Перепечатано из журнала "Аккорд" за 2014 год

Анатолий Головков,  музыкант, трубач, теперь более известен своей прозой, стихами, песнями, киносценариями. Он начинал как репортер в рижской газете "Советская молодежь", а после окончания Московского университета работал в центральной прессе, печатался во многих странах мира. Самые известные публикации в журнале «Огонёк» времен редактора В. Коротича. Очерки собраны в трёх сборниках, в том числе «Вечный иск». Лауреат премии журнала «Огонёк» за 1989, 1990 годы, премии Союза журналистов СССР за репортажи  из «горячих точек» (1990) и Союза журналистов России в номинации «Честь, достоинство, профессионализм» (2005). Первый рассказ, "Блюз для трубы на закате",  опубликован в середине семидесятых в альманахе «Истоки» («Молодая гвардия») . С тех пор напечатаны почти все рассказы и в России, и в других странах. О его романе "Воздухоплаватель" (2005) известный критик Алла Латынина отозвалась так: " Головков написал книгу в том жанре, дебютировать в котором принято в молодости: фантастический роман. Он настоян  на исторических разочарованиях девяностых, увлечении мистическими практиками Востока..."

Анатолий автор книг «Jam session. Хроники заезжего музыканта»  и «Летаргиус»,  сказки «Где растут макароны», по которой на НТВ был поставлен детский сериал «Котовасия». Он был автором, продюсером и ведущим телепрограммы «Кухня без секретов» на каналах РТР и 2х2..

Последние годы, не прекращая заниматься литературой, работает в области кино. В документалистике работал с известным режиссером Штефаном Фишером. Снимал сюжеты для немецкого ARD, SaarTV, американской компании ABCnews. В игровом кино занимался сценарной разработкой для фильма Алексея Германа «Хрусталёв, машину!».  Разработчик адаптации проекта «Кулагин и партнеры»,  автор сценария фильма «Иосиф, сын сапожника», «Рублёвка live», соавтор проекта «Проклятый рай», разработчик и сценарист сериалов «Безмолвный свидетель» и «Сваха», автор художественных фильмов «Вторжение» и "45 секунд" для РТР, документальной драмы «Светлана».

А. Головков член Союза писателей с 1991 года. Лауреат Международной литературной премии им. Петра Вегина и  Международной литературной премии «Серебряный стрелец». Известен также как исполнитель песен на свои стихи и музыку, автор трех дисков, участник антологий авторской песни, телепрограммы  "В нашу гавань заходили корабли",  радиопрограмм и телешоу.

***

Что меня побудило вынести разговор со старым другом на страницы журнала?  Во-первых,  наши личные переживания  так или иначе становятся фрагментами, из которых складывается публичная репутация. Во-вторых, -  захотелось озвучить суждения талантливого человека о вещах, которые волнуют  и тебя самого... Задать вопросы, на которые  бывает трудно ответить, опасаясь быть неточным. Особенно,  когда  они касаются  важных решений, от которых зависят и другие судьбы.

Александр Грибоедов верил, что в каждом из нас есть  жизнь внутренняя, которая намного более серьезна и интересна, чем жизнь внешняя. Хотя многие люди не часто задумываются, что вопрос, как жить, менее важен и значим, чем вопрос зачем жить.  Но мы живые люди и ошибаемся. Причем часто на одном и том же – чересчур увлекаемся атрибутикой жизни. И слишком пристрастно реагируем на ее внешние обстоятельства  - до угрозы саморазрушения.  Но потом все равно ищем точку опоры, чтобы удержать равновесие и двигаться дальше.

Мы служили в военном оркестре.  Оркестр был расквартирован в ядерной зоне.  А зона простиралась по берегам Енисея за колючей проволокой.  Путь оттуда к самому себе оказался не легче,  чем возвращение домой.  И помимо веры в себя,  в сердцах поселилось нечто такое, что и спустя годы, - когда не стало ни страны,  в которой родились,  ни нас прежних, - помогало выстоять и подняться.  Для Анатолия Головкова,  несомненно одаренной  личности,  таким стимулом стала музыка. Сначала труба, потом гитара.

Из музыки он пришел в литературу, где продолжает успешно солировать в окружении достойных друзей.  Не забывая, что его труба прозвучала в далеком Красноярске много лет назад, дав сигнал к началу пути...

