Аннотация: Deus lo voult! – Так хочет Бог! Под этот клич в 1095г, Папа Урбан II на соборе в церкви Клермона призвал рыцарей совершить первый крестовый поход.

***

Подбирался апрель. Медленно, через вялые, почерневшие сугробы, еще голые кусты и ветки, напоминая о себе громкими каплями и журчащим пением зябликов.

Неужели не могли потерпеть с песнями? Ведь еще только шесть утра! Сонно потянувшись, она повернулась к нему, провела пальцем по его губам. Потом коснулась своего тела...

Пробежала дрожь. Пальцы и мысли приятно возбуждали. Но почему–то только они. Стоило выйти на улицу и глянуть на этих слюнявых, нечесаных парней, как весь трепет разом исчезал. А вместо этого – страх и недоумение. Неужели эти, вызывающие брезгливость, волосатые гориллы предназначены для того, чтобы удовлетворить ее? Почему природа не создала мужчину таким, чтобы немедленно внушить к себе любовь и страсть?

– Почему только ты способен это сделать? Вот как сейчас... сожми меня... вот так...

Пальцы сжимали грудь, пока сладкое ощущение не стало невыносимым.

– А сейчас... нет, не отпускай, другой рукой коснись там... – рука скользнула вниз, где уже полыхал огонь.

– Теперь будь моим. Полностью! Весь! – Она задрожала, изогнулась и застыла, охваченная спазмом, парализовавшим все чувства, кроме одного...

А потом остывала, изнеможенная и счастливая.

А он все смотрит. Задумчиво и нежно. И чем больше она влюбляется в него, тем более портрет, лежащий рядом на подушке, обретает плоть и становится осязаемым. Она трогает его шрам, волосы, руки, избегая только глаз. Они настолько пронзительные и живые, что, кажется, дотронешься – и он заморгает. "Откуда у тебя шрам, мой ласковый ребенок? Почему молчишь? Тебе не больно? Как твое имя?"

Но под картиной лишь подпись художника и адрес – "Собор Св. Исидора".

***

К апрелю город Леон уже вполне оправился после зимы. И по утрам его улицы и рыночная площадь оглашались криком сорок, которые первыми возвещали о начале очередного теплого апрельского дня.

Альберт любил рынок. После однообразных занятий в монастырской школе и многочисленных дел по дому задание сходить на рынок, да еще рано утром, к тому же весной, было для него подарком. Сегодня ему поручено сделать покупки к приходу гостей, но он не спешил. Хотелось праздно постоять, подставившись солнышку, и понаблюдать, как разгружают телеги и медленно раскладывают на прилавках товар.

Рынок оживлялся. Земные заботы уступали натиску весны, и в голове кружилось совсем другое...

– Юноша, подойди поближе. Какой славный сеньорчик. Смутился? Подойди, не съем, ну, может быть, кусочек отхвачу, – полная торговка захохотала. Стоящие рядом подхватили.

– Откуси–ка лучше от меня чего–нибудь, не смущай благородного сеньора. Он и так пунцовый весь.

– Поди прочь, – она шутливо ударила по руке грузного возницу с красным лицом, который обхватил ее ниже талии. – Убери свои руки. Они грубые, мозолистые. Вот у сеньора, пожалуй, понежнее будут. Подойди поближе, мой славный рыцарь, мой кабальеро. Защити меня от этого чумазого мавра.

Она смешно вытянула губы, как бы для поцелуя, а потом, громко засмеявшись, вскинула руку и защелкала пальцами. Другой рукой подобрала юбку и, крутя бедрами, двинулась на Альберта, исполняя что–то замысловатое – то ли фламенко, то ли танец живота.

Альберт в ужасе застыл, не в силах отвести от нее глаз. Он еще раньше приметил торговку и часто украдкой посматривал на ее едва прикрытые формы. А тут и подглядывать не надо. Но именно от этого сделалось страшно и стыдно.

Раскрасневшийся от смущения Альберт наконец пришел в себя и, наспех купив овощей, быстро пошел прочь. А за его спиной уже начинался разгул весенних страстей со смехом, пряным запахом, толчеей, с лаем собак и сорочьей перебранкой.

Он вбежал в дом, все еще пылающий от стыда, закрылся в комнате и мысленно обратился к своей подружке. Как–то увидел на улице златокудрую девочку и засмотрелся на ее головку. Редкий цвет волос среди смуглых, пропеченных солнцем испанцев и мавров. А потом она заметила его взгляд, обмоталась платком и убежала. Он даже рассмотреть лицо не успел. С тех пор эта нарисованная воображением дама сердца сопровождала его повсюду. Даже псалмы и латынь они учили вдвоем.

Сейчас он чувствовал угрызения совести. Даме сердца изменять нельзя даже в мыслях. И никакая весна не служит оправданием.

