую. Шагнул посмотреть – не попал ни разу. Спрятал в кобуру так, будто в любовном деле обмишулился. Взгляд отвёл:

- Ты ж все годы – не моя. Это я – как на привязи…

- Иди, - сказала тихо.

И пошёл он, как чумной. Мимо семи дворов прошёл и задохся, свернул к Лариске.

Осторожно привстала с лавки.

Всё сходилось. Вот откуда засуха! Из-за неё и огороды полегли, и скотина еле держится. Потому что ведьмачка она. У неё одной вызревали проклятые дыни и наливались янтарным цветом.

Никто не спал. Мигом собрались. Прихватили дубьё, вилы, ножи и пошли. Будто крепость брать. А в крепости – одна баба.

Дошагали враз, а с чего начать – не знаем. Стали все – переглядываемся. Где она? Свет не горит.

И тут сзади слышим: «Сёму моего не видали?»

- Видали, видали, - повернулась к ней Лариска. И зашлась: - У меня сидит. Что с мужиком сделала?.. Шалава подзаборная, упыриха подколодная. К кому ходила?..

- Посмотреть хочешь? - Оксана двигалась через толпу, как по безлюдному полю. - Пойдём, если не слаба в коленках.

- и-и… - Лариска завертела головой, ища поддержку.

- Я с ней пойду, - баба Зина вызвалась.

Калитка скрипнула, и они втроём вошли. Над головами, ухнув, пролетела огромная сова, и обе делегатки прижались друг к дружке.

В доме на стене у печи висели икона и большая старомодная фотография. Вокруг неё – несколько круглых дырок. А под столом те самые распроклятые дыни: отсвечивая жёлтым, они чуть покачивались от шагов.

- С прабабки это началось. У неё первой дар проявился. И дальше. У матери много денег скопилось. Бумажные, облигации, даже царские монеты. Знали про её силу и, кому припекало, всё ей несли. Куда девать, уже не знала. А я у неё одна. Очень она хотела, чтобы её дела продолжила: «Скоро будут времена такие, все дороги нам откроются. Не по глухим углам тогда будем – на самом виду». А мне – не надо этого. Я с любимым жить хотела. И чтобы дом у речки на самом берегу.

Его звали по-чудному – Северьян. Приплыл и задержался возле нас, коровник строил. Спал прямо в лодке под брезентом. Мне и самой непонятно было, чем взял. Другие парни, самые видные, за мной гуртом ходили. А он – не ходил. Не торопился никуда. Но взглядом душу выворачивал. И руки его загрубевшие, такие были ласковые.

«Не для этой босоты тебя рожала», отрезала мать. И я, решаясь, спросила его:

- А я смогу? Мать отпустит?..

Вгляделся он мне в глаза и серьёзно ответил:

- Ни за что не отпустит. Ты сможешь. Сама.

Ночью дождалась, пока мать уснёт, тихо собралась и выскользнула. Северьян уже ждал. Оттолкнулся веслом, и – поплыли.

Река всё ширилась. Ясное небо отражалось в воде. Сидела я, прижавшись к его груди, и не верила своему счастью.

- Отпустила? Да, Севушка? - шепчу. Не ответил, только в глазах его отразилось что-то тёмное, а из-за спины взрывом прокатился гром.

- На нос, - скомандовал он и налёг на вёсла.

Пересела и навсегда запомнила, как молния вошла в воду. Всполох электрический – такое же свечение, когда горит спирт из бочки. И выжженную – прежде, чем волны сомкнулись, – воронку в воде.

…Их лодка неслась к берегу.

- Налегай. Омут обходи, - сорванным голосом, как заклинание, шептала.

После второго – близкого – удара Северьян вдруг побледнел и замер, вёсла едва держал:

- Не выберемся…

И, откинув налипшую прядь, вскочила – перехватить, грести самой, выплыть. Тут и полыхнуло третий раз, в самое днище. Оранжевая дуга, поднялась по голой ноге к животу и чуть не достала до сердца. Когда дуга сошла вниз, Оксана без сил повалилась на дно лодки…

Северьяна ей не показали – схоронили у холма. Сказали: лучше не видеть. Выпросила одну эту фотографию. Из больницы она – совсем слабая – сразу поплелась к нему. Рыдала в голос, а потом долго лежала у могилы; но земля не взяла.

И ходила, себя не помня. Пока не добралась до прабабкиной родины. И осталась.

Баба Зина ошарашенно закачала головой.

- Врёшь ты… - начала Лариса, но осеклась. Непривычный звук донёсся из-за окна.

Что-то жуткое бродило совсем рядом. Бродило и жадно принюхивалось. Волк?.. Кабан?..

Свет в комнате моргнул и погас.

Круглая чёрная голова приплюснулась к самому стеклу.

- Аспид! – отшатнулась старуха. Ларискино лицо побелело в темноте. Но Оксана напряжённым, как сквозь водопад, голосом зашептала что-то у них за спиной, и морда сгинула от окна. Только хохочущий визг донёсся издалека.

Переведя дух, Оксана указала на дыню:

- Дам, самую лучшую. Только все вместе съешьте.

Обе охнули, когда приподняли. Но понесли. За забором их обступила толпа.

- Пошли отсюда. Потом расскажем.

- А как же? - и звякнули вилы.

- Всяк свят, пока черти спят, - урезонила баба Зина.

Нести дыню передали мужикам. Собрав дубьё, мы все развернулись. Двинули, не понимая и спотыкаясь, сквозь непроглядную духоту.

Дошли до единственного горевшего в ночи фонаря. Постелив клеёнку на старый чурбан, дыню опасливо разрезали. Поделили на множество кусочков. Баба Зина, перекрестившись, положила ломтик в морщинистый рот. Поглядев на неё – и остальные. Мякоть растекалась на языке и таяла, как лёд на солнцепёке.

Тогда, запинаясь, Лариска выложила всё, что видела и узнала сегодня в доме на краю. Баба Зина несколько раз её поправляла. Тесно сбившись, все слушали.

Потом разошлись по домам, качая головами. Днём всё увидится по-другому.

***

Но среди ночи, в самый глухой час, загрохотал гром и влупило по крышам.

Повыскакивали в чём были, и вода по нам катится, смывает всё. Босые мы, мокрые, волосы поприлипали – будто только родились и слова первые говорим: «- Ты, Егор? - Ты, Ванёк?» - Не узнаём друг друга. - «Тонька твоя? - И Лариса! Как Семён там?» А когда проорут в ответ – узнаём; заново.

И под грозовой вспышкой видели, как шёл Семён обратно в дом. Опираясь на жену, медленно переступал среди пузырившихся луж, будто брёл по глубокой воде.

Дождь лил трое суток. И когда стали думать уже, что затопит нас, – вдруг перестал.

А Сёму она выходила. Пять дней от койки его не отходила.

И снова шёл он по дороге – прямой и важный. Издалека видно, Оксанин муж.