ФУТЛЯР С МОНЕТАМИ

- Одно время мы с тобой играли вместе в разных составах. А что теперь? Не ёкает сердце, когда сидишь в зале, и дирижер поднимает палочку? Как ты стал музыкантом?

Ребенок тянется к роялю, повторяет ноты вслед за клавишами... Пацан в подъезде терзает гитару... В квартире бизнесмена самая заветная фотография, где он в юности играет на геликоне... Старик плачет, когда оркестр проходит через площадь... Мы замечаем не то, что дано от роду, а то, чего иногда вдруг лишаемся. Но как все начиналось, обычно помнишь долго.

Друг в шестом классе уговорил записаться в "духовой кружок". Но уговаривать не надо было. В театре меня как магнитом тянуло в оркестровую яму. А как сладко узнать, что там несут в фигурном футляре... Пощупать дирижерскую палочку, вскинуть тамбурмажор, начистить даже чужую трубу до блеска...

Пожилой руководитель оркестра,  похожий на Мефистофеля, осматривал меня, как лошадь на манеже, выворачивал губы, осматривал зубы. Потом вставил в инструмент мундштук, показал, куда нужно дуть. Я дунул. Он поморщился. Друга приставили к большому барабану, а меня - к тарелкам, что нам обоим показалось чем-то второстепенным, даже унизительным. Мы приходили в оркестровую за час до занятий и брались за  те инструменты, о которых мечтали, которые нам снились по ночам: я за трубу, он - за баритон. Гудели отчаянно, не зная даже аппликатуры. Однажды руководитель застал нас за этим занятием, послушал, выдал инструменты под расписку, чтобы мы могли заниматься не только в клубе, но и дома, и больше не смели прятаться.

Сегодня я думаю, что твой первый духовой оркестр это не просто школа игры в ансамбле. Это еще и школа жизни. От того времени остались старые фотографии. Там мы рыжие, конопатые, в кепках-лондонках, очкарики и ушастики со своими с никелированными, малость помятыми трубами Ленинградского завода, - кто выше, кто ниже, кто с валторной, кто с кларнетом, наивные глаза. Играли на танцах знойные танго Аргентины, русские вальсы. Играли и смотрели, - о, ужас! - как наши девчонки знакомятся и танцуют с другими. Играли на похоронах, ужасно боясь покойников. Но гонорар в три рубля побеждал страх. Играли на свадьбах, на удалых русских, на денежных и хитроумно устроенных  еврейских, а также на буйных и порой опасных - цыганских. Играли на школьных вечерах, на елках, на проводах и встречах. Или просто в городском саду по воскресеньям, что слышно все реже. А жаль ведь, правда?

Музыка собирает вокруг себя людей, которые тебя окружают. Одни могли помочь или защитить тебя, другие - подставить. Такова жизнь. Но это были подчас яркие люди. Они крутились вокруг музыкантов, лезли к дирижеру, были готовы платить за блатнягу или романтические куплеты дворов своего детства. Это и картежные шулеры, и отставные генералы, бывшие китобои, воры в законе и над законом, проститутки и милиционеры. Они накапливались у тебя, как монеты в футляре уличного музыканта. Мне эта галерея очень пригодилась, когда стал заниматься литературой. Многие стали прототипами моих героев.

- Очевидно, имеется в виду роман "Jamsession. Хроники заезжего музыканта", презентация которого была и  у нас в "Аккорде"... Ты написал эту книгу о себе?

Ну, нет, конечно... Хотя некоторые события похожи на жизнь автора. Какие-то эпизоды учебы в музыкалке, службы в армии, когда мы с тобой очутились в Сибири, в одном дивизионном оркестре...

- ... где и познакомились...

Ну, да... Хотя могли бы встретиться и раньше. Но до этого ты играл с московскими музыкантами, а я с рижскими... В моей книжке есть, кстати, упоминание об армейском джазовом квинтете, который нас собрал. Помнишь, как выступали в городском театре? Ты там поражал публику своими зажигательными и довольно длинными соло на ударной установке. В зале сидели люди подготовленные, в основном ядерщики, молодые ленинградские инженеры. Сергея Сперанского сравнивали с молодым Бадди Ричем. Лично меня с Клиффордом Брауном не сравнивали, но все же я импровизировал на трубе, пытался петь по-итальянски, не зная ни слова, кроме chao! Так что мой герой в "Jam session",  Никита Егоров, - это собирательный образ наших трубачей. В нем от каждой судьбы по кусочку. Что-то от виртуозного Валерия Пономарева, который в самом деле пришел к Арту Блейки взамен Брауна и долго выступал с ним. Есть черты философа джаза, флюгельгорниста Германа Лукьянова,  трубача и поэта Андрея Товмасяна.