Надо сходить к падре. Он просил позировать для картины. Там расслабится и в прохладе монастырских стен немного остынет. Падре снимет с него это греховное наваждение и настроит на серьезный лад. Сегодня еще масса дел. Начистить до блеска доспехи хозяина, расчесать лошадь и сделать некоторые другие приготовления. Будет солидная публика. Возможно, сам сеньор.

Не забыть поупражняться и на лютне. Он давно не брал ее в руки. Сегодня обязательно попросят исполнить "Скорбную Элегию" Овидия. Альберто выводил ее с особым старанием. Читал, напевал баском, а в самых чувственных местах переходил на фальцет. Ему нравилось озвучивать Овидия, а гости любили его слушать. Плоский, чуть заунывный звук струн и напевный речитатив, по общему мнению, удачно передавали любовное настроение поэтичных строчек.

Альберт подходил к монастырю. Каменный монолит с узкими, как щели, окнами казался мрачным. Но внутри было прохладно и надежно. Уютные своды с библейскими фресками и изящный алтарь, располагающий к размышлениям и сосредоточенности. А самая большая утеха – его любимый падре со смешно выбритой макушкой, которую тот беспрестанно гладит, прикрывая ее капюшоном лишь на время молитвы или когда не в духе. Впрочем, последнее было редкостью.

Пока он шел по длинной монастырской галерее, растрепанные мысли как–то сами собой разглаживались. Пора быть солиднее и не слоняться по рынку просто так. Он уже не паж, не мальчик на побегушках, а оруженосец. Еще один шаг к рыцарству, хотя до посвящения и до Ордена еще далеко. Но позади первые победы. Уже овладел луком – большим и малым. И за спиной первое испытание на умение обращаться с копьем. Охота на вепря. Правда, один раз Альберт промахнулся, и дикий кабан наскочил на него, поцарапав клыком щеку. Но, к счастью, пронесся мимо.

– Что такой разгоряченный, Альбертито. На–ка вот тебе, выпей воды с каплей монастырского вина. Остынь немного. Не иначе как весна на улице? Впрочем, она и к нам уже проникла. Знаешь, последние дни никакого внимания к Нему. Сплошной туман в голове. Но сейчас мы будем рисовать, и туман рассеется, правда, мой мальчик? – Фабиан не скрывал своей радости.

– Падре, каким станет мир в будущем?

– Что за вопросы в апреле и почему такое серьезное лицо? Ты думаешь, я знаю? Даже мне Бог не открывает эту тайну. Возможно, для того, чтобы мы смиренно ждали его воли и не пытались забежать вперед Создателя. Но если ты поинтересуешься, чего бы мне хотелось от Бога, я отвечу. – Он принял молитвенную позу, как бы готовясь обратиться к Богу с просьбой. Но глаза смеялись. – Ну? Спрашивай!

– Спрашиваю. – Веселость Фабиана окончательно развеяла неприятные мысли.

– Ну, так вот, – продолжил наставник. – Негоже мне об этом говорить, но тебе откроюсь. Потому что больше некому. Со здешними hermanos толковать бесполезно. Да и побаиваюсь я их. Так вот. Мне хотелось бы попросить Всевышнего не отнимать у вас времени, заставляя сидеть над непонятными текстами, заучивать псалмы с голоса, а потом еще и читать Псалтырь, постановления церковных соборов и прочую невеселую для детского ума материю. – Он оглянулся по сторонам и зашептал:

– И, между нами, никому не нужную. Но ты не думай, что это ересь. Вот, посмотри, что я отыскал у одного солидного богослова:

"Те, кто теперь обучается в монастырях, до того коснеют в глупости, что, довольствуясь звуками слов, не хотят иметь помышления об их понимании и наставляют не сердце свое, а язык... Что осел с лирой, что чтец с книгой..."

– Но давай не будем сегодня о Создателе. Видит Бог, – он смиренно сложил руки, – сейчас у нас другие заботы. Усаживайся поближе к окну... вот так. Дай–ка я тебя приглажу гребешком...

Некоторое время Фабиан возился с мольбертом, а потом вдруг рассмеялся, что–то вспомнив:

– А еще... ты не поверишь... но я давно мечтаю, чтобы колеса быстрее крутились. На нашей кляче полдня нужно, чтобы куда–нибудь добраться. Помнишь колесницы в Древнем Риме? Сегодня такую прыть разве что на арабском скакуне можно развить, а хотелось бы на колесах. Кстати, я тебе подборку про римлян сделал. Почитай. Там есть новые любопытные места. Я их пометил. Но давай я сначала тебя немного порисую, а потом пойду к обедне. А ты посиди и почитай.

