...Мы сидим на зеленом крыльце. Апрель. Лица у нас бледно-зеленые, как молодые огурцы. Нам по семь лет. «А, может, мама с работы не придет? — говорит Юлька. — Вдруг ее убили на пустыре или машиной сшибло?». Мы боимся за маму, потому что папы у нас нет. «Давай пойдем ее искать!» — мы несемся в комнаты. Я не нахожу свои сапоги и надеваю тети Валины резиновые, красные с черным. А Юлька повязывает странный платок, я его ни на ком не видела, желтовато-белый, старый, в дырочку, он всегда висит на вешалке в коридоре. Она делается похожа на тетю Валю, живущую через стенку, когда та ходит осенью на огород ворошить листья.
Мы едем в желтом автобусе, длинном, двойном, называется «папа-с-мамой». Пассажиры бросают в стеклянную коробку пятачки и отрывают билетики. А мы нет. Мы особенные. Все на нас смотрят. «Мы маму ищем. Она домой не пришла», — так говорим любопытным.
Там, за окном, много домов, не таких, как наш, маленьких, а многоэтажных, стоящих ровно, будто книжки в книжном шкафу. И я думаю, если бы в одном из них спряталась мама, я бы понюхала воздух и обязательно нашла ее, я помню, как пахнет каждое мамино платье — блинчиками или духами. Юлька дергает меня: пора выходить.
Несемся через дорогу, поддерживая друг друга: я хромаю в сапогах, Юльке на глаза наползает платок. У проходной мебельной фабрики много народу. Здесь на нас и натыкается мама. Мы подбегаем и обнимаем ее с обеих сторон, руки наши соединяются у нее на талии. Она ахает. Потом хмурится: «Вы что, как клоуны, вырядились? Пойдемте скорей отсюда», — подпихивает нас к автобусу, оглядываясь.

...Мама берет веревку и бежит вешаться.
Мы плачем и цепляемся за ее халат: а как же мы? Пойдем просить милостыню? Или в детский дом? В десять лет? Нам жалко не маму, а себя.
Мы приникаем к окнам сарая. Внутри черно, в углах сетки с луком. В сарае живут духи, мы их иногда вызываем, и огромные, почти сказочные, пауки. В глубине, на старом диване, лежат красивые лоскутки, которые мама носит с мебельной фабрики, из них мы шьем пальто куклам. Рядом с диваном — погреб. На его крышке можно упасть и сломать ногу.
Мама залезает на диван и делает вид, что привязывает веревку к потолку. Мы с Юлькой дружно ревем и лупим кулаками по грязным стеклышкам. «Будете еще так плохо себя вести?» — спрашивает мамин голос из темноты сарая.
За нашей спиной появляется тетя Валя, заглядывает в черное стеклышко, стучит, крутит пальцем у виска. Мама нехотя отбрасывает крючок двери. Выходит. На диване остается веревка.
Юлька с тех пор заикается и только поет чисто, не фальшивит, как я.
Мама потом долго водит ее по врачам и говорит, краснея, что дочку напугали волком. И Юлька кивает.

...Почти утро. Мама лежит на высокой кровати. У изголовья тетя Валя: «Закройте дверь. Это вы ее довели. Ждем «Скорую».
Мы с Юлькой тихонько скулим у двери. Мы еще не ложились. Вечером уехали в пригород с мальчишками на мотоциклах. Катались до одури так, что тушь текла у нас по лицам. Ухо моего мальчика пахло пошехонским сыром, поэтому я не могла его до конца полюбить, чтобы отдаться, а Юлька любила так, что не вздохнуть, не выдохнуть. Катались мы и лазили по кустарникам до полуночи. Мальчики вытащили мотоцикл на обочину, пошли «стрелять» у водителей свечи, которые сгорели. А мы с Юлькой сидели, свесив ноги в овраг, на дне которого поблескивал ручеек, и говорили о сексе.
А у мамы сердечный приступ. Мы с сестрой ждем врачей так долго, что готовы расцеловать им руки, когда они появятся: «Спасите нашу мамочку! Как же мы будем жить? Нам же всего по пятнадцать».
«Быстро спать, — командует тетя Валя. — Я ей корвалола накапала». Оказывается, «Скорую» на самом деле никто не вызывал. Ночью мы по очереди встаем, на цыпочках подкрадываемся к кровати и слушаем, как мама дышит.

...Через пять лет нам показали рентгеновский снимок. На снимке легкие, похожие на черное дерево, занесенное снегом. Все в пятнах, словно вороньих гнездах. Это карта смерти, метастазы. Мама в больнице, она еще не знает. Я несколько часов ничего не вижу, у меня затмение. Надо куда-то бежать или куда-то ехать в желтом автобусе.
Юлька открывает водку. Она сидит за столом в кофте наизнанку и по-взрослому говорит: «Связи, нужны связи...» Я знаю страшную тайну: Юлька беременна, ее тошнит, но сейчас надо жить и улыбаться, чтобы мама продержалась.
У нас еще нет мужей. Вчера Юлька сдала анализы, чтобы сделать аборт, а сегодня приняла решение оставить ребенка. Как эти события связаны, я не могу понять, но связаны.
«Как ты думаешь, это правда конец?» — Юлька достает сигареты и хочет закурить. Впервые. Откуда у нее сигареты? Моя родная сестра Юлька за неделю повзрослела. У нее грязноватые ногти с розовым лаком, тяжело подведенные глаза, длинные ноги лежат на табуретке, только носки на ногах детские, полосатые, как у меня.
Значит, я тоже изменилась. Стук в дверь. Приходит тетя Валя и говорит жалостливо: я часто буду приходить. Видно, все уже знают. Но тетка больше не приходит. И не дает нам новый кипятильник для больницы. Она боится, что мама умрет, и мы не отдадим.

...Мы с Юлькой не успели сказать маме, как мы ее любим. Ее не стало.
Это потом проявляется любовь — по воспоминаниям, фотографиям, очень, очень, очень — так мы расскажем своим детям.
Это потом мы не поделим ее последнюю кофточку, с темной штопкою на локте — кому ее хранить и передавать детям, кому дышать последними мыслями и желаниями мамы, греть руки о сброшеную ею кожу.
Это потом каждое воспоминание станет конфеткой в золотистой фольге, лежащей на ладони, — не налюбоваться.
И мама ни разу не сказала, как любит нас. Но мы ведь догадались, потому-то она в детстве не отдала Юльку тете Вале, как та ни валялась у нее в ногах, ни угрожала ей голодом и мором, несчастной судьбой женщины «с двумя хвостами».
Какое счастье, что мама не оставила нас на вокзале! Она даже не пыталась выйти замуж: мы были безобразными детьми и свели бы с ума любого постороннего человека.
Внешне Юлька чуть больше похожа на маму, и я ей завидую.
Моя сестра, с уже приличным пузом, вышла замуж. Сейчас у нее растут девчонки-погодки, муж погуливает. Они частенько скандалят. А вчера она то ли в шутку, то ли всерьез сказала, что отравится уксусом. «Какая ж ты дура Юлька, дура, дура, дура! — выговорила я ей в дверях на прощание. — Просто скотина натуральная, я не приду тебя хоронить. — Лучше с детьми в кино сходи».