Многие убеждены, что проза часто основана на житейском опыте писателя. Это во многом так. Но годы прожитой жизни и их осмысление бывают разными. Как и опыт. Что если за тобой - отнюдь не кругосветные путешествия, не полеты на воздушном шаре, не война и не тюрьма, а музыка и все, что с ней связано? Среди моих стихов есть цикл стихотворений, связанных с музыкой. Это строфы, посвященные Паганини, Бетховену, Шнитке, Гутман, дирижеру Эри Каасу, неизвестной девчонке со скрипкой в подземном переходе. Они об органном концерте в Риге, о старике, играющем Шопена в переулке старого Тбилиси. Тема для этих стихов возникала случайно, неосознанно, но по крайней мере, искренне.

- Помнится, после службы в Сибири  наши музыкантские судьбы разошлись. Я играл в различных ансамблях, в том числе и с "Четырьмя Юрами", много  гастролировал. Ты вернулся в Ригу...

Вернулся, и некоторое время сидел без работы. Но зато потом... Рига осталась единственным городом, где меня чаще спрашивают не о чем пишу, а где играю... В Риге, конечно, меня знают, как литератора, там я начинал. Но для многих музыкантов  я до сих пор трубач, не понятно зачем покинувший уютный европейский город для странствий по городам и весям. Один старый музыкант показал мой бывший телефон в потрепанной записной книжке, в разделе "Трубачи". И у меня такая же где-то хранится.  Мы находили друг друга, если подворачивалась работа...

ИСЧЕЗНУВШАЯ ПЛЕЯДА

- И все-таки,  какие причины заставили тебя оставить музыкальное поприще как профессию?

Начну с того, что под занавес  музыкальной  карьеры мне посчастливилось играть с первоклассными музыкантами. Они неохотно и редко аккомпанировали эстрадным певцам на гастролях. Кому везло, получали должность в Оркестре Латвийского радио и телевидения, которым руководил Алнис, а позже - Раймонд Паулс. Подавляющее большинство музыкантов вынуждено было играть в ресторанах с утвержденным репертуаром. Но самое главное, что в отличие от Москвы или Ленинграда, где запрещали "Очи черные" и "Конфетки, бараночки", рижские чекисты не слишком  сурово преследовали  джаз, и лучшие американские хиты звучали повсюду. Отработав вечер в своем ресторане, музыканты перебирались в ночные бары к друзьям, играли вместе до рассвета, устраивали джем сейшены.

Это была эпоха неизбежных подражаний, в которых нет ничего плохого. А как было бы иначе? С огромной переплатой покупали инструменты, аппаратуру, магнитофоны, с которых снимали партитуру за одну ночь. Разучивали импровизации мастеров. Даже ноты раздобыть было невозможно, и по рукам гуляли рукописные тетрадки. И все-таки тогда появились замечательные музыканты.

Из той плеяды некоторых, к сожалению, уже нет в живых, другие эмигрировали. Но музицировать с ними было огромным счастьем. Это барабанщики Эйнар Райбос и Владимир Болдырев, басист Борис Банных, виртуозный тенор-саксофонист Вадим Вядро, братья Игорь и Борис Цинманы, тромбонист Эдуард Кловский. С Николаем Парфеновым мы начинали в юности. А теперь это известный питерский джазмен, дирижер молодежного  "Parfenov’s Sax Band" . Ярче других был Виталий Долгов, тончайший джазовый стилист,  аранжировщик, который писал для многих биг-бэндов страны, в том числе и для оркестра Эдди Рознера, а в Риге - для Оркестра радио и телевидения.

Он жил в квартирке панельного дома. Придя как-то к нему по делу, за какими-то нотами или записями, мы едва убедили его жену, что пришли без бутылки. Долгов пребывал в состоянии нирваны на раскладушке. Крутились катушки "Грюндига", с которым Виталя не расставался никогда. Из колонок тихо звенела под сурдину труба. Нам показалось, что он снова сорвался в запой. Но нет. На сей раз это был запой иного рода. При виде нас он открыл один глаз, приложил палец к губам и снова зажмурился. Он слушал великого Майлза Дэвиса.