Фабиан подбирал для Альберта книги, но не те, которыми изобиловала библиотека, а другие. Сам их не комментировал, но знал, что юноша будет увлеченно листать описание римских императоров и их оргий. Фабиану это нравилось и странно волновало.

Иногда он незаметно подходил к двери и наблюдал, как Альберт водит пальцем по строчкам. И в этот момент ему страстно хотелось прижать к себе большеглазого мальчишку и обрушить на него все невостребованные чувства отца, мужа, мужчины, которые кроются в каждом монахе. Даже в том, кто очень предан Богу.

Он и сейчас любовался юношей. А потом, словно испугавшись каких–то мыслей, вздрогнул и заспешил к обедне.

Нет, монастырь не остудил Альберта, а, пожалуй, еще добавил пара, как вода, попадая на раскаленный уголь. Так и шипит все внутри. А тут еще эти книги об оргиях. Почему здешние девушки такие пугливые? Как бы ему хотелось ходить с ней, держа за талию, – не грубо, как возница, обхвативший королеву торгового ряда, а по–другому. И чтобы она не боялась его и не пряталась в платок, как тогда, испугавшись его взгляда. Жалко, что не удалось разглядеть лицо. А что, если она тоже думает о нем и ищет к нему дорогу?

***

Она искала. Листала одно столетие за другим, пробираясь через сухую историю, через пафосные рыцарские романы туда, где он жил и ждал.

"Почему нельзя выбежать с тобой сейчас на наше апрельское солнышко, раскрутить тебя в парке на колесе обозрения, покатать по каналу на кораблике? Нет, лучше к тебе. В книгах пишут, что ваш девиз: "Красота – верховное и воздающее божество. А Доблесть – рабыня, послушная ее взгляду". А есть ли подобный девиз у нас? Кажется, нет..."

Ну, а коли так, лучше уж туда, в философский камень монастырских стен, в каменоломню улочек, в скрип телег и бесконечные молитвы. Даже если там и уныло, но зато честь, достоинство, самоотречение, преклонение перед добродетелью. А тепло и уют она добавит. На то она и женщина.

***

Близился вечер, и Альберт завершал последнее задание. Этому занятию он отдавался с удовольствием. Большую часть времени доспехи висели без дела. Хозяин надевал их редко. На турниры и по крупным праздникам. Говорили, что они побывали в походе. И, протирая сталь, Альберт пытался разглядеть на ней следы копья или стрелы. Когда–то и он наденет такую же кольчугу. И в ней прославит свою фамилию. Рыцарь, даже не из вельможного рода, может возвысить свой герб.

Он любил объяснять ей геральдику.

– Почему некоторые гербы после обручения не соединяются, а остается лишь один?

– Один – герб наследника. Он следует дальше по дереву. Если наследники оба, то вместе с ними соединяются и гербы. Вот видишь – эти сдвоенные. Одна половинка его, другая – ее. Оба Herederos.

– А где твой герб?

– Мой? Он малоизвестный, но я его прославлю. Слышишь? Прославлю обязательно!

***

– Элеонора, может быть, лучше на юг, на море?

– Мануэль, мы же договорились. Север Испании! История, замки, легенды! А к морю успеем еще. Море везде море.

Двадцать долгих лет она мечтала ступить на эту землю. И вот она в Испании. Впереди – поездки в Толедо, в Сеговию, потом на север, к останкам святого Иакова, а затем на тропу паломников, которые шли к могиле через Леон. Тот самый.

Она громко хвалила мосты, галереи, трогала римский акведук, восхищалась вычурным барокко, вздымающейся готикой. И шаг за шагом приближалась к заветному собору.

Да, он там. Чуть облокотился о подоконник и смотрит на нее. Живой, реальный. Родной. Масло художника почти вплотную приблизило его к ней.

"Милый мой мальчик. Прости, что не получилось раньше. Простишь? Боже мой, какой же ты близкий и большой. Я теперь вижу и люблю тебя всего! Как же я хочу..."

– Мадам, трогать запрещено.

– Да, конечно... – Она подошла к экскурсоводу. – Скажите, а что известно о нем... – замешкалась и добавила: – о художнике?

– Художник неизвестен. Но, что примечательно, то же самое лицо запечатлено в галерее музея в Толедо.

– Нам надо ехать

– Я уже давно не возражаю, как ты видишь, – покорно сказал муж.

***

"Желаю и клянусь служить по Уставу Рыцарей Христа и его рыцарству с Божьей помощью, во имя вечной жизни, и с этого дня мне не будет дозволено избавить жизнь свою от бремени Устава. И клятва моя о вступлении в Орден будет строго храниться. Я передаю этот документ в присутствии братьев и своей рукой кладу его к подножию алтаря, что воздвигнут в честь всемогущего Господа и благословенной Девы Марии и всех святых. Отныне я приношу обет послушания Господу и этому Дому и обет жить без имущества и хранить целомудрие согласно наставлениям папы, и строго придерживаться жизни братьев Дома Рыцарей Христа".