В ресторан "Рига", где мне довелось работать с Долговым и его командой, ближе к полуночи забредал добрейший Гунар Розенберг (трубач, солист оркестра Радио по прозвищу "Гунтя"), пьяненький, как всегда почему-то без трубы. Но всегда со своим мундштуком в кармашке джинсов. Он просил у меня "Маркиз де Люкс", и они с Долговым (без ритм-группы), раскачиваясь в клубах табачного дыма погружались в длинные импровизации на темы джазовых баллад. Казалось, им в этот момент никто не был нужен. Они не замечали, как вокруг сцены собиралась публика,  выходили официанты, даже повара из своей зачумленной кухни. И никто из музыкантов не смел не то что присоединиться, а издать случайный звук, пока играли мастера.

Между прочим, французская труба, которую одалживал Гунтя, принадлежала тоже не мне. Взамен корнета, исчезнувшего на вокзале, ее дал мне на время саксофонист Николай Ренке. Когда Коля погиб,  Долгов потряс музыкантов тем, что засел дома за партитуру, и на следующий день на панихиде оркестр Радио и телевидения играл в честь Коли созданную Виталием Долговым за одну ночь аранжировку "Джанго" Джона Льюиса. Не было времени на репетицию, играли с листа...

Я слушал пассажи Витали, - который, кстати, был в равной степени хорош как пианист и саксофонист, - слушал субтоновые интонации худенького Гунти, который раскачивался перед микрофоном с моей трубой, напоминая вопросительный знак... В ту пору я не подвергал сомнению романтическую формулу, что джаз - превыше всего. Мы жили под этим флагом. Умение импровизировать, то есть, сочинять на ходу - это одновременно и счастье, и мука. Посвятить всю жизнь джазу, наверное, почетно. Особенно если в тебе задатки Чата Бейкера или Уинстона Марсалиса. А если нет? В лучшем случае, тебя ждет какой-нибудь театрик оперетты в провинции, партия далеко не первой трубы.

Я вдруг,  как в зеркале,  увидел себя лет через 25, уже седого, с розовым от гипертонии лицом, все еще сидящего со своей трубой на сцене. И вот даже в традиционно стартовой вещи, нашей вечной  "One note samba", начинаешь ловить себя на мысли, что этой фразой ты уже пытался удивить публику. Этот пассаж избегаешь из-за верхов. А эта цитата из "Порги и Бесс" уже никому не кажется забавной. Чувствуешь и с фронта, и с тыла. Носом и спиной.  Весь вечер, четыре отделения - звон приборов, одурь от табачного дыма.  А в перерыве  привычно жуешь на кухне бесплатный антрекот, и конце работы делишь с музыкантами заработанный "парнос". Я впервые задался вопросом: ты готов так провести всю жизнь? Или надеешься, что тебе вот-вот позвонят от Саульского или Рознера? И слава Богу, честно ответил: нет, не готов. Да простят меня за это коллеги.

- Хорошо, ну, а как же с теми, кто  до сих пор зарабатывает  себе на жизнь музыкой?

Слышал, неплохо платят за джаз Бутману. Но об Игоре, который сам себя называет "джазовым королем",  отдельный разговор. Потому что в России выдающиеся музыканты такого класса, как аккордеонист Владимир Данилин, получают меньше. Мастер диксиленда, покойный трубач Сережа Киселев, играл на речных теплоходах и если повезет, на корпоративах. Другой друг забросил тенор-саксофон, даже футляр не открывает, наверное трости давно пересохли, играет на баяне в деревенской самодеятельности. Ну, и слава Богу. Замечательный скрипач и пианист Олег Шилов продолжает играть под минусовку в небольшом  ресторане. Но вот уже подросло новое поколение, которое не боится сделать джаз профессией. Есть коллективы, где инструменталисты получают достойные деньги. Правда, большей частью, за счет зарубежных контрактов.

ТРИ  ГИТАРЫ

-  Никогда не хотелось испытать себя другим инструментом, кроме трубы?

Кажется естественным, что бывший музыкант, который много времени провел со своей трубой, сросся с ее вибрациями, изучил ее капризы, запахи и даже сладковатый привкус мундштука на губах. И он в случае вынужденного расставания с инструментом ищет альтернативу. Тем более, когда наступают перемены в жизни. Жил в одном городе, переехал в другой. Был музыкантом, стал репортером, потом писателем. Я искал такой мостик, который соединил бы два эти берега - музыку и литературу. Для меня им стала гитара.

Так сложилось, что гитар у меня было три. Храню их, как  реликвии, потому что с каждой связана своя история. Первая  электрическая "Lignatone", чешская красавица, которая проживала на окраине Москвы у коллеги-журналиста  Володи Б.  Чтобы только прикоснуться к ней медиатором, я тащился час-полтора на метро и на двух автобусах. Хозяин приносил футляр, щелкал замками, проводил по струнам над звукоснимателем. Он играл мажорную гамму, которую осилил по самоучителю, и затем уступал чешку мне. Я даже не мечтал, что когда-нибудь она мне достанется, но Володя получил назначение на Крайний Север, а перед отъездом вдруг вручил гитару мне. При условии, что я никогда ее не продам. Когда он спустя годы вернулся, то удивился, что дом мой по-прежнему пуст, а гитара цела, и оставил ее мне навсегда.

Вторая, болгарский  "Орфей", неожиданный подарок  однокурсника по музыкалке, трубача Бориса Г. Он вдруг принес ее мне, завернутую в простынь, прямо к поезду. К тому времени мы оба по разным причинам оставили трубу. Я разъезжал по стране как журналист, пока не занесло в заполярный городишко, где  случайно встретил его в местном ресторане. Он остался там после крушения в жизни. Ему прочили хорошую музыкальную карьеру, к нему благоволил сам Докшицер, но Боря вдруг угодил в колонию якобы за участие в угоне "Запорожца". На зоне он играл в духовом оркестре, но чем-то провинился перед начальством, и ему изувечили монтировкой пальцы. Он не вернулся домой, выйдя на волю. Скрылся от всех, даже от родителей. Женился, пошел служить официантом. Впоследствии я услышал от кого-то, что Борин сын стал трубачом оркестра израильской морской пехоты.

Третья гитара -  "Musima"...

- ... которую ты, если не ошибаюсь, купил в нашем салоне "Аккорд?

Да, это так. Может быть, это был не такой шикарный инструмент, как мой теперешний. Тогда и денег не было на дорогие испанские гитары. Но "Musima" оказалась стройная, с прочной декой и весьма устойчивым грифом. С ее помощью я написал лучшие песни. Получилось так, что на этой гитаре мы играли с Булатом Окуджавой. Первый раз у него в Москве, на Безбожном переулке, куда завалились к нему под Новый год. Другой раз в Переделкино. Я хотел спеть одну-две песни, но он, послушав, требовал еще и еще... А потом гитара была перестроена на семиструнный строй, попросили спеть его. "Но я давно уже не пою в компаниях", - сказал Окуджава. Тогда его стали уговаривать женщины. И моя гитара легла ему на колени. Вдруг он предложил спеть именно те его песни, которые я назову.  Это была неслыханная честь. Я выбрал его знаменитую "В городскому саду": "После дождичка небеса просторней//, Голубей вода, зеленее медь". И мы помогали ему, подпевая.

О ТЕХ, КТО  РЯДОМ

- Очевидно, были и другие люди, сыгравшие роль в твоей судьбе?

С некоторыми композиторами, как с Владимиром Славиным, довелось познакомиться, когда они предлагали писать музыку на мои стихи. С другими свела журналистика. Это Григорий Гладков, пишущий для детей, Алексей Рыбников, о котором мне поручили написать в "Огонек" после премьеры "Юноны и Авось". Алексей все свои гонорары тратил на аудиоаппаратуру, микрофоны  и синтезаторы. Как-то я наиграл на клавесине одну из его тем, а Леша включил аппаратуру и подал это в виде такой мощной симфонии с электронным хором и оркестром, что снизу стали стучаться соседи.

В одном из журналов мы работали с  музыкальным редактором и композитором  Евгением Мартыновым, который  часто мне первому показывал сочиненные мелодии. А теперь при встречах новенькое показывает Александр Журбин у наших общих друзей, дизайнера Евгении Кондратьевой и историка Юрия Мархашова. Каждый из этих людей оставляет след в твоей душе, потому что так или иначе влияет на тебя. Общение с ними - это не только роскошь, но и необходимость. Поэтому я всегда помню о них с благодарностью. И даже книжку воспоминаний об этих людях назвал "Спасибо".