Он на коне, при полном параде. На плече белый суконный крест, перчатки из мелких металлических колец, кольчужные чулки, а за поясом обоюдоострый кинжал. Он старается сидеть в седле недвижно, удерживая нетерпеливую лошадь.

Сегодня поход. Не будет ни турниров, ни охоты, ни лютни с поэмами Овидия. А будет война. Серьезная и большая. Та, которая сорвет и растопчет зеленое знамя Пророка, распростершееся над порабощенными христианами.

– Еще немного... все.– Фабиан выпрямился. – Пусть карти–на высохнет. Таким и останешься. Храни тебя Бог, мой родной. Нет, не надо прощаться. Поезжай уже. Ну? Поезжай, наконец!!! – и еле слышно добавил:

– Deus lo voult.

Поспешно перекрестил его и отошел, спрятав лицо и руки в плащ. Так и стоял, строгий и неподвижный, как все монахи, пока юноша не скрылся из виду.

***

Элеонора уже в Толедо. И у картины.

"Это он! Глаза, шрам на щеке. Повзрослевший. Нет, такой же, как и прежде. Просто в доспехах, поэтому таким солидным кажется. Теперь уже рыцарь. Настоящий matamoros;;! Только глаза все равно мальчишеские. И робость какая–то. Опять я опоздала. Ты стоял и ждал. Сначала там, потом здесь. А у меня... у меня другая жизнь, не с тобой..."

– Не боишься, что я заревную? – раздался сзади голос мужа.

– Да чего ревновать, пап, посмотри на лицо, – подошел к портрету сын. – Он же – абсолютно твоя копия.

– Ну, тогда уж и твоя тоже, – засмеялся отец. – Да, Реми, некоторое семейное сходство усматривается. А вдруг это я в прошлой жизни? Леонора, как я тебе в латах? Да где ты витаешь, в самом деле?

Но она не слышала, а подошла к гиду, собралась с силой и выдохнула лишь одно слово:

– Когда?

– Вы имеете в виду дату картины? Портрет писали за день до сражения в местечке Саграхас, под Толедо, 23 октября 1086 года. Про художника, к сожалению, ничего не известно. Некий аббат Фабиан.

– Сражение? Какое?

– Увы, не самый удачный поход в истории Реконкисты. Король Альфонс VI повел войско к югу, где пытался разбить мавров. В бой были втянуты все силы испанцев, и арабам удалось с флангов проникнуть в испанский лагерь. Альфонс понял, что продолжать наступление не в силах и нащупал коридор для отхода. Но противник продолжал теснить отступающую армию. А открытая местность не позволяла закрепиться, чтобы занять оборону...

Бой был настолько долгим, что многие рыцари умирали от изнурения и падали под весом доспехов...

***

...Держаться на коне было все труднее. Лошадь хрипела и мотала головой, пытаясь сбросить с себя стальной козырек. Альберт задыхался в металлических кольцах. Рядом лошади спотыкались, падали, и с них летел на землю груз. Живой и мертвый. А он все бежал. И тут страшный удар. Альберт разжал руки и отпустил коня.

Тихо. И быстро темнеет. Дышать еще труднее, но жара ушла. Даже зябко стало. Только на шее тепло от пульсирующей струйки, вытекающей из–под смятых стрелой колец. Небо поплыло, и Альберт закрыл глаза.

***

– И чем закончился бой?

– Разбили всю армию. Зато потом...

Но Элеонора уже не слушала...

– Нора, ты куда?

– Подождите меня здесь. Я вернусь.

Она вышла наружу и села прямо на траву. Странно. Его давно уже нет, а она только сейчас почувствовала трагическую необратимость всего, что произошло с ним.

Как непонятно устроена земля! То отодвигает, то приближает события, а с ними – то радость, то горе...

– Леонора, да что с тобой, в самом деле? Ты плакала? Из–за портрета?

– Ты знаешь, Мануэль... я подумала, что не только любовь передается через пространство. Боль тоже...

– Боль?

– Мне так показалось... сначала было больно ему, а сейчас мне... Ты не обращай внимания. Расклеилась что–то. – Элеонора попыталась улыбнуться, потом взяла его под руку: – Пойдем обратно. Лучше посмотри, какая красота! И завтра будет так же красиво. И еще тысячу лет... и после нас, и после всех...

Над Леоном смеркалось. Собор Святого Исидора с окружающими башнями и каменными улицами медленно уплывал в темноту. Небо блекло. А вокруг, как ветки угасающего костра, все еще потрескивали неугомонные по весне сороки, продолжая делиться своими тайнами, в которых – ни покоя, ни времени...