Мы много лет дружны с Евгением Евтушенко, замечательным поэтом, природным актером, неиссякаемым оптимистом. Песни на его стихи до сих пор поет старшее поколение: "Бежит река", "Со мною вот что происходит" (посвящение Белле Ахмадулиной), "Хотят ли русские войны?" У Евгения Александровича есть удивительная способность слышать окружающих, даже если сам занят разговором. Таким  вот образом он внимал и моим виршам под гитару, кося хитрым голубым глазом.

Вдруг машет рукой из другого конца веранды: Толя, погоди, давай-ка еще раз с начала!.. И поправит строчку-другую. Или он (с бокалом красного) - ко всем: а хотите я вам спою одну штуку, и вы в жизни не догадаетесь, чьи стихи?  А поет он отрыто, полной грудью, высоким тенорком: "Вальс устарел, // говорит кое-кто смеясь..." Ну, конечно, как такое забудешь?!

В точности так же поступал поэт Юрий Левитанский, наслушавшись бардов: а давайте я вам другое спою? Все думали, ну, сейчас, начнет, конечно, про свои платья из ситца. А он: "Вырастешь большая, отдадут тя замуж..."  Он часто приговаривал: куда душа велит, туда и иди. Отступишь, позволишь, чтобы к тебе приблизился пустой человек, - не только потеряешь время, но увидишь, как тебя начнет пожирать черная дыра.  Абсолютно верно.

Действительно, от качества общения зависит многое. Особенно когда ты уже сам способен влиять на других и уверенно позиционируешь себя в культурном пласте. Нужно ценить, когда к тебе благоволят люди, вклад которых в русскую культуру несоизмеримо больше твоего, обращаются к тебе, поддерживают, вдохновляют. Мне повезло получить благословление от таких разных людей, но мастеров своего дела, как  Юрий Давыдов, Александр Аронов, Владимир Солоухин, Валентин Берестов, Булат Окуджава.

- В "Новой газете"  журналист Павел Гутионтов  пишет о тебе так: "Огромный человек, с тяжелыми лапами и непростым характером, по-детски доверчивый и по-детски же обидчивый, упрямый, неотразимо обаятельный, переменчивый, добрый, мнительный… Городницкий, услышав в телепередаче его песню, назвал ее гениальной. Рейн подарил ему кепку Бродского…" Что это за история с кепкой Бродского?

Евгений Рейн был близким другом Нобелевского лауреата еще до его всемирной славы. Бродский даже считал его своим учителем. Кажется, встретившись в Лондоне,  они с Иосифом обменялись кепками. Рейну давно нравились мои стихи и песни, и однажды он сказал при всех: "Я подарю тебе кепку Бродского. Это будет покруче некоторых литературных премий". Кто бы спорил? Но я думал, он шутит. Однако  Евгений Борисович сдержал слово, присовокупив к кепке еще и галстук. Теперь эти клетчатые раритеты висят у меня в гостиной на стене: инсталляция с педальной трубой в колючей проволоке на фоне старой газеты.

Евгений Рейн выдающийся поэт, энциклопедически образованная личность с прекрасной памятью, не смотря на восьмой десяток. Я могу слушать его часами. Мы посвящали друг другу стихи. И мы оба любим  джаз. Это роднит души. Рейн любит рассказывать о знакомстве с Дюком Эллингтоном в Киеве, на квартире, куда его привел один режиссер. Эллингтон играл ему на рояле "Караван". А во время ночной прогулки по городу Рейну удалось купить у торговок ведро красных роз для маэстро. Он автор цикла стихов о джазе. У него есть свои секреты. Послушав его, спрашиваю, как у тебя это получилось? Он говорит: только я знаю, как.  Хорошие строчки, как и музыкальные фразы выплавляются в тигле, из чистого золота, но наверное, лишь той душой, которая настроена на их создание.

- Ты считаешь, что твоя душа тоже так настроена?

Не знаю. Смею надеться... С тех пор, как в трудовой книжке появилась последняя запись о работе музыканта, я стараюсь непрестанно искать возможности соединения музыкальных форм с литературными. Потому что и для тех и для других существует правило золотого сечения. И не важно, что оно, как некоторые считают, почти исчерпано в XIX веке. Разве трехчастный сонатно-симфонический цикл не похож на трехактную структуру драмы? Если бы эти формы не зависели друг от друга, то как бы великий Верди писал свои оперы?  Вспомним, что он не садился к роялю, не имея перед собой сюжет. Ибо история может быть рассказана и в музыке, и в пластике танца, и в кино. Настоящая история!

Мне же еще в девяностых захотелось попробовать отпустить строчку в стихах, чтобы строфа стала похожа на джазовый квадрат, а следующая ее развивала: так рождалась  ритм-проза. Некие верлибры. Но рифмованные не по законам стихосложения, а по законам музыки. Роман "Jam session", о котором мы уже говорили, так построен: в начале главы всегда звучит тема, а продолжение - импровизация. Правда, в отличие от музыканта, писатель точно знает, обязан знать, - когда, где и чем закончится текст.

Все это часто происходит у музыкантов  по рождению, но например, художников по призванию. И тогда живописец не может писать свое полотно без музыки, живущей внутри него. Иной раз это лишь легкое сопровождение, когда он смешивает краски на палитре. Иногда - суровый диктат. Так писал Гойя. И Модильяни. И еще очень многие, кому было дано и даровано...

Не потому ли обычным литераторам, пусть с чувством слова, чутьем на метр и размер, но без музыкального слуха, остается с завистью поглядывать на коллег, исполненных внутренней музыки. Это всегда преимущество. Его чувствуют зрители, читатели и слушатели. Не использовать его - грех.

Форма бардовской песни, - не туристической у костра, а более глубокой, - есть не что иное, как попытка усилить восприятие стихов с помощью музыкальной интонации. Это соблазнительно для многих, так как кажется делом немудреным. Поэтому одни хрипят, ударяя по струнам, безуспешно подражая Высоцкому, другие слагают гражданские марши, но это далеко не Галич, третьи пишут городские романсы, политическую, любовную, военную лирику, продолжая традиции Окуджавы. При этом приходится помнить, что многие шедевры тому же Окуджаве помогали сделать его сын, пианист и композитор, а также его друг,  великолепный мелодист Исаак Шварц. А стихи Дмитрия Сухарева стали песнями благодаря всегда восхищавшему меня Виктору Берковскому.

- Означает ли это, по-твоему, что музыка даже для тех, кто не связан с ней профессионально, помогает жить в согласии с самим собой?

Музыка не панацея, но она может быть стимулом. Мой режиссер, когда он в чем-либо неуверен накануне съемок, запирается в номере, надевает наушники и весь день слушает Малера. Оператор-постановщик, с которым мы много работали, ищет нужные ему детали и снимает под Бетховена, звучащего из плеера. Поэтому, как мне представляется, музыка не приходит и не уходит, она пребывает в некоторых людях, пусть даже не музыкантах,  всю жизнь, а может быть даже и после смерти.

- Жить в мире звуков постоянно - что это, по-твоему? Удовольствие, награда, мука? Или просто неизменная данность, судьба? 

Я не знаю ответа на этот вопрос. Иногда не люди выбирают музыку, а она их. Одна из моих песенок посвящена этому чувству к местам, где родился, к Нескучному саду: "Здесь нет пивных ларьков, фуражек красно-белых// И чертовых колес над нашей головой.//Но нам с тобой, сестра, до них какое дело//Ты слышишь, там оркестр играет духовой".

Мы стали  музыкантами. И мы ими остаемся, не смотря на схожесть и различие судеб, - это часть нашего стиля жизни. И ничего, что наши имена теперь чаще встретишь на книжных обложках, чем среди концертных афиш. Бывает, слух и ритм появляются  раньше, чем ты рождаешься. А потом думаешь, что барабанные палочки всегда были продолжением пальцев, а труба - голосом матери, певшей колыбельную, или любимой женщины, которую уже не вернешь.

Зато музыка дает возможность вернуться к самому себе. Это универсальный язык, сродни математике,  эсперанто для людей со всех континентов, с любым цветом кожи, да хоть инопланетян. Самые непосредственные существа, дети, слушают организованные природой или человеком звуки зачарованно. Чем больше развит у них слух - тем больше восторга. Безотчетно тянутся они к звукам, словно это привет из далеких и ведомых только им миров. Неизменная и классическая, то есть признанная поколениями как эталон, музыка способна переносить нас из одного времени в другое. Преподать  урок или  рассказать историю. И эта история вдруг становится нашей. И эта музыка дает надежду, что не покинет нас и за пределами света.

Беседу вел Заслуженный работник культуры РФ,
главный редактор журнала, академик СЕРГЕЙ СПЕРАНСКИЙ

* Классика джаза, реквием по  гитаристу Джанго Рейнхарту.